«Мир, вероятно, спасти не удастся, но отдельного человека всегда можно». Иосиф Бродский
Чонгук встретил его теплым майским вечером, танцующим под тихую песнь дождя. Небо роняло хрусталь. Он разбивался серебряными звездами под бледными босыми ногами и прятался в веере длинных черных ресниц. Пальцы перебирали нити ветра, как струны скрипки, грели в ладонях, прятали от сырости и холода так надежно и трепетно. Листва дрожала, губы что-то шептали, безгласно подпевали, попутно считывая неровный ритм дождя, как чей-то пульс. Точно вылавливали такт, а тело подстраивалось под саму стихию. Он танцевал. Свободно и просто, приподнимаясь на кончиках пальцев, вытягивая руки к небу и подставляя лицо под капли. Он улыбался, мягко и мечтательно, вслед ускользающим нотам дня, украдкой провожая боль, а может быть — любовь. Без грусти и сожалений. Совершенно легко. Он танцевал, теряя значения слов и все вокруг. Закрыв глаза, собирая на веках дыхание пряного ветра, вкус косого дождя, кончиками пальцев рисуя по воздуху чьи-то забытые очертания. И слушал, как тихо и мягко ступала по земле бессонная ночь. Сердце колотилось смятенно и так же бестактно, как этот дождь. Чонгук мерзнет под ним, но упрямо стоит, точно завороженный, не смея сдвинуться с места. А он все танцевал, вымокнув до нитки, до самых уголков души. На нем лишь тонкая ткань широкой футболки, сквозь которую виднеется хрупкое изящное тело, как у балерины, и черные шорты. Но он отчего-то не дрожит, словно позабыв, что такое холод. Словно танцует так не в первый раз. Он наполнял собой воздух, целые километры. Чонгук это чувствовал, растворялся в секундах, терял счет времени, наблюдая за ним, за гибкостью линий, неутомимой грацией и легкостью лебединых движений. Одинокий фонарь озарял бледным мертвым светом чужое разнеженное лицо, точно тусклая луна, тихо уснувшая в объятиях туч. И сверкал дождь, как падающие звезды, осыпаясь серебром на его пепельные волосы. Тая на бархате кожи, как первый снег. Он неожиданно застыл на носках, заводя плавно руки за голову, точно фарфоровая статуэтка. Кончики пальцев, что прежде вырисовывали, выигрывали, больше не дрожали, даже грудь не вздымалась от дыхания, вынуждая Чонгука напрячься и самому перестать дышать, чтобы уловить хоть мимолетный признак чужой жизни. Веки напротив начали медленно приоткрываться, и черные, как беззвездная ночь, глаза неторопливо и мягко метнулись в сторону. Его осознанный, выразительный взгляд развеял сомнения, что перед Чонгуком не реалистичная кукла, а самый что ни на есть человек — удивительный и прекрасный. Он смотрел долго, не моргая, словно изучая, продолжая стоять в той же грациозной позе. Только ресницы дрожали, смахивая водяные искры на бледные щеки, как белое золото слез. Сердце, нисходившее в висках, тут же затихло, сжалось взволнованной птицей где-то на стенках ребер, а воздух стал слишком горячим, словно Чонгук глотал раскаленные угли. Они застревали в горле, прожигая, будоража кровь. Парень напротив невзначай улыбнулся, мягко растягивая уголки губ, — совершенно обаятельно и простодушно, — а после опустил руки, встряхнув копной серых волос, с которой посыпался хрусталь дождя. Глаза искрились и нежно смотрели в ответ. — Извини, — тягучим голосом, сравнимым с бархатным шумом волн, — я выглядел странно, да? — и продолжает улыбаться, не чувствуя неловкости. Казалось, для него не важно, что подумают другие люди. Чонгук смотрит на него долгим взглядом, не