«Возможно, Идзаки не пошел к Тамао, потому что тот не звал или просто сказал типа «не хочешь ко мне?» и все. А Идзаки натура тонкая, гордая и ебанутая. Ему единственным надо быть, а там Токио. Вот если бы Идзаки знал, что там просто дружба на закате, а не пидарасня всякая... Он мог бы и прийти. Не, реально мог бы». (из внутрикомандных обсуждений)
Ну чо, мог бы спросить Серидзава. Как там, чем закончилось, ну. Мог бы. Но не спрашивает. Сидит, молчит, костяшки в линию выстраивает, будто ничего важнее в мире нет. Токаджи это его спокойствие — как небо, недостижимо и непостижимо, он им восхищается до тесноты в груди, но иногда ненавидит. Вот как сейчас. Ведь ему же не все равно, получилось или нет, хули не спросить-то? Или правда неинтересно? Но по взгляду Серидзавы, брошенному вскользь, едва Токаджи начал говорить (сам начал, а куда денешься, надо же отчитаться), — по этому взгляду похоже, что Серидзаве вовсе не все равно. Серидзаве пиздец как хочется, чтобы Идзаки Шун, лидер десятого класса, присоединился к его армии. Он только делает вид, что ему похуй. Токаджи и рад бы не думать, но способность к анализу не пропьешь. Он пытался, честно, как-то раз, когда совсем приперло. Нихуя. Идзаки важен для Серидзавы, вот что это все значит. Настолько важен, что будущий лидер школы (в этом Токаджи не сомневается) врет своей «правой руке» и всем остальным. Играет спокойствие. Это он-то — великий похуист. Играет. И из-за кого? Из-за крашеного, блядь, блондина. Который сказал его посланцу «нет». И не в первый раз. (Вообще-то Идзаки не сказал «нет». Он сказал: «Иди нахуй, мордатый, и не возвращайся». Но это же и так ясно, зачем повторять во всеуслышание.) Вроде именно с этого дня Токаджи возненавидел блонд.* * *
Идзаки Шун живет в ебаном нигде. Живет так давно, что привык, освоился и неплохо себя чувствует. Не исключено, что ебаное нигде — это такое специальное место, куда попадают люди, однажды увидевшие Серидзаву. Идзаки вот, как его увидел, так сразу все понял. Что этот если захочет стать главным в школе — станет. Но может и не захотеть. Великий похуист Серидзава Тамао. Вот не мог он в другой школе очутиться? Подальше от Идзаки Шуна, котором до похуизма очень далеко. Сила Идзаки в упрямстве. Он отказывает посланцам Серидзавы сначала со злостью, а потом — уже с мазохистским удовольствием. Приятно открыто послать нахуй Токаджи. Лучше было бы только отправить туда самого Серидзаву. В бою у Идзаки шансов нет, он знает. Поэтому обламывает Серидзаву единственным доступным на данный момент способом. Жалко, по Серидзаве не понять, работает ли это вообще. Если бы тот хоть раз пришел сам или со своими бойцами. Раскатали бы десятиклассников Идзаки, хуй с ним. Тогда ему, хочешь не хочешь, пришлось бы пойти к Серидзаве. Но это другое. Проиграть в бою — совсем не то же самое, что кивнуть Токаджи, ратифицируя присоединение. Хотя с точки зрения внутришкольной политики это наиболее взвешенный и обоснованный выход. Как раз для самого умного ворона в Судзуране. Но вот только Идзаки, у которого всегда в первую очередь мозги, а во вторую — кулаки, раз за разом посылает Серидзаву в лице Токаджи далеко нахуй, а потом долго курит в одиночестве в хилом пришкольном сквере. Он вообще пребывает в одиночестве, несмотря на свой класс, на кохаев, смотрящих в рот, на заслуженное уважение практически всей школы. У него есть свое место в мире, и отнюдь не последнее, и непонятно, с какой радости чаще всего его можно найти на ломаной парковой скамейке, где он размышляет, как же ненавидит Серидзаву. Ненависть приобретает едкий и горький вкус табака. Когда-нибудь, думает Идзаки, он бросит курить.* * *
Но избавиться от вредных привычек в Судзуране не светит даже Идзаки Шуну. Вскоре у него находится еще одна причина добавлять каплю ядовитого дыма в серое городское небо. В школе появляется Такия Генджи. Теперь их двое, думает Идзаки, глубоко затягиваясь и представляя, как смолы пропитывают его легкие (образованность — зло!). Великий похуист и великий ебанат. Все страньше и страньше. Он не знает, что делать с Такией до того дня, когда тот сам приходит для разговора. Ну, поговорим, хмыкает Идзаки, подавая знак своим. Ребята рады стараться, но про их способности Идзаки и так в курсе. Он не отрываясь смотрит на Такию. Впитывает его. Пытается понять его роль в этом мире. И когда тот — с третьей попытки — валится к его ногам, Идзаки уже точно знает, кто он. Такия — его оружие против Серидзавы.* * *
