Всё ты можешь

– А кто будет-то, ты не спрашивала? – Монтанелли внимательно посмотрел на Мари. Ему все легче было общаться с ней вот так запросто. Лицо Мари озарилось тем особенным светом, который можно увидеть только у женщин в положении. Она чуть улыбнулась: – Нет. Хаккай не аппарат УЗИ, а собственно на УЗИ мы сказали – пусть будет сюрприз. Монтанелли кивнул: – На все воля Божья. И не стоит, пожалуй, допускать, чтобы это знание повлияло на отношение к ребенку еще до того, как он родится! – Ваша мудрость, как всегда, неизреченна, отец мой, – Мари склонилась, прильнула к его руке поцелуем. Рядом тихонько фыркнула Жюли: – Сестрица, я очень прошу тебя не забывать, до чего Санзо ревнивый. – Ну, его здесь нет, а если бы и был, что такого? Я же совершенно не возражаю, когда мелкий за него цепляется, напротив, очень даже мило! – Мари права. Более права, чем все мы когда бы то ни было были, – улыбнулся ей Монтанелли. – Семья – это много больше, чем кровные узы. – Вот золотые ваши слова, мой монсеньор отец, – убийственно вежливо заявила Жюли. – Кровные узы мы не выбираем. И, значит, можем весьма творчески на них забить. – И все же, – наверно, морщинка между бровей появилась и исчезла так быстро, что ее едва можно было заметить, – ты по-прежнему продолжаешь делать что-то для своей кровной родни, не так ли? – Ну… да. Я же приличный человек вроде бы. Разве что шорты вызывающие. – Отче, не слушайте ее. У ее молодого человека есть старший брат, которого он обожает, считает защитником, все такое… хотя у них зеркально с нами, отец один, матери разные, все тоже сложно, но Годжо явно в большом недоумении от наших сестринских терок, ведь так? Жюли ошарашенно моргнула. И откуда у сестры, спрашивается, такие познания? Хотя… – Вот уж не думала, что Санзо любитель посплетничать! – С чего это Санзо, интересно? – С того, что Хаккай чужие тайны хранить умеет, а больше проболтаться просто некому! – Санзо это… не в порядке сплетен. А так, из легкой зависти к большой семье, и тоже из недоумения от наших терок, для мелкого Санзо же сам как старший брат, а это утомляет! – А. Ну так мать, ты-то его постарше! Мари поджала губы, видимо, сей факт ее все же немного напрягал, но решила просто не отвечать. – Ну будет вам, – мягко вмешался Монтанелли. – Вы не чужие люди, стоит помнить об этом! – Вы еще скажите, что нам надо расцеловаться и все друг другу простить, – тихонько фыркнула Мари. – Дети мои, заметьте, не я это сказал. – Поступки лучше поцелуев, – Жюли наморщила нос. – А вообще, Мари, ну тебя… – она выдержала многозначительную паузу и с чувством закончила: – В пень! И, подскочив к сестре, звонко чмокнула ее в щеку. – Бог тебе судья, – Мари закатила глаза, тщательно копируя манеру самого Монтанелли. А потом тоже поцеловала сестру. – Ну вот и умницы. Больше положительных эмоций, и все будет хорошо, – бывший кардинал улыбнулся, кажется, жизнь и правда налаживалась. Конечно, скоро они разойдутся по домам и он опять останется наедине с воспоминаниями и невеселыми мыслями… но все равно, сам факт, что они совсем недалеко… – А были бы мы одни, небось, еще подальше бы меня послала? – хмыкнула Мари. Жюли пожала плечами: – Не знаю, при старших ругаться не положено! – и засмеялась: – Дети не ругаются при родителях, родители не ругаются при детях, такая себе игра общества в приличных людей. Отец Лоренцо, а вы когда-нибудь ругались нецензурными словами? Он неловко улыбнулся: – А зачем? Мой родной язык позволяет выражаться весьма затейливо даже без употребления ругательств! – Ой, это так мило! Не сарказм. – Может, ты все-таки уже отстанешь от монсеньора? – поинтересовалась Мари, но больше для приличия. Да и сам монсеньор снова улыбнулся: – Все в порядке, я понимаю, ко мне еще