аромат твоего жасминового чая.

приторный запах благовоний голодной змеей обвивает юное загорелое тело, прижатое к сделанной из дорогого дерева стене чужих покоев. к мокрой после ванны коже цвета миндаля липнут длинные одежды клана, пока влажные мягкие ступни упираются в расположившиеся рядом покрывала; напротив — зеркало, в котором только полумрак этой комнаты, осевший на вздрагивающие от резких вдохов-выдохов плечи, просторная, украшенная в красно-черных цветах кровать, приставленная к стенке, и они — утонувшие в раскинувшемся по углам акварельными каплями безумии. боун ловит чужие горячие выдохи в воздухе, даже не полностью понимая сейчас происходящее; целует все те слова, что шепотом апрельского ветра остаются на премовских губах, так и не принявших статус «сказанных». руки ноппаната — на чужой груди, что прикрыта лишь остатками красной ткани; одежды клана с каждым новым движением боуна оказывается всё ниже, сползая к бешено вздымающемуся вместе с грудной клеткой животу. в этой самой грудной клетке неумолимо бьющееся сердце в приступе взрывающейся фосфенами перед глазами симпатии. прем слепнет, не в силах собрать по кускам собственное, разорванное на куски дыхание, что теряется на чужой коже, сухих губах, пропитанных жасминовым чаем, и в ставшем слишком вязким воздухе. прем так давно хотел этого — просто обнимать, впиваясь ногтями в мягкую кожу шеи, просто целовать, не стесняясь холодного апрельского солнца, заглядывавшего в самые темные уголки его сознания и порой слишком животных, не имеющих ничего общего с чистыми невинными чувствами, желаний. и сейчас, прижимаясь к холодной шершавой стене, впечатываясь в нее костлявыми, выступающими назад лопатками, прем только и может, что прикрывать глаза и пытаться сохранить в памяти каждое прикосновение, каждый, остающийся на коже будто дырами от пуль, поцелуй. он обещает запомнить, даже если это всё-таки повторится снова; потому что каждый закат остается фотографиями в альбоме памяти, хоть и приходит на небо каждый чертов вечер. просто есть моменты, которые нельзя забывать. одежды окончательно спадают вниз, оголяя широкие, украшенные загаром, словно однотонными татуировками, плечи и ходящую туда-сюда грудь; прем берет чужую руку, прикладывая большую шершавую ладонь к месту, где басами отдается его поставленное в темпе «аллегро» сердцебиение. они смотрят друг на друга, и эти взгляды — подожженные, горящие в адском пламене, любовные письма. каждая чернильная строчка, каждое признание, выпрыгнувшее из сердца белой невинной бабочкой, сгорает дотла, ожогами оставаясь на и без того разгоряченной коже. и им так хорошо, что в какой-то момент становится слишком плохо. боун спускается ниже, дотрагиваясь до возбужденного, приподнявшего ткань красных одежд члена. проводит ладонью вверх-вниз, смотря прямо на готового сгореть на месте према: он кусает свои щеки, а затем и нижнюю губу, не понимая, как можно оставаться спокойным тогда, когда кажется, что весь мир начинает крутиться на сумасшедшей центрифуге. боун нежно целует головку, стараясь вложить в каждое свое действие столько любви и ласки, сколько вообще возможно. прем кажется молодому господину таким хрупким и беззащитным, таким милым и чистым, что боун не смеет причинить ему боль; он собирает всё своё самообладание и нежно мажет губами внутреннюю сторону бедра. прем дергается всем телом, тяжело выдыхая горячий воздух в полумрак покоев. каждый поцелуй, каждое прикосновение — удары молнией, пронзающие насквозь. и он уже, правда, не может дышать. боун — первый, кому он позволяет прикоснуться к себе. и сейчас всё, что тот делает, кажется ему таким правильным и грязным одновременно; таким, что хочется просто снять все одежды окончательно и подставить разгоряченное тело под поцелуи. боун не успевает снова прикоснуться к дергающемуся даже от его горячего дыхания члену, как прем хватает его лицо руками и целует. снова привкус жасминового чая, снова благовония, бьющие сладкой патокой в нос, снова фриссон, растекающийся мурашками по коже. снова боун. снова. прем резко стягивает с себя оставшиеся, висящие лишь благодаря поясу, одежды клана; бросает их куда-то в полумрак, и те медленно сползают вниз, на деревянный ледяной пол. становится прохладно, но только на время. дальше — холод заменяют теплые объятия и горячий рот, в котором оказывается его член. боун втягивает щеки, а затем проходится от основания до головки, позволяя себе принять всю длину. влажно и шумно; привкус жасминового чая постепенно растворяется. боун продолжает водить языком, спускаясь еще ниже — к сжимающемуся анусу. облизывает, заставляя према прижаться к стенке еще плотнее, словно в попытке раствориться здесь и сейчас. к горячему языку, продолжающему свои круговые движения, присоединяются влажные от слюны и масла пальцы: один, два, три. прем жмурится, чувствуя незнакомый ему до этого дискомфорт, хнычет в тягучий, будто ставший липким, воздух в попытке найти хоть какое-то успокоение. боун успокаивает — целует бедро, ведет ладонью свободной руки по прямым мышцам продолжающего вздыматься живота. — спокойно, — снова легкий, будто зефирный, поцелуй, пришедшийся на нижнюю часть живота. — не бойся. но прему не страшно; он не боится, просто становится неприятно, когда число пальцев достигает трех. но даже этот дискомфорт медленно стихает, позволяя выдохнуть и расслабиться, позволяя посмотреть на чужие, покрывшиеся румянцем щеки, на заалевшие кончики ушей и красные-красные, будто измазанные раздавленной клубникой, припухшие губы. карамельные яблоки, что заменяли поцелуи молодого господина слишком холодными апрельскими вечерами, сейчас раскиданы по полу; рядом — упавшие на дерево красные клановские одежды. всё это накрывает покрывало зародившегося на дворе вечера. боун аккуратно пристраивает головку к наконец расслабившемуся анусу, направляя член внутрь. он смотрит на задыхающегося, с силой хватающего воздух в легкие према; смотрит на его горящие румянцем щеки, на затуманенные флёром похоти глаза и на пухлые розовые губы. прем вцепляется в его плечи, стараясь прижать к себе как можно ближе. оставшееся на пальцах боуна масло размазывается по чужому телу, заставляя кожу сиять и блестеть в сложившемся полумраке. самый настоящий закат. боун тяжело дышит, пока прем пытается не умереть в пробелах между своими тяжелыми вдохами и полными наслаждения выдохами. полумрак.