— Почему, блядь? — спрашивает Серидзава у Токаджи. Тот пожимает плечами. Хочется ответить — вот сам у него и спроси. А еще лучше, если Серидзава перестанет задавать этот вопрос и снова станет похуистом, пусть даже притворно, Токаджи уже и на это согласен. Ему не нравится то, что он видит в глазах лидера. Слишком много эмоций. Слишком много… разного. — А давай мы с ним разберемся? — небрежно предлагает он. Должен же кто-то разрулить ситуацию. А Токаджи это умеет. Не только бить, но и понимать, куда. Кого. Для чего. Серидзава долго смотрит перед собой и чуть заметно склоняет голову. — Давай. Это даже не шепот, а выдох, но у Токаджи хороший слух. Он предпочитает считать, что разрешение получено. Когда Токаджи впервые видит Серидзаву после эпичного повешения (заглавные буквы, произносить с придыханием), тот являет образец похуизма. Просто сидит на диване, без сигареты, без пива, без маджонга. Сидит и смотрит в ебаное никуда. — Мы все правильно сделали? — спрашивает Токаджи, аккуратно присаживаясь рядом. — Не знаю, — говорит Серидзава. — Но если считаешь, что ты прав, — ты прав. Токаджи смотрит внутрь себя, закрыв вторые веки, и приходит к выводу, что ему не в чем себя упрекнуть. Его сила — в самоуверенности. Серидзава сидит в дюйме от него, и Токаджи его не чувствует. Совсем. Никак. Раньше всегда чувствовал, а сейчас будто нет его. Не помогло, значит, думает Токаджи, что за хуйня, как удалить эту опухоль из головы Серидзавы, чтобы он снова стал прежним? Он-то раньше считал, что дело в Тацукаве, правой руке лидера, а оно вон как повернулось. Не туда смотрел Токаджи, совсем не туда. Делал — правильно, вот только думал неправильно. Нужно все менять: стратегию, тактику — все. Это слова, привычные и знакомые слова, за которые Токаджи цепляется лишь потому, что у него нет плана. Он не знает, что делать. Он не властен над Серидзавой. Никто не властен. Токаджи презирает беспомощность, а заодно себя (сейчас, только сейчас), Серидзаву и весь окружающий мир. Кроме Идзаки, которого он просто ненавидит. Это чувство помогает Токаджи двигаться, говорить, выполнять обязанности генерала и временами — нормально дышать. Два вдоха, два выдоха. «Не-на-ви-жу». И можно жить дальше. Серидзава ходит туча тучей до того дня, пока Идзаки не выписывают из больницы.* * *
В больнице скучно, а первое время еще и пиздецки больно. Идзаки не очень понимает, чем так насолил Токаджи. За альянс с Такией ему максимум незатейливо настучали бы по башке. Нет, либо это у Токаджи личное, либо — привет от Серидзавы. Честно говоря, Идзаки не знает, что предпочесть. С одной стороны, такая реакция Серидзавы неспроста. Очень хочется верить, что неспроста. С другой… Идзаки откидывает голову на спинку дивана в излюбленном баре и затягивается — после больничного режима дымить вдвое приятней, — с другой, ему не хочется знать Серидзаву таким. Тот Серидзава, от которого сносит крышу, не способен на подлость или месть чужими руками. Идзаки сидит еще долго, прикрыв глаза, лениво перебирая мысли о Серидзаве, будто складывает паззл. Красивая картинка получается, до того красивая, что Идзаки трет левую сторону груди. Там опять колет тупой иглой. Наверно, надо все-таки бросать курить. В школе Такия приветствует его кулаком в плечо, и Идзаки внезапно готов отдать левую руку за то, чтобы это был кулак Серидзавы. Но он реалист. Он восстанавливает форму, до изнеможения подтягиваясь на самодельном турнике, и разрабатывает план ликвидации Серидзавы как лидера школы. У Такии чертовски мало людей, как будто большинство судзурановцев тоже живет в ебаном нигде и вместо солнца им светит небритая морда царя зверей. Когда Тацукава попадает в больницу, Идзаки приободряется. Это прямо как подарок судьбы. Как в свое время Такия Генджи с заявкой на лидерство. Тацукаву Идзаки тоже не любит. Он никого не любит. Поэтому ему никого не жаль. Даже себя. На войне как на войне.* * *