много вопросов! Вот тут все ненадолго притихли. Потому что понятно же, что вопросы в первую очередь касались матери девушек. Которую одна в жизни не видела, а другая так до сих пор и боготворила. И как рассказывать об этом? Как отвечать на вопросы, чтобы не солгать одной и не очернить образ, живущий в памяти другой? Монтанелли мысленно вознес краткую молитву. И заговорил сам. – Хочу кое-что предвосхитить. Не было дня, чтобы я не раскаивался в своем… нашем грехе. Что бы там ни было, я мужчина и я был ее духовным отцом, моя ответственность в любом случае в разы больше. – Лично мне, – заметила Жюли, – было бы очень обидно не существовать, но вот сбегать на край света… Не слишком благовидно с вашей стороны, знаете ли. – Ох, дитя мое, я себя опять же не оправдываю. Мне надо было понять, почувствовать, выспросить у Валери все до конца, и тогда я бы не уехал. Когда она поняла, что у нее будешь ты – не буду говорить «у нас с ней», она мне такого права никогда не давала, да и сам я… – так вот, тогда же она поняла и другое. Что ее здоровье окончательно подорвано и родов она не перенесет. Но мне говорить не стала. Сказала только, что мы должны прекратить все это, а какое средство может быть лучше, чем оказаться на разных концах света. Тот священник, кому я исповедовался, сказал, что служение в такой далекой и сложной стране будет для меня достаточным искуплением. Ему казалось, что мне необязательно признаваться Этьену Визону в лицо. Валери тоже говорила, что все скажет сама… А я получил от нее письмо, прямо как в романах, только в жизни это тяжелее… Мол, «если ты это читаешь, значит, меня уже нет». Мне до последнего не верилось, что это так и есть, я уже говорил Мари. – Сдается мне, с этой самой страной вас просто коллеги подсидели, – заявила Жюли. – А что? Священники тоже люди. Но неужели вы ни разу не подумали о том, что, если будете рядом со мной, для меня будет… лучше? – Для меня бы точно было, – процедила Мари как бы в сторону. – Тебя и так любили. И вон что из тебя выросло. Ты даже прошлой себе хотела бы все-все только для себя любимой. – Я это не со своей точки зрения. – Я понимаю, – опустил голову Монтанелли. – Но разве мог я считать себя вправе наставлять кого-то, когда сам погряз в грехе? Да и к вашей семье священник в друзья точно бы не вписался. – Очень жаль, – тихо сказала Мари. Так тихо и жалобно, что сердце Монтанелли дрогнуло. Он раскрыл ей объятия и позволил пристроить голову на плечо. – Отец Лоренцо, – на лице Жюли отразились смешанные чувства, – кажется, самый важный вопрос: а почему вы вообще решили стать священником? – Я полагал, что в этом мое призвание. Нет, не то чтобы мне было явлено чудо или знамение, просто хотелось именно этого. Нести добро и свет в сердца людей. Жюли смерила его весьма скептическим взглядом. Монтанелли вздохнул. – Да, я был самонадеян. Между прочим, меня отговаривали, и даже не потому что я единственный ребенок в семье, это не так. Просто боялись, что мне путь пастыря окажется не по силам. Но я никого слушать не стал. – И все шло хорошо, пока к вам не подошла красивая женщина и не заявила, простите мой ужасный английский, «шат ап энд слип виз ми», – акцент у нее и правда был чудовищный, Монтанелли даже смешно стало. На пару минут. – Прошу вспомнить, ты все же говоришь о своей покойной матери, – строгим тоном заметил он. – И разве можешь ты наверняка знать, как все было? – Не могу, но очень хочется, мой монсеньор отец. И возьму на себя смелость предположить, что ну не ваша это была инициатива. – Помолчите, юная барышня, это уж слишком. – Правда, помолчи! Мама была очень несчастна. И никто ее не понимал, кроме маленькой меня и… – А, ну да. У красивых, умных и понимающих мужчин есть такая нехорошая