Бог вам перезвонит

Гуань Шань размеренно шагал по крохотному заднему дворику, усеянному отрубленными собачьими головами. Он немного в спешке наступает на что-то твердое и хрустящее, небрежно смотря под ноги и замечая окровавленную пушистую собачью лапу. Можно забрать домой, засушить, сделать завязки и позже вечно таскать с собой “на удачу“, как обычно поступают с кроличьими. Весь двор – лишь несовершенная и довольно осторожная пародия той бойни, что происходит в голове у Хэ Тяня. Насколько же ему страшно? Гуань Шань очень торопится и практически ходит по подстриженному окровавленному газону с табличкой «Не ходить! Иначе оторву ноги», реже раздавливая под собой самые различные части собачьего тела. Да, ему не хотелось заставлять Хэ Тяня ждать. Казалось, каждая минута была у него на счету; еще немного подождать, запутаться где-то в мокрой траве, разглядывая прикатившийся антрацитовый глаз, должно быть, уже мертвой Ларри, то тотчас случится что-то неприятное и окажется, что он опоздал всего на секунду. Будто бы ему еще ни разу не приходилось вытаскивать его какое-то по-детски огорченное тело из намыленной крепкой петли. Мо не стучится в уже знакомую белую дверь, которая сегодня оказывается не закрытой, проходит внутрь, не снимая перепачканные в крови и в легком ночном туманчике кроссовки и не стаскивая дешевую атласную ветровку с халатно вышитыми на ней журавлями. Здесь он на правах полноценного хозяина. Пожалуй, этот дом он видел чаще, чем себя в зеркале. Гуань Шань медленно и со вкусом двигается все глубже и глубже, поднимаясь на второй этаж, жадно вдыхая и смакуя на языке знакомый запах травки, которой, словно благовонием из кадила какого-то нибудь важного попа, пропахла вся квартира. Запах травы был таким же приятным, как запах пряного шалфея из детства или как сладкий запах сирени из распахнутого настежь школьного окна. Расслабляющий, добрый запах, предвещающий то самое заветное наслаждение, за которым гонятся мальчики в их возрасте. Комната Хэ наполнена тусклым теплым светом от соляной лампы, стоящей на стеклянном столике возле кресла, где расположился сам хозяин комнаты. Он откинул голову назад, нахмурился, но в какой-то приятной неге, и медленно водил рукой по полувставшему члену. Гуань Шань, подбирая со стола умело скрученный жирный косяк, уселся в рядом стоящее (специально для него) кресло и чиркнул зажигалкой. Тянь тут же перезарядился, из-под задницы достал повидавший виды desert eagle и направил его точно меж расслабленных рыжих бровей. Гангста, щит! Выглядел он устрашающе даже со спущенными штанами. Пушка решает, будут ли тебя уважать или бояться. У них это было так: хорошая пушка – хороший человек. Заряженная пушка – очень хороший человек. У виска – Господь в чистом виде. — Хотел вздрочнуть, но прервали на самом интересном? Я не против. Продолжай. Хэ Тянь рассмеялся, натягивая штаны обратно. А ведь это его реплика. Та самая, о которой говорят: «С этого все и началось!». Гуань Шань прикоснулся сухими губами к теплеющей бумаге и глубоко вздохнул. Его ресницы трепетали, пальцы на ногах непроизвольно сжались и все его тело медленно и плавно задрожало в мини-экстазе, предвещая чего-то большего и разрушающего. — Пропал настрой. Ты пришел, малыш Мо. Тянь слегка улыбнулся, окидывая пришедшего парня красным расслабленным взглядом, начал крутить себе еще один косячок. Мо не разбирал, были его глаза такими красными из-за травы или может быть от бессонницы, а может быть Хэ Тянь вообще плакал – и это, наверное, разбивало его сердце. Разве такие здоровые парни, как он, могут плакать? — За твоей ужасной развязностью скрывается самая настоящая забота. Интересно, когда до тебя это дойдет, что ты почувствуешь? — Брюнет как-то слишком бессильно и хрипло рассмеялся, растекаясь по креслу. Ему нравилось это чудное состояние полной беспомощности, безмятежности и притупленности. Ему казалось, будто бы он был каким-то опавшим лепестком кувшинки, медленно плывущим по