Идзаки после больницы натуральный воробей, а не ворон. Серидзава смотрит издалека и собирается пойти сломать челюсть Токаджи — все равно же когда-нибудь напросится, но не может сдвинуться с места. Темный лонгслив, светлые волосы торчком, едва ли не лучшие мозги в школе. И не с ним. С Такией, блядь. Серидзава уже всех, кого мог, спросил — почему? Ни одна сука не объяснила. Это же Идзаки, говорят, что с него взять. Токаджи вообще считает, что раньше надо было отпиздить. А что толку его пиздить? Отвалялся на больничной койке две недели и опять с Такией в бейсбол играет и планирует, как вражескую армию положить. Планирует-планирует, Серидзава в этом не сомневается. Если Идзаки что-то решил, хрен от своего выбора отступит. От этого Серидзаве глухо и душно и хочется сделать что-нибудь этакое, покруче человеко-боулинга. Игры, они так, поржать. Не спасает. Кажется, Серидзава впервые хочет что-то, чего не может получить. А тут еще операция Токио… Как будто кусок от тела оторвали. С кожей. Сквозь дыру в боку из Серидзавы медленно вытекают силы. В день великой битвы он сначала считает, что выиграл — без особых усилий, просто потому, что он круче, а потом появляется Бандо. Оказывается, Такия успел его чем-то очаровать. Вот хуйня-то какая, думает Серидзава. Идзаки в черной куртке, промокший, решительный, кажется чужим. С Такией они, как палочки для еды, неразделимы. Вот и все, думает Серидзава, шанс упущен насовсем. Ну типа, если у него вообще был какой-то шанс. На что-то там. Когда-нибудь. И все же Серидзава рад, когда кулак Идзаки выбивает кровь из носа Токаджи. Заслужил мордатый, че уж. Серидзава считает правильным каждому воздать по заслугам. В жизни должно быть равновесие. И то, что Токио справился, покрывает его собственный проигрыш. А Такия тоже заслужил, он хороший боец, без дураков. Вот только видеть ни его самого, ни его генерала Серидзава больше не может. Он и в школу-то ходит только ради Токио — не бросать же друга одного. Токаджи лелеет реваншистские планы, братья Миками разговаривают на два голоса, как попугаи, Цуцумото молчит и, кажется, понимает больше многих, Токио… просто живет. А сам Серидзава уже как-то и не особенно. Больше существует в привычной колее. Идзаки он теперь видит редко. Да не больно-то и хочется. Больно. И хочется.* * *
Лето — время вооруженного нейтралитета.* * *
На девятый день осени его нагло нарушает Каваниши, которому, видно, не сиделось. Ну и Такия тоже хорош. Идзаки корит себя, что не успел удержать шальной кулак лидера, а в глубине души даже рад. В глубине — это пиздец как глубоко, туда никто еще не заглядывал, именно там у Идзаки расположено ебаное нигде и Серидзава, о чем никто не знает. А радуется он потому, что заебала эта странная ситуация, когда одни признают лидером Такию, другие — Серидзаву, а третьи, вроде Чертовой троицы, шляются сами по себе и уже начинают зариться на то, что по статусу не положено. Вроде и драться уже смысла нет, но и единой школа не стала. А это плохо. Нужен внешний враг, вот что думает Идзаки, глядя на разъяренных, как обезьяны у осиного гнезда, хосеновцев. Внешний враг — это хорошо. А Серидзава по случаю теплой осени ходит босиком, закатав штаны до колена, будто так и надо. Идзаки думает, что ему пофиг. Прислушивается к себе. Пофиг же? Конечно, какая ему разница, как там выглядит Серидзава. Никакой. Идзаки даже не смотрит в его сторону, держит голову так прямо, что от усилия ноет мышца на шее, а щека, повернутая к солнцу, начинает гореть. «Да мы в жопе», — соображает кто-то позади, похоже, один из братьев. А Идзаки там уже давно, сам знает, но считает, что ему удается сохранить голову холодной. Мало ли что там у него с Серидзавой. Сейчас его проблема — Такия. Ебанутое на всю голову оружие, которое так удачно пригодилось в ходе внутренних боевых действий, а теперь втягивает их в новые неприятности. Но Идзаки ничуть не расстроен. Он ждал чего-то подобного; и ему нравится слово «их», обозначающее одновременно и его, и Серидзаву. (Ну и весь Судзуран впридачу, но это уже детали.) А еще Такия Генджи из тех, с кем нельзя долго находиться рядом. Оружие, думает Идзаки. Может, и так, но дорогое. Ценное. Любимое. Не в том смысле, конечно, но все же… Все сложно, но Идзаки улыбается, глядя в небо. Осень, сука, но хорошо как. Листья летят. Солнце греет. Хосен опять залупается. Скоро выпуск. Хорошо. Давно Идзаки не думал, что ему хорошо. Потом Хосен выбивает половину Судзурана, как кегли в человеко-боулинге, утром от школы за два квартала тянет гарью, Цуцумото в реанимации, и Идзаки приходится признать, что у них проблемы. У него. Такия не умеет пока отвечать за всех, а Серидзава… Серидзаве, надо полагать, похуй. Идзаки швыряет дротик в мишень, а потом, подойдя, вдавливает его в пенопласт по самый хвостик. Кажется, у него начинается аллергия на похуизм. Великий ебанат Такия Генджи включает школьное радио — которое, только посмотрите, работает, кто бы мог подумать! — и говорит слова, которых никто от него не ожидал и от которых у Идзаки внутри что-то отрывается и повисает на тоненьких веревочках нервов. Он глубоко вздыхает, встает и идет туда, куда глаза бы его