слыша вопрос. На красивого, такого отдаленного, словно принадлежавшему другому миру, с другой системы координат, где люди не прячутся от дождя и не мерзнут под ним, любят танцевать босиком и не боятся осуждения в чужих глазах. Где они счастливы, но в то же время безнадежно тоскливы и немножечко одиноки. — Мне понравилось. — Что? — Глаза оживляются, блестят, как расплетенный венок созвездий. А ресницы — взмахи крыльев мотылька. — Мне понравилось, как ты танцуешь, — более твердым голосом повторяет Чонгук, наблюдая, как на чужих губах расцветает счастливая улыбка. — Правда? — с робкой надеждой в голосе. Чонгук кивает. Парень делает изящный реверанс в благодарность и тихонечко смеется. «Странный», — подумали бы люди. «Неземной», — думает Чонгук. Чужие плечи едва заметно начинают подрагивать, а губы бледнеть. Недолго думая, скидывает с себя теплую кофту, оставаясь в одной белой футболке и уверенно идет навстречу к до нитки промокшему любителю танцев под дождем. На хрупкое тело мягко ложится успевшая промокнуть, но все еще согревающая чонгукова кофта. — Простудишься, — объясняется он, не зная, что делать с босыми ногами парня. Свои кроссовки, что ли, отдавать? Тот смотрит на него долго, чуть шире распахнув глаза, практически не моргая, а после снова расплывается в кроткой улыбке и кивает. — Не переживай об этом, — тихо говорит он, прижимая себя за плечи и указывая на собственные ноги, когда замечает на них чужой задумчивый взгляд. — Все в порядке. — Уверен? — недоверчиво спрашивает Чонгук, выгнув бровь и заглядывая в глаза. Незнакомец твердо кивает. — Мне проводить тебя? До дома. Парень с все той же мягкой улыбкой отрицательно мотает головой: — Не стоит, я живу в этом квартале. — В таком случае, обязательно прими теплую ванну и высуши волосы, иначе я буду переживать. — Чонгук ласково улыбается, заставляя человека напротив вновь хихикнуть. — Хорошо… — запинается он. — Чонгук. — Хорошо, Чонгук-щи, я обязательно так и сделаю, — обещает он, заметно повеселев. — Как я смогу удостовериться в этом? — скрестив руки на груди и оперевшись на правое бедро, спрашивает Чонгук, слегка ухмыльнувшись. Незнакомец, недолго думая, спрашивает, есть ли у него ручка. Чонгук долго капается в рюкзаке, все же находя столь необходимый для него сейчас предмет. Парень закатывает рукав чужой кофты и просит продиктовать свой номер телефона. Когда последняя цифра раздается из чонгуковых губ, парень бережно закрывает руку, с аккуратно выведенными цифрами, чтобы дождь ненароком не смыл их, и улыбается, обещая написать позже. — Чонгук-щи. Он окликает его, когда они, попрощавшись, расходятся по домам. Парень стоит аккурат под одиночным фонарем. Дождь закончился, бледный свет освещает чужую кожу на лице, окропленную каплями, и серые локоны, на которых чистым серебром блестит дождевой хрусталь, — так чарующе и прекрасно. Он прекрасен. — Спасибо, что смотрел на меня, — на грани слышимости говорит он и улыбается, обнажая ряд белых зубов. Чонгук кивает и нежно улыбается в ответ. Через час, когда Чонгук, отложив книгу и выключив ночник, ложится спать, ему приходит сообщение на телефон с незнакомого номера. С фотографии в смс на него смотрят темные, как черные моря, глаза, что светятся самыми яркими звездами. На губах — чарующая, счастливая улыбка. А на голове замотано розовое полотенце, в котором парень выглядит совсем ещё ребенком. К фотографии прилагается подпись:«Спокойной ночи, Чонгук-щи».