тенденция – они или выбирают друг друга, или отдают себя на высшее служение. Монтанелли смешался, явно не зная, как реагировать – то ли комплимент сделали, то ли оскорбили, намешав целомудрие с грехом содомским. Ответ пришел сам собой: – Дети мои, ну не все же так… Вот, например, Санзо. С мужем Мари бывший кардинал пока что только обменивался вежливыми кивками без слов, но и то уже… – Санзо же тебя понимает, carina? – он очень осторожно взял Мари за подбородок и заглянул в лицо. Мари засияла от такого обращения, хотя нет, даже раньше – похоже, она просто таяла при одной мысли о Санзо. У Монтанелли отлегло от сердца. Как-то не по себе было при мысли, что его обнимает чужая жена, к тому же еще и беременная… Неподобающе, даже если забыть, что Мари так похожа на Валери. Молодая женщина осторожно освободилась: – Да, отец мой, Санзо меня понимает, это даже удивительно. И я его тоже – стараюсь, так что мне, наверное, пора домой… – Сама дойдешь или проводить? – поднялась и Жюли. – Ничего, дойду сама, если уж тебе захотелось исповедаться. Я же беременная, а не больная, в конце концов. – Вообще-то мой духовник отец Джастин Лоу, но ты иди, ладно, ты и правда цветешь, аж завидно. – Вот и завидуй молча, коза. «Коза» эта прозвучала почти ласково, но Монтанелли все же немного покоробила: – Дочь моя, она не коза, у нее еще все впереди. Мне кажется или?.. – он взглянул на Жюли, пытаясь понять, что у нее на уме. Очень не понравилось, как она произнесла имя духовника, словно намекая на какую-то не слишком пристойную тайну. Как же знакомо… И лицо ее, и взгляд – точь-в-точь, как у матери, глаза цвета моря в разгар шторма. – Не кажется, отец Лоренцо, конечно, это может быть только неофициальной исповедью, но… Он кивнул в легкой тревоге. И пошел провожать Мари. У той, конечно, глаза были как у любопытной кошки, точнее, любопытной и ревнивой, но что уж… Обнял ее снова, на прощание: – Прости, что не сказал этого раньше, carina, пока твоя вера крепка – ее хватит и на Санзо, и на ваше дитя, и на то, чтобы освятить ваш союз. И если что, приходи сразу ко мне, меня тоже хватит на всех, даже теперь… – Спасибо… Спасибо! – глаза у нее подозрительно блеснули, и она удалилась торопливым шагом, явно боясь при нем расплакаться. Монтанелли обернулся к Жюли: – Мне кажется, есть нечто, о чем ты никому не можешь рассказать, хотя нуждаешься в этом. – Не без того… Просто из всех, кого я знаю, только вы помните маму… и только вы были в похожей ситуации. – Отец Лоу и ты?.. – Не совсем. Но было бы именно так, если бы только ему того хотелось так же, как хочется мне. – Жюли вдруг хихикнула. – Вы, вижу, понимаете… И немудрено, вы и сейчас кого угодно зажжете, хоть спичками о вас чиркай, а отец Джастин – он такой… Несгибаемый, холодный, чистый… Истинное орудие Господа. По крайней мере, он сам о себе именно так и думает. А я вот – о нем… И никак не перестану. – Это грустно, дитя. Мой рецепт – уехать как можно дальше – может и не помочь, ведь так? – Вам, полагаю, помогло не слишком? – Если только притупило боль. Но я никогда, никогда не забывал… Ни хорошего, ни плохого. Только вот я боролся с этим один. Не задевая, не раня никого больше. А ты… не буду сейчас говорить про то, что ты живешь с мужчиной вне брака, но ведь, похоже, ты живешь с ним без любви. – Понимаю, звучит дико, но… – она запнулась, явно подбирая слова. – На самом деле мы именно об этом и договаривались. Никаких обязательств, просто весело, легко и приятно проводить время вместе. Сначала даже казалось, что это и есть стабильность, но… – она вздохнула. – К тому же он бесплоден, и с этим ничего не поделать. – Ох, теперь я понял, почему тебя дразнит Мари. И почему ты пыталась дразнить меня, мол, если не удочерю Мари, останусь