не глядели. В логово льва. В логове уютно, пахнет пивом и куревом. Серидзава улыбается — непонятно, его приходу или самому себе. Идзаки не видел его так близко с того дня, когда Хосен пытался уложить Каваниши под бок к старшему Бито. Не так и давно, а кажется, годы. Идзаки прикидывает, способен ли Серидзава управлять временем, и приходит к выводу, что да, этот может. Не исключено, что если жить рядом с ним, то никогда не умрешь. Ну, пока ему самому не надоест. Признав таким образом для себя божественную сущность Серидзавы, Идзаки затягивается, отбрасывает в сторону сигаретный хвостик и предлагает Серидзаве бой на своих условиях. — Ну, давай, — криво, но солнечно улыбается тот, и на всей роже написано, что мысленно он уже победил. Бесит. Идзаки делает все возможное, но приходится признать, что получается хреново. Признать, что затея с самого начала была обречена на провал (а значит, он шел вовсе не ради помощи Такии — тогда зачем?), Идзаки пока не готов. Он встает, цепляясь за велосипеды и перила. Проблема не решена, время потрачено, бок и челюсть болят, а драка с Хосеном в соотношении «три к одному» неизбежна. Идзаки стискивает зубы и шипит от боли, когда колено сигналит, что ему тоже досталось. Ладно. Он что-нибудь придумает.* * *
Когда Идзаки предлагает подраться, Серидзава мгновенно растраивается. Одна его часть хочет сказать, что Идзаки определенно потупел — еще бы, с Такией же общается, — если додумался до такой ебанины. Другая часть пылает чистым энтузиазмом и требует мордобоя. И третья, загадочная часть, ранее почти не проявлявшая себя, носится по стенкам черепа, как хомячок с водобоязнью. Именно она перехватывает управление, когда Серидзава открывает рот. — Ну пойдем. Видит судзурановский бог, он хотел сказать совсем другое. Но почему-то вот так. Почему-то он уже стоит напротив Идзаки на узкой асфальтированной площадке и всем собой — ушами, глазами, кожей — ощущает, что их здесь только двое. Он никогда не был с Идзаки наедине. А может, стоило еще тогда прийти и предложить: пойдем ко мне? У меня есть Токаджи и Токио, но, понимаешь, Идзаки, мне тебя надо. Без тебя не то. Пойдем. Интересно, пошел бы? И, казалось бы, нахуя сейчас об этом, но о чем еще? Не о тактике боя же. Серидзава и так знает, что положит Идзаки. Только не знает, зачем. — Идзаки… — начинает он, и в это время Идзаки делает первый ход кулаком в лицо. Поехали, хуле. Идзаки не в лучшей форме. Это их первый бой, но Серидзава без проблем считывает его внутренний раздрай по силе ударов, по скорости, по точности, по десятку мельчайших признаков, которые знать не должен, но знает, как порядок годзюона¹. Сдерживаться Серидзава, однако, не собирается. Между ними все должно быть честно. Даже если это «все» — банальный судзурановский мордобой. Ладно, пару раз он пропускает удары, которые мог бы блокировать. Просто так. Чтобы запомнить. Бешеная ярость в глазах, тяжелое дыхание, покрасневшие губы, пот над верхней, встопорщенные волосы, кулак под ребра. Почему он не сделал так раньше, не предложил честную драку, зачем посылал Токаджи? Идиот. Да и Токаджи тоже. Все заканчивается слишком быстро. Серидзава бы продолжил. Если бы можно было составить жизнь всего из двух занятий, он выбрал бы для себя жрать сосиски с открытого огня и драться с Идзаки. Сосиски наверняка тоже не возражали бы. Токио не спрашивает о происхождении свежих синяков. В этом его сила — в умении быть незаменимым. Как Такия умудрился просрать их дружбу, уму непостижимо. Уму Серидзавы так уж точно. Токио об этом никогда не рассказывал. Наверное, и правильно. Есть вещи, о которых не расскажешь и лучшему другу. Хорошо, что Токио не доебывается. Смотрит, улыбается, молчит — а на душе вроде светлее. — Маджонг? — Идет! — и улыбка, такая, что Серидзава снова думает: Такия — идиот.* * *
Три к одному, как Идзаки и предполагал. Чута рвется в бой, Макисе пытается понять — он вообще умнее, чем выглядит, гораздо умнее, Киришима со своими разворачивается и, сука, уходит, Серидзавой и не пахнет. Все ждут слова Такии. И дожидаются. — Расходимся. Идзаки молчит. И курит. Дым по-прежнему горчит. Он напрасно ходил к Серидзаве. Но вот сейчас, после того, как Такия принял решение, очередь за ним. Именно от него зависит, как разыграть эту партию. Подтвердить: «Расходимся» — и конец Такии Генджи. Судзуран не поднимает упавших. Просто перешагивает. Школа вернется под крыло Серидзавы, а Идзаки… Да хрен с ним, до выпуска всего ничего, переживет как-нибудь. За темными стеклами мутные