течению вдоль скалистых неприветливых берегов какой-нибудь Хуанхэ, где рыбы и водомерки обходили бы его стороной, не желая тревожить его блаженный покой, а необычайно теплое персиковое небо, будто сладкая вата, завораживали его и убаюкивали дивными трелями ласточек и прочих талантливых птиц. — Я разобью тебе нос и выбью зубы, если это пойму. Твои руки великолепны. Мне нравится твоя трава. Хэ Тянь снова обворожительно и глупо рассмеялся. Что-то в его смехе было особенное. А может, Гуань Шань просто идеализировал. Так было всегда. Ему не хотелось обнулять неоспоримые изящество и харизму Тяня. Сделай он это, разочаровался бы во всем человечестве одновременно. — Брось. Тебе нравлюсь я, вот ты и треплешься. Ужасный у тебя язык, малыш Мо. — Да, так и есть. Как видишь, Бог мне его еще не отрезал. Могу и потрепаться, пока выпадает возможность вылизать твою сраную задницу. Все было именно так, как и сказал Хэ Тянь. Кумихо – надо было назвать Тяня именно так, послать жить в печальную Аокигахару к не менее печальным японцам подслушивать их самые ужасные предсмертные исповеди. А после бы он смотрел в их глаза с усмешкой и высокомерной улыбкой, от которой хочется выпустить пулю себе в лоб, и когда бедолаги, не выдержав такого изумительного и обезоруживающего натиска, закляли бы его о смерти, он бы с непоколебимым равнодушием вцепился бы в их животы и совершил бы грязное сэппуку, делая грешникам милосердное одолжение. Он был безбожно хитер и великолепен в глазах всего мира. Наверное, нигде не сыщешь человека, который бы не запнулся о прекрасную красоту Хэ Тяня и его обворожительную духовную привлекательность. Он нравился всем, ему поклонялись как волшебному идолу или прекрасному божеству, они посвящали ему различное искусство и некоторые упорно пытались сделать самого Хэ Тяня его частью, в то время, как он сам был обречен оставаться в вечной тени безразличия ко всему происходящему и терпеть тяготы одиночества, будучи в толпе тех, кто от него впадает в настоящее моральное безумие. И все было бы хорошо, не повстречай он однажды Гуань Шаня. — Бог... Кто он такой, Бог? Шутник с ужасным чувством юмора, этот дядя никогда бы не забрал у тебя язык. Только не у тебя. Не нравится моя задница? Значит, будешь лизать ее до конца своих дней. Не нравится выполнять мои приказы? Значит, будешь находиться у меня в черном рабстве, пока не умрешь. Не хочешь оставаться со мной? Значит, будешь рядом со мной столько, сколько будет длиться твоя жизнь. Не проси у него ничего, иначе получишь слишком много. Много не мало, но оно тебе не нужно. Я не выдержу твоего вечного серого присутствия рядом. — Хэ Тянь перевел свой усталый медленный взгляд на ровно сидящего в кресле малыша Мо и его симпатичное лицо расплылось в отвратительно милой улыбке. Рыжик... Был по-своему очаровательным мальчиком. Чему он научился в свои семнадцать, кроме отличной стрельбы по чужим головам? Он ничего не умел, и в этом заключалось его дерзкое очарование. Хэ Тянь мог нарисовать на нем все, что только пожелает. Даже огромный ярко-красный член; дурачиться над Гуань Шанем было азартно и увлекательно. Почему его никогда не берет травка? — Ты мне еще покомандуй блять, балабол. Ты совсем уже уплыл. Что на этот раз? — Ты же меня не бросишь? — И от своей жалости ему стало тошно. Страх настойчиво пинал его по ребрам. Хэ Тянь то и дело поглядывал на молчаливую темноту коридора и, кажется, именно здесь ему вспомнились те самые знаменитые слова Ницше: «Когда долго всматриваешься в бездну, бездна начинает всматриваться в тебя». Бездна, сидящая прямо напротив, была не столь пугающей. Но только у нее были все шансы сожрать Хэ Тяня с головой. Он заметил Гуань Шаня случайно. Он отлично дрался, искусно управлял пушкой, был остер на язык, жарко целовался и божественно плакал, но было видно, что, все же, несмотря на свои успехи и уважение со стороны парочки ребят, он был новичком на улицах. Ведь он никогда не убивал. В меру жестокий, в меру