Чонгук тихонько смеется, думая, как удачно он сегодня задержался на работе, и вспоминая, что так легко и изящно танцующий босиком под дождем парень не сказал ему своё имя.***
В следующий раз Чонгук встречает его спустя три дня в супермаркете, в котором он обычно закупает продукты после работы. Парень стоит с тележкой, наполовину заполненной, напротив стеллажа с раменом, и о чем-то оживленно спорит с рядом стоящим мужчиной. На нем светло-бежевая рубашка, расстегнутая на две первые пуговицы и открывающая вид на острые, тонкие ключицы под медовой, поцелованной солнцем кожей. Сейчас она не такая бледная, как несколько дней назад. Он отчаянно жестикулировал, указывая на полки с лапшой, и что-то гневно говорил, доказывал и почти кричал с таким жаром, как будто отстаивал свою собственную жизнь. В его темных глазах читалась нескрываемая раздраженность и едва уловимая обида. Мужчина, очевидно, его спутник, на такое поведение лишь тяжело вздохнул и с бесстрастным лицом что-то тихо произнес, вынуждая парня замереть и замолчать, поджав от горькой досады подрагивающие губы. Он крепко вцепился тонкими, побледневшими пальцами в тележку и упрямо, с гордо вскинутой вверх головой, развернулся, твердым шагом двинувшись в сторону Чонгука. Его взгляд яснеет, когда парень замечает его, узнавая. — Чонгук-щи, — нараспев произносит он уже спокойным, тягучим, как мед, голосом. Под почти ослепляющим светом люминесцентных ламп Чонгук может разглядеть его получше. Длинные ресницы вспархивали крыльями черных птиц, отбрасывая тени на персиковые щеки; четкие черты губ, покрытые прозрачным блестящим блеском, расплылись в мягкой, приветливой улыбке, придавая им теплоту, нежность и доверчивость; выразительные глаза сияли как два солнца. Безупречный, чуждый от всего земного. — Привет, — Чонгук коротко кивает, замечая, как за чужой спиной непонимающе хмурится лицо незнакомого мужчины. — Твоя кофта, — вспоминает вмиг повеселевший парень, — я постирал еe. Скажи, как я могу её вернуть тебе? Ты можешь сказать свой адрес или… — О, — успев забыть про отданную тремя днями вещь, тянет Чонгук, — конечно. Как тебе будет удобно. Глаза напротив сияют, а улыбку обжигает искренность. — Тогда напишите свой адрес, Чонгук-щи, я занесу. Мужчина за ними намеренно прочищает горло, привлекая внимание. Парень оборачивается, встречаясь с суровым, неодобрительным взглядом, и тихо вздыхает. — Нам пора, — мягким голосом говорит он Чонгуку, чуть прищурив глаза и крепче сжимая тележку с продуктами. — До встречи, Чонгук-щи. — До встречи, — тихо повторяет он, когда молодые люди уходят по направлению кассы. Чонгук готов поспорить, что на мгновение увидел, как досадливо поджались чужие губы, с опущенными вниз уголками, и потускнели в глазах два маленьких солнца.***
Дома жгло пожаром горизонта, и золотом заливалась квартира через распахнутые окна. Он приходит, когда неспешными шагами, оставляя следы в виде теней на обоях, уходит уставший, измученный день куда-то под горящее небо. У него в руках пакет от «Christian Dior» и какая-то глупая улыбка на губах, как у ребенка. Запястья под широкими рукавами атласной рубашки, и утомленные, немного сонные глаза. Он много улыбается и говорит, как рад снова увидеться. Смеется, когда чонгукова кошка лижет шершавым языком его руки, покусывая и оставляя на них следы от крохотных зубов. Чонгук ругает ее, объясняя непонимающему его речи питомцу, что с гостями так делать нельзя. Парень уверяет, что это забавно и совсем не больно. — Всегда хотел себе какое-нибудь домашнее животное, — признается он, ласково поглаживая уснувшую на его коленях пушистую, белую, как снег, кошку. — Помню, в детстве у меня были хомячки, — продолжает он, глазами бегая по чужой гостиной, — но дольше пары месяцев они не проживали. — Если хочешь, почему бы просто не сделать это? Никогда не поздно завести себе друга, — интересуется Чонгук, аккуратно выкладывая из пакета свою кофту. — Ты прав, но… — тянет пониженным, тоскливым голосом, — у Джихвана