мысли как у себя дома. Все «серые кардиналы» должны обязательно носить затемненные очки. Можно даже без сутаны. Правил нет. На войне как на войне. А вот Серидзава с этим не согласен. Идзаки будет со всех сторон прав, подчинясь самоубийственному решению своего лидера; но Серидзава — не одобрит. Ему на титул насрать. Да и Идзаки уже тоже. А значит… — Вы еще не знаете, кто такой Такия Генджи. Он все-таки испытывает мимолетное удовлетворение, одной фразой меняя ход школьной истории. Будь у нее анналы, он бы точно туда вошел. Три к одному. Это значит, что их размажут по пыльному асфальту. Идзаки реалист. У них нет шансов. Ноль. Зеро. Жопа, по-судзурановски говоря. Он шагает слева от Макисе, и настроение просто заебись. Серидзаве бы понравилось. Идзаки, конечно, в хуй не уперлись его чувства, но ведь понравилось бы? На пустыре маячат серые костюмы и бритые головы хосеновцев. Такия против них как ворон зимой: одинокий, наглый и ебанутый. Хорош. У Идзаки в первый — и в последний — раз мелькает мысль: эх, если бы не Серидзава… А потом он видит их. Справа. Армия Серидзавы, вся, как на подбор. Отличные бойцы, цвет воронья. И всех их, как и собственный титул, еще признаваемый многими, Серидзава влегкую, одной фразой, бросает под ноги Такии — бери, мол, пользуйся. Никто больше на такое не способен, думает Идзаки. И темные очки сейчас снова очень кстати. Такие мысли лучше прятать. Такие взгляды — тоже. Но теперь Идзаки точно знает, за кого идет в бой. Именно в этот момент он навсегда становится частью армии Серидзавы Тамао. И то, что сам Серидзава никогда об этом не узнает, не имеет значения. Он прет сквозь серо-лысый хосеновский строй, как бульдозер. Сегодня им нельзя проиграть.* * *
Когда Серидзава слышит новость, он даже не считает нужным удивиться. Такия пошел на Хосен в одиночку? Ну разумеется. У него ведь не было выбора. С таким-то характером — точно не было. — Он будет биться за весь Судзуран, — говорит Токио, и впервые за годы дружбы Серидзава слышит требовательные, настойчивые интонации в его голосе. — Хосен сломает их, и место лидера наше, — Токаджи не может скрыть ликования, оно яростное, злое, больное, прорывается наружу, как кипящий пар из-под крышки. Что-то здесь не так, Серидзава давно это подозревает. Ладно, потом. Сейчас не об этом. Они стоят перед ним, оба. Его генералы, его доверенные лица. Его ками² и его аякаши³. Кого слушать? Серидзаву не волнует судьба Такии. Она волнует Токио. Серидзава считает: раз влез в разборки, пусть сам разруливает. У Серидзавы тоже дел хватает: сосиски вон остывают. Он тянется к самой поджаристой, берет и замирает. Так же ясно, как эту сосиску, он видит то, что происходит внизу, в школьном дворе — там, где маленькая толпа судзурановцев (втрое меньше необходимого, мать вашу, втрое!) вытекает через ворота, направляясь на хосеновский пустырь, и Идзаки, можно не сомневаться, шагает в первых рядах, отгородившись своими очками от проблемы. Проблема формулируется просто: им пиздец. Хосеновцы растопчут их войско, пусть не без усилий, но растопчут и спляшут на телах поверженных врагов. Это может быть даже хуже, чем биты ребят Токаджи. А что, если Идзаки пересечется с Урушибарой? Серидзава роняет сосиску в огонь мангала. Та шипит и обугливается. — Блядь, — говорит Серидзава. Из-под личины пьяного беззаботного Эбису⁴, как из-под смытой краски, проступает воин. — Токаджи, собирай всех. До единого, блядь. За наш Судзуран. Токаджи смотрит на него, как на божество, — надо бы все-таки выяснить, что за хуйня с ним творится, едва не кланяется и идет выполнять приказ. — С ним все будет хорошо, — говорит Токио, глядя в ласковое сентябрьское небо. А Серидзава, вместо того, чтобы дать ему по башке (хотя нет, по башке как раз нельзя, можно просто поддых, чтобы хватал воздух, выпучив глаза) и, пока не пришел в себя, закрыть в какой-нибудь кладовке до конца заварушки, — Серидзава вместо этого тоже задирает голову к редким облакам, полосками пластыря заклеившим небо, и повторяет: — С ним все будет в порядке. Они отлично понимают друг друга. Даже странно, что между ними только дружба. Но и такое бывает. Они прибывают как раз вовремя, большая черная стая с мощными крыльями и крепкими клювами. Армия Генджи — слева. Серидзаве из-за невысокого роста плохо видно, где Идзаки. Он делает несколько шагов вперед и только тогда краем глаза замечает на левом фланге светлые волосы и темные очки. И объявить войну Хосену теперь как поссать сходить. Даже весело.* * *