общительный – как позже он часто говорил ему: «Не ведись, иначе пропадешь в глотку к предателю», Гуань Шань создавал вокруг себя ауру человека, которому хотелось доверять. Может из-за его юношеского чистого обаяния, а может потому что Хэ Тянь устал и ему нужно было найти кого-то, кому можно вынести свою исповедь, он связался с ним и был крепко привязан к нему душевно, не желая отпускать Гуань Шаня на свободу. Он боялся потерять единственного человека, который вызывал в нем что-то отдаленно напоминающее ему тот самый посредственный детский энтузиазм, который с годами он поспешил утратить. У малыша Мо не было ничего, кроме имени. Он ничем не интересовался кроме уличных разборок, ничего не читал, не смотрел, не присутствовал ни на одной опере и однажды даже заснул на Шекспире, когда Тянь все же решил его ознакомить с миром искусства. Мо сам был посредственным и примитивным, из его рта никогда не лилось ничего толкового кроме оскорблений и полнейшего пустословия, но он... Он молча слушал его отвратительные секреты и оставался рядом. Гуань Шань никогда не смел усомниться в его нормальности. И Хэ Тяня это подкупало. — Я не знаю, но они меня убьют. Ты ведь сам понимаешь. Ларри больше нет, видел? Это я сделал. И я не жалею. Малыш Мо отрешенно кивнул, хмурясь и слегка нервно потягивая косяк. Морщины на его бледной истощенной коже выглядели замечательно. Хэ Тянь мог чувствовать к нему периодически сексуальное влечение и сейчас ему захотелось его поцеловать. Гуань Шань уклонился от не слишком настойчивых попыток Хэ Тяня облизать его скулы и поцеловал сам, прокусывая чужую губу. Целовать его с привкусом собственной крови было великолепно. Домогаться до рыжика – сплошное наслаждение и никакие дрянные косячки не стоят рядом. Прекрасный. — Фу, блять, чертов педик. Я все знаю, поэтому я здесь. И ты знаешь, что я всегда приду подставить свою задницу этим идиотам под ствол. И все это не из-за тебя. Брюнет ухмыльнулся, падая перед ним на колени, запуская свои прохладные руки под кромку спортивных штанов. Он подарил ему их на восьмое марта. Конечно, Шань злился и даже разбил ему бровь, но почему-то все же начал их носить. Ладонь сжала разгоряченный член через трусы и Гуань Шань сдавленно всхлипнул. Чудесные звуки. — Чувство справедливости? Он спустил штаны и медленно, не отрывая своего надменного взгляда с намеком на игру, взял в рот очень глубоко, растягивая свою глотку по всей длине чужого члена. Гуань Шань позорно завыл, отчаянно хватаясь за волосы брюнета на затылке, крепко сжимая их в руке. Хэ Тянь начал заводиться. Адреналин вперемешку с банальным животным желанием – сколько раз они уже такое проворачивали? А эти незамысловатые шалости все еще продолжают будить в Хэ Тяне жгучее желание и непреодолимое сексуальное влечение к рыжику. На него у Тяня всегда встает. — Д-да, — Спустя почти целую вечность прохрипел малыш Мо и его томный вздох остался незамеченным среди громких пошлых гортанных звуков и редких низких горловых стонов самого Хэ Тяня. Секс – это хорошо, дрочка приятна, а искусный отсос у настоящего Бога этого ремесла – за гранью всего святого. Гуань Шань задыхался от возбуждения и греха, который он совершал уже неоднократно, но который продолжал его соблазнять все снова и снова. И ему не было стыдно. Ему было хорошо — Блять, я кончу сейчас... Он разочарованно выдохнул, когда ощущение узкой и горячей глотки на его члене исчезло. Изо всех сил фокусируя свой взгляд он посмотрел на по-блядски открывшего рот Хэ Тяня, схватившего его у основания. — Кончай на лицо, сегодня обойдемся банальностью, — И стал быстро водить по его члену руками, пока не услышал громкий отчаянный протяжный и его ресницы не слиплись от теплой густой спермы Гуань Шаня. Это было грязно, не к месту, но очень приятно. И откровенно. — Понравилось? — Да, — С отдышкой прохрипел Гуань Шань, натягивая спортивки обратно. Хэ Тянь волшебно сосал. У него был настоящий талант к этому. Хэ Тянь улыбнулся и пополз