Не ходи за поле из вереска

Деревенские говорят: они следят, всегда следят, и они не рады тебя видеть. Лес, говорят, их дом, их стихия, их место. Поля — тоже. Говорят, там ты никогда не в безопасности. Беги, беги прочь, пока можешь, беги из их дома в свой, закрой все окна, закрой все двери, плотнее, на замок, забейся в дальнюю комнату, в подвал, на чердак, завесь окна черным полотнищем, зажмись в угол, не дыши. Не ходи в те заброшенные дома на самом краю селения, не ходи на границу, это тоже часть их территории. Молись, чтобы они не пошли за тобой, молись, чтобы не остались внутри, молись, чтобы не нашли. Ты не должен был ходить туда. Говорят, кто ходит — тот пропадает. Говорят, кто пропадает — того уже не найти, тот в другом мире, за гребнями тех холмов по ту сторону вересковых полей. Говорят, кто пропадает — тот по ту сторону мира, того не вернуть, того не отдадут обратно. Говорят, кто пропадает — тот мертв или один из них, тот нигде, судьба неизвестна, каждый думает иначе. Говорят, никто не возвращался еще с той стороны, некому и рассказать, что там. Уходи из чащи, пока лес не решил остаться в тебе. Уходи из чащи, пока лес не решил оставить тебя себе, пока не решил оставить тебя себе кто-то из них. Не ступай в ведьмовские круги в лесу — пропадешь, а если и живой останешься, то точно беду в дом с собой принесешь. Не ходи в поля и в лес на закате, в ночь, особенно в то самое тёмное время суток, в те черные часы перед рассветом. Не ходи по вереску в закат — их песни, говорят, того не стоят. А может, говорят, и стоят, но некому уже о том рассказать. Лица у них, говорят, красивые и ужасные разом. Лица у них, говорят, такие, что увидишь — и глаз не оторвать, и страшно, и смотреть хочется все больше и больше, и моргать не хочется, лишь бы кошмарный, прекрасный мираж не спугнуть. Лица у них, говорят, как души — неясные, непостоянные, разные, двойственные. Лица у них, говорят, как поступки — вроде и поможет, позовёт обратно и защиту пообещает, а вроде и прогонит, убьёт, испугает, запутает в чаще, чтобы не выбрался. Людям они, говорят, не показываются — а если показываются, значит, говорят, себе оставить хотят, в лесу, в полях вересковых, за холмами. Потому и тех, кто видел, нет — говорят, забрали всех, себе оставили. Говорят, если заберут — не будет тебя больше на свете, словно и не было, только память останется. Говорят, ни тела, ни призрака, ни могилы, ни следа на лесной подстилке. Здесь людей не ищут — кто пропал, того забрали. Не ходи в лес и в вереск полей, не ходи в чащу — если заберут, то и тебя искать не будут. У тех кого забирают, говорят, ничего после не остаётся — ни могил, ни вещей, и память со временем истирается, выцветает, словно старая фотография. Говорят, те, кто не верит — дураки и идиоты. Говорят, тех, кто не верит, обычно и забирают. Вернон Роше, говорят — дурак и идиот. Не верит, не боится. Вернон Роше, говорят, ходит на закате по вереску через лесную чащу. Вернона Роше, говорят, тоже скоро заберут, как других — потому что ходит по их дому, по их местам, потому что не местный, странный, крепкий да молодой. Вернон Роше в россказни деревенских, говорят, не верит и верить не собирается — вольный городской дух в нем сидит, говорят, и глянуть на непривычный мир с непривычного ракурса не дает. Не дает почувствовать, как по позвоночнику бегут мурашки от взгляда чьего-то в спину, когда по лесу в закатный час гуляет. Не дает почувствовать, услышать их песни, когда собирает вереск в их полях. Вернон Роше, говорят, странный — и не верит, и ходит, а все тут, не забирают его. Вернон Роше лесу, говорят, по нраву, им по нраву, по вкусу, может потому и оставляют пока. Вернон Роше бы ответил — да, по нраву, по вкусу, пристал к нему один из них, привязался. Вернон Роше бы ответил — видел я их, показывались, действительно они, как говорят, красивы и ужасны. Вернон бы ответил — кожа у них горячая и холодная разом, зубы острые, хоть и ровные, тонкий стан и изящные пальцы, обжигающие льдом жидкого азота. Вернон бы ответил — губы у них горячие, мягкие, жесткие. Вернон бы ответил — все двойственно, правильно-неправильно, как и говорят. Вернон бы ответил — да не может, нельзя, запрещено. Не говори людям — не пустят больше в лес, не поведут на вересковые поля, не споют. Не позовут за собой на ту сторону, за холмы, в другой мир, не потянут за двойственностью потусторонней натуры в легенду. Не давай им знать, они не те — иначе не придет больше твое двоеликое наваждение, Вернон Роше, не обожжет холодом рук, не заморозит жаром прикосновения губ. И Роше не скажет, не даст узнать. Пусть они говорят, пусть думают, что не верит, что дурак и идиот. Скоро это, наверное, будет не важно. Роше знает — его хотят оставить себе, забрать. Украсть в легенду, увести в Тир-на-Ног, как немногих других. Роше знает — и он не против. Он хочет, чтобы его оставили себе, хочет, чтобы его забрало его личное двойственное наваждение. Роше знает — они гордо называют себя Seidhe. Для людей они — ши, духи, эльфы. Роше не скажет, как сами они себя называют. Не скажет — а после у него и не будет шанса сказать, после от него не останется ни тела, ни могилы, ни памяти. Как не оставалось, говорят, и от всех других. А, впрочем, кому какое дело, когда здесь ничто не держит, а на ту сторону за собой зовет личное наваждение. Наваждение зовут — Иорвет, наваждение чарует неестественным шрамом и единственным глазом, в котором, кажется, заключена вся вселенная разом. Наваждение зовут — Иорвет, и он чарует своей красотой и уродством.

Вернон Роше, говорят, был дураком и идиотом, не верящим ни во что. Вернон Роше, говорят, был странным парнем, что ходил по лесам и вересковым полям. Вернон Роше, говорят, пропал в канун Самайна, вслед за всеми другими. Вернона Роше, говорят, не искали. Вернон Роше, говорят, не вернётся.