Они не ищут друг друга, не выбирают врагов, но каким-то чудом их вновь и вновь выносит людской толпой навстречу, сталкивая то плечами, то спинами. Серидзава каждый раз чувствует его тепло и в груди вспыхивает идиотская радость — успел, успел же. Теперь все будет хорошо. Хосену не выстоять — что-что, а драться Такия умеет, это Серидзава признает, — а потом, в оставшиеся дни, он обязательно выберет время, чтобы подойти к Идзаки и сказать… Че он скажет-то? Пойдем ко мне? Куда, у него больше нет армии, нет власти, только друзья. Захочет ли Идзаки быть его другом? Вряд ли. Даже сам Серидзава хочет вовсе не этого. А Идзаки… Идзаки по духу куда больший лидер, чем он сам, Идзаки нужно что-то значить, чем-то заниматься, он не умеет бесцельно жрать сосиски и затачивать биты под дротики. Они чудовищно разные, даже Токио понятнее и ближе, вот бы с Токио и надо… дружить, с ним бы все получилось, думает Серидзава, вымещая досаду от несовершенства мира на ребрах хосеновцев. Ему несложно драться, думать и командовать одновременно, он многофункциональное устройство: одна часть лупит ногой, другая отправляет мелкую шушеру раскидать завал из стульев — гордиться будут, воронята, участием в такой драке, новым поколениям в красках расписывать. А сами они уйдут к тому времени. Идзаки в одну сторону, он в другую. Вот же хуйня, а. Нет, надо поговорить. В предвкушении этого разговора, для которого нет ни слов, ни предложений, одни матерные эмоции, он разъебывает Урушибару и выходит на крышу полюбоваться, как Такия в качестве теперь уже общепризнанного лидера пиздит Наруми. Тот отличный боец, но Серидзава в исходе не сомневается. Такия способен махать кулаками и мертвым. Еще мозгов добавить — и Судзуран может гордиться таким главарем. Серидзава не завидует, ничуть. Идзаки правильно выбрал, как всегда. Может, и не стоит ни о чем разговаривать? О чем тут, и так ведь все ясно. Победитель валится ему на руки, и Серидзава, конечно, подхватывает.* * *
Став частью несуществующей армии Серидзавы, Идзаки и сам немного перестает существовать. Какая-то его часть тает, как сахар в чае, и остается только боец Судзурана, воин, ворон. То, что надо для сегодняшнего дня. Он прикрывает лестницу, по которой поднялись Серидзава и Такия, и знает, что, так или иначе, скоро все закончится. Все, кроме одного. Когда ебучий Серидзава сделал то, что сделал, ебучее нигде взорвалось и выперло наружу. И теперь оно везде, и с ним ничего нельзя сделать. Под рукой только Матоба, и Идзаки методично вышибает из него дух. Он понятия не имеет, что делать дальше. Он потерялся в этом чертовом нигде, посреди Серидзавы, он один в толпе ликующих воронов, и дым горчит как никогда, воздух, блядь, пропитан этим дымом, и сам Идзаки пропитан насквозь. Такии не до него — он улыбается всем подряд, машет головой, улыбается Тацукаве через голову Серидзавы и вообще ведет себя как подобает победителю, даже Вашио дает очередной по счету шанс. Идзаки одобрил бы, но, похоже, Такия больше не нуждается в его поддержке. Он взлетел, и крылья его согревает солнце. В добрый путь. Да какого ж хуя дым такой горький, в самом деле? Сила Идзаки в упрямстве, и он держится за него, как за последнюю паутинку.* * *
Серидзава опять поступает неверно — идет против Хосена, как ебанат, и Токаджи готов высказать ему все, что накипело, но переменившееся лицо Серидзавы останавливает. Токаджи видел такое несколько раз, и всякий раз благоговейно охуевал. Ну как так можно: только что был раздолбай раздолбаем — и вот уже стоит перед ними, не то даитэнгу⁵, не то самурай, не то сам Такэмикадзути⁶. В такие минуты Токаджи готов поверить хоть в Бакэ-дзори⁷, хоть в Юки-онна⁸. Но главное, он безотчетно и безгранично верит в Серидзаву. Не иначе, какая-то магия, думает он после, напиваясь в компании всего того же Серидзавы и понимая, что никогда, ни трезвым, ни пьяным, ни в драке, ни в радости, не разгадает этой загадки. Вот и теперь он собирает людей против Хосена, и предчувствие хорошего боя вытесняет все остальное, как свежий ветер вытесняет туман из лощины. Остается пустота, и это идеальное состояние перед большой дракой. Даже Идзаки со своими очками, ебучим блондом и упрямством придорожного камня не может это изменить. А когда на хосеновской лестнице Идзаки вдруг улыбается ему, совсем как человек, Токаджи неожиданно отчетливо понимает: вокруг него сейчас такая же пустота, такое же ебаное нигде, и на одну секунду принимает Идзаки внутрь себя, впускает до дна и тут же выталкивает, захлопывается безо всяких темных очков. Они чертовски похожи, они могли бы дружить, как Серидзава с Тацукавой, им бы мало кто мог противостоять. Но судьба подсунула ему бога-раздолбая в гавайской рубашке. Спасибо, блядь. Хорошо, что на свете есть Хосен. — Ненавижу крашеных блондинов! Шибаяма тоже рад его видеть.* * *