аллергия на шерсть. Да и с животными он не очень хорошо ладит. — Тот самый парень? — спрашивает Чонгук, чувствуя, как одежда в руках пахнет чем-то сладковатым и легким. Ему нравится. Гость на диване только грустно кивает. — У вас сейчас все хорошо? — тихо задает нескромный вопрос Чонгук, садясь рядом с ним и заглядывая в чужое задумчивое лицо. Парень поднимает глаза, несколько раз непонимающе моргая. — Вы… — хрустит от напряжения пальцами, подбирая осторожные слова, — то, что произошло в магазине. — О, — он перестает гладить кошку, отчего та не то досадливо, не то удивительно приподнимает голову, янтарными глазами внимательно наблюдая за его эмоциями. Чонгук задерживает дыхание, изнутри прикусив щеку, и так же, как и его кошка, следит, как зрачки парня сначала опускаются вниз, смотря словно сквозь собственные ноги, а после, как уголки губ поднимаются, вырисовывая привычно мягкую, но притворную улыбку. — Все в порядке, — твердым голосом уверяет он, начиная снова гладить кошку. Животное тут же замурлыкало от удовольствия, — такое часто бывает. Поэтому все в порядке, — кивает он, больше успокаивая этими словами себя, а не Чонгука. — Хорошо, это хорошо, — он действительно хочет верить этим словам. Но понимает, как смешно и нелепо они звучат. — Может, чай или кофе? — предлагает Чонгук, поднимаясь с дивана. — Не откажусь. Когда Чонгук уходит на кухню, кошка тут же спрыгивает с чужих колен, поднимая трубой пушистый хвост, и бежит за хозяином. Гость тихонечко хихикает, смахивая одним движением руки шерсть с колен и такими же тихими, точно кошачьими шагами, идет следом. — Есть еще горячий шоколад. — Чонгук гремит дверцами кухонных шкафчиков, припасая две кружки и включая кофемашину. Гость мнется на пороге, внимательно рассматривая брошенный на барном столе пакет с продуктами, который Чонгук благополучно забыл разобрать. — У тебя есть острый рамен? — спрашивает он, немигающим взглядом смотря на несколько пачек в руках Чонгука. — Э-э… да? — неуверенным голом медленно проговаривает он, наблюдая, как чужие глаза темнеют, а зубы начинают терзать нижнюю губу. — Ты голоден? — Не то что бы. — Тихо, на грани слышимости, опустив взгляд в пол. — Я могу приготовить, если ты хочешь. И чужие глаза загораются. Чонгук смотрит, как он ловко подцепляет палочками лапшу, дует, остужая, спешно отправляя ее в рот. Прикрывает глаза, дрожа длинными ресницами от удовольствия и что-то бессвязно шепча. Чонгук может расслышать лишь: «О Боги, как это прекрасно!». И он сам почему-то, улыбается, подперев щеку рукой, наблюдая за чужими, перемазанными в остром соусе губами и аккуратными, проворными пальцами с серебряными ободками колец. У него красивые руки, думает Чонгук, с изгибами линий на ладонях, с изящными запястьями, как хрупкий фарфор, где синие ленты вен под бледной, тонкой кожей, словно маленькие реки. Если прикасаться — то только нежно, осторожно. Если целовать, то невесомо и бархатно, как в последний раз. Чонгук вспоминает, как эти руки собирали ветер в ладони, пропускали сквозь пальцы косой дождь, рисовали по воздуху плавными штрихами нежности и легкого безумства. И Чонгук не прочь называть это своеобразным искусством. Что ни в одних музеях и холстах. Ни в этом мире. Странной маленькой зависимостью. Кофе немного горчит, обжигая губы. Он признается, что никогда раньше не пил кофе. Не пробовал. Так и не решился, только долго смотрел на клубящийся пар горячего шоколада в своих ладонях, крепче сжимая стеклянную кружку, точно он замерзал в этот теплый майский вечер. Он медленно глотал напиток, казалось, с собственными мыслями, долго облизывая губы, как будто пытался избавиться от горечи. Чонгук знал, горчил вовсе не шоколад. Не он. — Тэхён, — тихо шепчет парень, наблюдая, за постепенно темнеющей улицей. Чонгук поднимает на него глаза. — Я не сказал тебе свое имя. Меня зовут Тэхён, — чуть громче повторяет он, поворачиваясь к Чонгуку и мягко улыбаясь одними уголками губ. Чонгук кивает, а Тэхён не ждет ничего в