без внуков. Вы, ты и Годжо, хотели жить с этим, с неизбежностью, да? – Пока мы вместе – да. В конце концов, пока-то даже хорошо, что я застрахована от внезапной беременности. Мне всего девятнадцать, моя жизнь сложилась несколько странно, так что я вот только сейчас подала документы в университет, я бы еще и по миру поездила, и… В общем, скажем, до двадцати пяти это точно терпит. – И все же тебе грустно. От самой упущенной возможности. И еще грустнее смотреть на Мари. Женская суть все равно требует своего, верно? И ты понимаешь это. Ищешь предлог для того, чтобы взять свое, а заодно и отца Джастина, пусть даже и грешным путем, не так ли? – Все верно, отче, от и до все верно. Ищу предлог, чтобы у меня была бы с ним хотя бы одна ночь. И как ни странно, когда я его вижу, мне легче, а вот вдали от него… Как будто я умру, если не сбудется. Но ведь знаю, что до дела не дойдет. Хейзель Гросс как-то сказал мне про своего наставника: он интроверт и рожден для битв, но с паствой общается идеально, мол, потому что научился говорить людям то, после чего они отстанут и уйдут довольные. Так вот это еще не все таланты отца Джастина, он еще, простите за откровенность, отдается так, чтобы взять нельзя было. Я от него отказа не слышала. Напрямую, по крайней мере. Но смотрел при этом так… Видно было, что ему ни я, ни то, что я предлагаю, не нужно от слова «совсем». – Знаешь, это хорошо. И нам всем остается только завидовать отцу Лоу. По-хорошему, белой завистью. – Легко сказать. Но ведь в самом деле, только вы сможете мне помочь избавиться от зависимости. Отец Лоренцо, мне сейчас нужен предельно честный ответ – моя мать хотя бы раз, хоть полусловом, хоть в бреду или во сне, говорила вам, что любит? Или проявляла это без слов? Он нахмурился, вспоминая, размышляя. Что сказать? Признаться, что в те времена сдержанности и целомудрия отца Джастина в нем и на грош не было, не то что не сомневался – и не собирался отказывать, и жалость к этой женщине была лишь одной из причин? Впрочем, его же спрашивали совершенно не об этом, не о его слабостях. И он знал, какой ответ сейчас спасет девочку, тем более это и не будет ложью. – Нет, никогда не говорила и не намекала. Честно признавалась… что просто хотела попробовать с кем-то, кто понимает, с человеком, да простят нас всех небеса, «своего Бога». И если уж совсем откровенно, еще она признавалась мне, что интимные отношения – это для нее всего лишь боль и грязь, ничего иного. Правда, я, признаться, тогда… – Вы ей не верили? – Тогда не верил, думал, что таким образом она пытается рубить по живому, прекратить все это навсегда. Доказывает себе и мне, что ей не нравится. Сейчас уже не знаю… Все было недолго, меньше месяца длилось, и мы ни о чем не думали, в том числе о последствиях… – Да, ваше поколение вообще не особо умело предохраняться. – А ваше все, конечно, лучше знает. Хотя многих из вас просто на свете бы не было, если бы… – Ну, что до меня, то, повторюсь, я очень рада… быть на свете. Я правда благодарна за это. И за то, что вы ответили мне… Теперь я и сама понимаю, что лучше оставить отца Джастина в покое. Потому что теперь мне уже точно ясно – я такая же, как была мама. Это не любовь, а просто желание заполучить. Не думая ни о его чувствах, ни об удобстве, ни о чем, – девочка стиснула руки и вздохнула, окончательно принимая мужественное решение. – Раз так, пусть он для меня будет не более чем портретом знаменитости на стене. Недосягаемой, прекрасной и обожаемой. – Да, верно. А давать волю каким-то иным чувствам – не выйдет ничего хорошего. Про себя Монтанелли вздохнул. Если девочка на самом деле пошла не в мать, а в него, то ей будет ох как непросто. Так и пойдет по жизни, терзаясь внутренней борьбой, разрываясь