Тацукаве нравится жить, и он знает, что Серидзава рассматривал возможность примотать его скотчем к какой-нибудь парте, чтобы не пускать в эту драку. Серидзава хороший друг, но… Тацукава пришел бы в Хосен и с партой за плечами. Генджи может его ненавидеть, но Тацукава здесь не ради него. Ради Судзурана. Так врать самому себе еще надо постараться. Сила Тацукавы Токио — в умении быть незаменимым, но он этого не знает. И считает, что Генджи даже не заметил бы его отсутствия. Он пришел сегодня не из-за Генджи и не из-за Судзурана. Он здесь ради себя. Он просто хочет быть с ними. С воронами.* * *
Они победили, они сделали нечто такое, что новые поколения судзурановцев будут пересказывать как легенду, они объединили школу — впервые за много лет у Судзурана есть лидер. Им есть чем гордиться. Такой пьянки школьная крыша еще не видела. Хорошо, что есть Чута, и по такому случаю сваливший из больницы Цуцумото, и Макисе со своими рассказами про баб, и братья Миками, которые вдвоем стоят шестерых, — потому что иначе стало бы заметна молчаливость главных героев вечера. Такия еще выдает что-то время от времени, Тацукава улыбается, Токаджи роняет что-то нейтральное — для него верх вежливости. Серидзава и Идзаки вообще не раскрывают рта. Наконец Идзаки цедит что-то вроде «подышу свежим воздухом» и идет к выходу с крыши. Как и когда смылся Серидзава, никто не замечает. Тот умеет быть незаметным, когда надо, чертов тануки⁹. Между Такией и Тацукавой образуются два пустых места. — Ты зачем пошел в Хосен? — спрашивает Такия. Шумно, и он придвигается на пару дюймов ближе. — Зачем пошел, спрашиваю? Тацукава смотрит в стол, улыбаясь, чтобы отсрочить ответ. С тех пор, как появился здесь, Генджи впервые говорит с ним нормально. Не как с врагом, предателем или придурком. Пиво в голову ударило или нежданная победа? — А как иначе? — это не вопрос. — Судзуран мой дом. — А я пришел и превратил его в пиздец, да? Не так уж Такия и пьян. — Да. Ты не виноват. Ты все превращаешь в пиздец. — Поэтому мы перестали дружить? — Такия тянется к дальнему краю стола, сдвигаясь еще немного. Теперь их разделяет всего одно пустое место на диване. Тацукава кладет туда ладонь, чтобы никто не сел. У них тут своя война. — Нет. Мы перестали дружить, потому что ты слишком упертый, чтобы признавать ошибки. — А ты слишком умный, чтобы объяснить, что я делаю не так. — Я пытался! — Я тоже! Они почти упираются лбами друг в друга. Пустого места между ними почти не осталось. — Вы чего? Подраться, что ли, решили? — интересуется сбоку Макисе. — Нет, — как братья Миками, в один голос. — Маки, не лезь. — Да ладно, — не возражает тот. — Мне-то что, хоть деритесь, хоть целуйтесь. Праздник же! Блядь, принесло же его. Перед глазами Тацукавы всплывает та попытка поцелуя, после которой они, собственно, и перестали быть друзьями. — Ты выбрал тогда неверный метод. Прямой в голову — не прелюдия, если хочешь просто… ну ты понял. — Понял, — огрызается Такия. — Сейчас понял. А тогда не знал. Ты не мог сказать, вот как сейчас? А то сразу по ребрам. — Не мог. — Тацукава в общем тоже не любит чувствовать себя придурком, но иногда приходится. — Думаешь, я тогда лучше тебя соображал? — А сейчас? — в голосе Такии вдруг звенит напряжение, будто струна, на которую подвесили непомерный груз. Тацукава поднимает взгляд и тут же понимает: ему нисхуя дается второй шанс. Вот прямо сейчас. Великий ебанат Такия Генджи опять бросает вызов. Жить ему иначе неинтересно, что ли? Тацукава смотрит на него, и улыбка расплывается все шире. Такия, напротив, мрачнеет. — Перестань ржать. Я же… — Давай на этот раз без мордобоя, — говорит Тацукава. — А, и без зрителей. Зрители пьяны в хлам, а на диване они и так уже слишком близко (пустот не осталось), но приличия надо соблюдать, поэтому до следующего утра местоположение Такии Генджи и Тацукавы Токио остается неизвестным.* * *