ответ, опускает голову на собственные руки и несколько раз лениво моргает, прежде чем прикрыть уставшие глаза. За окном, как костры, зажигались ночные фонари. — Ты работаешь моделью или что-то вроде того? — спрашивает Чонгук, когда Тэхён приходит к нему на следующий день без звонка и приглашений. Он честно объяснял, что пришел сюда снова только ради кошки и чашки горячего шоколада, а после шепотом добавил, что совсем немного соскучился и по нему. Тэхён отрывает глаза от книги, которую нашел на полке в чонгуковой комнате и кладет ее на место, присаживается на край кровати, поднимая на руки уснувшую рядом кошку и сажая её на свои колени. — Немного не угадал, — начинает он, поглаживая одной рукой животное. — Я актер. — Поэтому ты втайне от своего парня ешь у меня рамен? — беззлобно усмехается Чонгук. Тэхён, улыбаясь, кивает. — Хорошо, — тянет Чонгук, закидывая ногу на ногу и сцепляя руки в замок, — ты на какой-то строгой диете или?.. — Нет, вовсе нет, — перебивает его Тэхён, качая головой. — Мое тело не нуждается в этом, просто Джихван считает… нет, лучше процитирую: «Не смей травить свой организм этой дрянью». Как-то так, — невесело смеется он, тяжело выдохнув. Тэхён тупит взгляд в пол, облизывая губы, словно не зная как продолжить. — Понимаешь, — говорит тише, забирая пальцами выбившуюся прядку за ухо, — спустя месяц нашего знакомства он стал мне запрещать такие привычные вещи. Чаще всего именно из-за этого мы и ссоримся. Я не могу постоянно питаться одним пресным мясом и травой. Это отвратительно. Или сутками сидеть дома, покорным псом дожидаясь его возвращения. Я как девица, заточенная в башне, серьезно, — невесело смеется он. — Даже на работе он контролирует меня, принимая за несмышленого ребенка, — Тэхён ненадолго замолкает, подпирая языком щеку от сомнений. — Но я не виню его. В любом случае, как бы то ни было, он желает мне лучшего, не так ли? Глаза поднимаются, смотрят с вопросом в отчаянной надежде. Там тусклые, печальные звезды, тонущие в темных бездонных морях. Чонгук долго молчит, поджав губы. Он сравнивает Тэхёна с птицей в золотой клетке. Горделивой, свободолюбивой, но с перевязанными крыльями. Ни расправить, ни взлететь. Она не бьется о решетки, не кричит и не плачет, страстно желая вырваться на свободу, к новой жизни, лишь смотрит грустными глазами через прутья куда-то в далекое небо. Потому что любит, потому что не предаст. Только вот счастья в этой клетке ей отнюдь не сыскать. — Хочешь, будешь приходить ко мне? Я неплохо готовлю. Тэхён смотрит на него пристально, доверчиво, взмахивая красиво оттененными длинными ресницами. И что-то странное, непривычное шевельнулось в душе Чонгука от этого взгляда, оставляя мурашки и гулко, бестактно бьющееся сердце за ребрами.***
Классическая инструментальная музыка становится чем-то привычным в этом доме. Тэхёну так нравится. Она играла приглушенно и тихо, чтобы только отгонять непрошеные мысли, чтобы немножечко забывать и забываться. Становятся привычными зашторенные окна, точно он прятался от солнца и всего мира, аромат горячего шоколада, что, казалось, уже под кожей и в легких. Тихая поступь босых ног по паркету и чуть слышный шепот на манер безмолвной песни. И Тэхён тоже стал. Привычным. Он любит выделять в его книгах на белых страницах какие-то умные, философские слова яркими текстовыделителями. Любит вполголоса читать стихи без выражения, совсем бездарно, иногда на немецком, а Чонгуку нравится слушать его голос, опуская голову на чужое теплое плечо и прикрывая глаза. Он пахнет мечтами и кусочками неба, французскими духами на запястьях и чем-то безнадежно потерянным. Он делает странные оригами из бумаги, называя их птицами. Выпускает их с ладоней на балконе в свободное небо, наблюдая, как, едва пролетев, они камнем падали вниз, разбиваясь об асфальт. Тогда он, склонив голову, долго смотрел на них грустными, задумчивыми глазами, точно верил, что они вновь смогут взлететь. Он не боится высоты и смотреть вниз. Однажды Чонгук застает