между страстью и сомнениями… – Жюли, подумалось вдруг, знаешь, что плохо? У тебя из женского общества только сестра. – Ну почему, есть подруги, правда, в основном виртуальные и живут далековато… Отец Лоренцо, а найдите себе кого-нибудь, а? Вы же и сейчас, как сказал бы Годжо, мужчина хоть куда и хоть кого! Только Бога ради, не какую-нибудь мымру, которая занудит нас всех до смерти! Он расхохотался – скорее всего, просто оттого, что не знал, как ему реагировать. Рядом с Жюли такое случалось часто. И смех тоже. Кажется, Монтанелли за всю свою жизнь столько не смеялся. Но сквозь смех сумел все же выговорить: – Ну, не думаю, что мымрам я так уж интересен! – Да уж я тоже надеюсь, что у большинства мымр плохой вкус! – Ладно, оставим в стороне мою гипотетическую личную жизнь, что я хотел сказать – я пока почти не знаю Годжо, но если у вас все и правда более-менее прочно, то вы на будущее не думали об усыновлении? Все-таки ты не первый год занимаешься волонтерством, а это и приюты тоже… – Мы об этом думали. Годжо ведь всегда знал о своем бесплодии, а детей он любит, это видно, никогда без помощи не оставит. Так что усыновить – вполне приемлемый вариант. Голос звучал уверенно, но взгляд… В нем была печаль и что-то еще. Желание другого. Большего. – Скажу тебе так, дай Бог, чтобы я ошибался и чтобы вы все-таки жили в любви, и ты можешь смеяться и не верить мне, но чудеса случаются. Только не гонитесь за чудом и лучше не ищите обходных путей, какую бы свободу вы ни давали друг другу, а просто живите и делайте добро. – Мы подумаем, – сквозь ироничную улыбку пробивалась задумчивая серьезность. – И спасибо, что не настаиваете на том, чтобы чаще молиться и соблюдать обряды. – Нет, моя вера в Господа теперь только между мною и Ним. И вообще я не поучаю тебя, ни в коем разе. Я вообще предпочитаю не вмешиваться в чужую личную жизнь, другое дело, если просят совета, – Жюли кивнула, Монтанелли вздохнул и продолжил: – На самом деле вот чего мне точно не стоило – это строить церковную карьеру, хотя не то чтобы я за этим прямо гнался… Кардиналу Монтанелли приходилось делать много такого, к чему человек Лоренцо Монтанелли не стал бы подходить и на пушечный выстрел. Даже вот вспомнить нашу маленькую интернет-войну – сравни то, что я писал в комментариях, и то, что тебе в личку… Но пускать на самотек такой скандал во вверенной мне епархии было недопустимо. Хотя, признаюсь, мне и хотелось, тем более, что я, можно сказать, стоял у истоков. Я же не нашел добрых слов для Мари, я растерялся, а еще хотел побольше узнать о тебе, это мне все заслонило… – Да не переживайте уже, дело прошлое. Мы все потихоньку сплачиваемся и находим общий язык, это главное. Что ж, пойду я, наверно, спасибо еще раз, и уж извините, но руки я целую только отцу Джастину. – Все в порядке. Я утратил это право вместе с саном, а как твой отец – сомневаюсь, что заслужу его когда-либо. – Вы так мило это сказали… – на миг ему показалось, что Жюли подойдет и обнимет, но она только помахала рукой. – Еще увидимся, все мы… – В добрый путь, – его рука поднялась в привычном благословляющем жесте и замерла на полпути. И вот он снова один. В на редкость взбаламученном состоянии. Слишком много всего. Прошлое, настоящее и обе эти девочки, одна – со своей историей, другая – с обожанием… Хорошо еще, что это обожание не станет чем не надо, Мари около десяти лет верила в то, что он ее родной отец, вряд ли в ее сознании что-то перевернется по-другому, и благодарить за это надо безумного монаха с белокурой челкой, и еще ряд людей, в том числе тоже слегка безумного священника в наушниках… В общем, все будет хорошо. Все ты можешь, Монтанелли. А чего вдруг не можешь – изволь смочь. Ведь ты теперь отец им обеим.