на кровать. Ему нравился сегодняшний вечер, атмосфера, пряный аромат легкой наркоты, соленый вкус спермы, блаженное лицо Шаня. И, конечно же, он надеялся на его продолжение; ему бы хотелось поставить эту гордую рыжую лань вертлявой задницей к верху, отыметь ледяным дулом его любимого револьвера и наконец-то послушать жалкий скулёж сломленного малыша Мо, но... Просто, не в этот раз. Он удобно улегся на мягкой чистой постели, чувствуя себя ребенком в этих огромных ворохах одеял и подушек. Кто же расскажет ему сказку на ночь? — Мы друзья, ноу хомо, бро. Помни об этом. Рыжик приоткрыл один глаз. У него были красивые, полные различных чувств глаза; поскольку Гуань Шань был совершенно диким мальчиком, не привыкшим говорить о том, где больно и где хорошо, Хэ Тяню пришлось научиться считывать его эмоции из взглядов, а это большой труд. Потому что Мо живой, хотя и молчаливый. И чувствует он гораздо больше чем, допустим, обычный китайский школьник. Примитивная психология на нем не работает. Его глаза – утонченный шарм его личности, маленькая особенность, которая мало кого оставляла равнодушным. Сколько раз ему пытались их вырвать? — Издеваешься? — Нет. Мне жаль Ларри, — Они замолчали и спустя несколько мгновений, их интимную тишину разрезал тихий звук открывающейся двери. Время пришло – опасения не были беспочвенны, а тонкие руки Хэ Тяня отчего-то затряслись. Что будет дальше? Только плешивой смерти известно, убьют ли его руки сегодня в последний раз или же поправят мозги ему самому, а может быть, это будет сам малыш Мо, раздававший свои нелепые обещания направо и налево, словно поддельные чеки в ресторанах, куда они часто ходили. Это был страх, но не тот, о котором мы привыкли слышать. Это была настоящая ледяная буря и даже пушка в левой ладони не была способна растопить льдины, образовавшиеся в его сердце. Назад дороги нет. Он посмотрел на Шаня и ему показалось, что в его взгляде промелькнула тень сочувствия. Нет. Оно ему было ни к чему. Сочувствие ему не идет — Поцелуй меня на ночь, пока подкроватные монстры не разорвали меня на части. Жизнь не была к ним справедлива. Улицы же всегда отдавали по заслугам. Здесь все было честно; закон есть закон, нарушив который, тебе намылят очко какие-нибудь взрослые дяденьки с толстыми кошельками и злыми псами-церберами на коротких поводках. Возможно, этого бы не случилось, будь он немного осторожнее. Когда у тебя появляется что-то дорогое, это обязательно кто-то захочет отнять. И если до этого у тебя не было никаких врагов, то сейчас они обязательно появятся. Они готовы перегрызть тебе глотку за ту вещь, которую после они уничтожат на твоих глазах. Все это для того, чтобы тебя сломать. Но Хэ Тянь пластилин. У него нет слабых мест. И если сейчас они прострелят голову Гуань Шаню, он не поведет и бровью. Он убил собственную мать. Собаку. Себя. И если малыш Мо сейчас умрет, для него это будет что-то вроде томного облегчения. Ведь он больше не может его защитить. Он его никогда не любил и никогда уже не полюбит. Просто Гуань Шань его единственная возможность остаться человеком. И ему не хочется ее упускать. — Грехи твои были как кровь, я сделаю их белыми как снег, — Красивая молитва слетела с его грубых алых губ так же быстро и стремительно, как свинцовые пули друг за другом полетели в головы входящих друг за другом мужчин, парней, мальчиков, которые хотели причинить вред Хэ Тяню. На войне детей нет. Нет женщин, нет мужчин, нет писателей, актеров, рабочих, нет плохих или хороших. Здесь есть только свои и чужие. А Гуань Шань не мать Тереза. Он ничего не чувствует. Когда с трупами было покончено, он перетащил грязные похолодевшие тела в коптильню под домом, отмыл окна и двери дома, починил сломанный забор и похоронил Ларри. Со всем было покончено. Он быстро написал что-то про Японию на клочке бумажки, оставил ее на прикроватной тумбочке и поцеловал Хэ Тяня в лоб. — Я убил всех твоих монстров. Спи спокойно. И Хэ Тянь наконец-то заснул.