— Ты куда? — голос Серидзавы догоняет Идзаки на лестнице. Вместе с ебаным нигде. — Домой. — Почему? — Тебе не похуй? Серидзава долго думает, спускается по ступенькам, обходя Идзаки, останавливается одной ниже, достает сигареты, зажигалку, долго чиркает — резервуар почти пуст. Затягивается, смотрит в глаза и только тогда отвечает. — Нет, не похуй. Сам удивляюсь. На лестнице сумеречно, и огонек сигареты то высвечивает его лицо, то затухает, опять погружая в тень. Смотреть на это невозможно. — Серидзава. Уйди. — Да я бы с радостью… — невнятно тянет тот, отводя глаза, а потом говорит отчетливо и твердо: — Почему? Почему ты всегда отвечал Токаджи «нет»? — Потому что это был Токаджи, — срывается с языка, прежде чем Идзаки успевает продумать ответ. — Так я и знал. — Серидзава трет ладонью лоб, нос, щеки, будто замерз. Это выглядит забавно, но Идзаки не до смеха. — А если я позову сейчас, ты пойдешь? — в голосе, как и во взгляде, спокойное, отрешенное отчаяние. Идзаки думал, такого не бывает — Ты о чем? Куда мне идти? — Со мной. Просто со мной. Идзаки садится на ступеньку. Серидзава опускается рядом на корточки и смотрит на него. Как солнце посреди ебаного нигде. — Ты охуел, — говорит Идзаки. — Есть немного, — соглашается Серидзава. — Надо было раньше, да? А сейчас совсем поздно или еще как-то обойдется? — Ты бы еще после выпускного спросил… — из пустоты в голове трудно вылавливать слова. Идзаки видит, как мрачнеет Серидзава, и добавляет: — Но я вступил в твою армию. Сегодня, на пустыре перед Хосеном. Считай, даже клятву принес. На крови. — Он слабо улыбается. Ну, как может. — Правда? — Серидзава садится рядом, шарит по карманам, роняет чертову зажигалку. Идзаки достает две сигареты из своей пачки, раскуривает обе, одну отдает. Серидзава берет, смотрит на нее, как на купюру в пять тысяч йен. — Я даже не знаю… Шун, — внезапно он наваливается на Идзаки так, что тот откидывается назад и больно прикладывается затылком о ступеньку. Подняться невозможно: Серидзава облапил его, прижимает и дышит в шею. Идзаки чувствует себя как на электрическом стуле: пока пробегают слабые разряды, а потом ебанет. — Ты с виски не перебрал? Серидзава мотает головой, его волосы щекочут шею, разряды усиливаются. — Меня этим не возьмешь. — Чем же тебя взять-то? — похоже, у Идзаки сегодня проблемы с самоконтролем. Возможно, зачисление в армию Серидзавы на всех так действует. Хотя вон с Токаджи все в порядке. — Уже ничего не надо. Поздно. — Серидзава поднимает голову. У него абсолютно трезвые глаза. — Шун. Блядь. Ладно. Странно, но Идзаки не догадывается ни о чем, пока Серидзава не выдает в лестничное пространство все до буквы, заполняя всемирную пустоту. Идзаки сидит, слушает и не знает, материться или въебать, и почему люди, даже очень хорошие люди страдают такой херней. — Так что? — спрашивает Серидзава, который молчит вот уже полминуты и тоже на грани въебать, потому что ждать невыносимо. Идзаки завязывает с размышлениями и начинает искать очередную сигарету. — Когда-нибудь, — говорит он, — я тоже расскажу тебе, как сходил с ума от ревности к Тацукаве, к Такии и даже к Токаджи, — и только попробуй заржать. Он передает зажженную сигарету из губ в губы — дюймов пять, не больше, и думает, что до конца вечера они наверняка наберутся смелости сократить это расстояние до нуля.* * *
Токаджи курит у перил и думает, что сегодня он единственный, кто проиграл. Ну и еще Хосен. Однако на злость и планы мести нет сил. Потом, думает он, он обязательно набьет кому-нибудь морду. Но сейчас время летящих окурков. Он выкидывает очередной. Из темноты выныривает Чута, делится огоньком, затягивается и говорит в никуда: — Хороший был день. — Пожалуй, — кивает Токаджи. — Отличный денек для Судзурана. И это правда. _________________________________________________________ ¹Годзюон — способ упорядочения знаков каны, аналог алфавита для японского языка. ²Ками — божества неба и земли, также духи. ³Аякаши — вообще дух, появляющийся после кораблекрушения, но в современном применении — приблизительный синоним ёкая, сверхъестественного существа, разновидности монстра. ⁴Эбису — один из семи богов удачи в синтоизме, бог рыбалки и труда. ⁵Даитэнгу (тэнгу) — существо из японских поверий, представляется в облике мужчины огромного роста с красным лицом, длинным носом, иногда с крыльями. Даитэнгу, горный монах-отшельник тэнгу — это тэнгу, ставший за свою жизнь более похожим на человека внешне и взявший на себя роль защитника в делах людей. ⁶Такэмикадзути — в синтоизме бог грома и бог меча. ⁷Бакэ-дзори — в это существо превращается традиционная японская соломенная сандалия дзори по достижении столетнего возраста, если хозяева плохо заботятся о своей обуви. ⁸Юки-онна — «снежная женщина», ёкай, обитающий в горных районах острова Хонсю. ⁹Тануки — хитрый оборотень в виде енотовидной собаки.