его сидящим на балконной перегородке, свесив ноги. Перепугался, конечно, до полусмерти, не раздумывая хватая за тонкую талию, прижимая к себе и утягивая назад. Тэхён тогда лишь заливисто рассмеялся в чужую теплую ключицу, пока Чонгук, с бешено колотившимся сердцем пытался выровнять дыхание, обнимая его крепче. И шептал не то осуждено, не то нежно, уткнувшись носом в растрепанные волосы: «Дурак». Тэхён молча кивал улыбаясь. Он много улыбается. Странно и без повода. От его улыбок под ребрами что-то трепещется, распускается тепло и волнительно, готово даже запеть. Он жжет для чего-то спички, долго, точно завороженно смотря на маленькое яркое пламя, почти обжигая пальцы. Чтобы потом часами стоять на балконе и мечтать о далеком, несбывшемся, проветривая квартиру и мысли. «Абонент временно недоступен». Наверное, эти слова для кого-то больно врезаются в сердце, думал Чонгук, потому что Тэхён отключает телефон, как только появляется в его квартире. И он не знает, что чувствовал в эти моменты его парень, может, злился, а может переживал. Тэхён не особо волнуется из-за этого. Или просто не подает виду. Он не знает, какие у них отношения, не знает, что у них происходит дома, когда поздним вечером парень прощался с ним, обещая обязательно зайти завтра. Чонгук старается об этом много не думать. Он продолжает готовить все, что попросит Тэхён. Чонгук любит это дело, потому что глаза Тэхена всегда искрятся безудержным счастьем и любовью, когда он, стоя у плиты, осторожно перемешивает лопаткой мясо под острым соусом. — Твоей будущей девушке повезет, Чонгук, — однажды говорит он, палочками подцепляя кусочки мяса, отправляя их в рот. — Ты готовишь как Бог. Чонгук смущенно смеется отмахиваясь. — Не говори глупостей. — Я серьезно, — громче произносит Тэхён, с набитыми щеками. — Думаю, я даже завидую ей, несмотря на то, что мы оба не знаем, кто она и когда появится. Чонгук не отвечает, только неопределенно пожимает плечами, поджав губы. За ребрами отчего-то неприятно заныло, а сердце прожгло едва ощутимой слепой болью. Спустя какое-то время Тэхён стал приходить реже. Он говорит, что у него начались съемки, и только пишет в сообщениях, как скучает по кошке, острому рамену и нему. Чонгук задерживается на работе, отшучиваясь коллегам на вопросы, почему он стал позже уходить домой. На самом деле дом без Тэхёна стал будто и не домом. Даже кошка, встречающая его на пороге, ласкаясь о ноги, уже не вызывает такой счастливой улыбки, как он, сидящий на кухне у окна с книжкой под теплым, приглушённым светом, или мирно уснувший на диване. Аромат горячего шоколада почти перестает ощущаться. Перестают слышаться тихие шаги босых ступней и бессвязные песни из закрытых губ. Только горечь от крепкого кофе на утро и перед сном. Только открытые нараспашку шторы и завывающая тишина вместо стихов и музыки. Тэхён не забывает, пишет, спрашивает как дела и поел ли он. Жалуется, что работа уматывает, а от еды Джихвана все также тошнит. Обещает через пару дней прийти и съесть целого слона, лишь бы он был под острым соусом. Чонгук от этого тихо смеется, желая спокойной ночи и продолжая ждать верным псом. Он ждет и искренне не понимает, как раньше обходился без чужого, но такого дорогого сердцу присутствия. Без выделенных строк в книгах и бумажных птиц в его ладонях, без мягких, ласковых улыбок, что без повода, и темных глаз, смотрящих преданно, с нежностью. Но Чонгук хорошо понимает, как отныне безнадежно и отчаянно он нуждается в Тэхёне.***
«Я приду через несколько минут».
Прошла ровно неделя, как Тэхён не появлялся в его доме. Чонгук облегченно выдыхает, перечитывая сообщение и глупо улыбаясь. Кошка, почувствовав, что вот-вот должно произойти что-то хорошее, крутится у входной двери, поглядывая то на нее, то на Чонгука, который, в свою очередь, сидел на диване, стуча в волнительном предвкушении о скорой встрече пальцами по собственной ноге и высчитывая минуты. Тэхён пунктуальный, отмечает Чонгук, когда в дверь коротко звонят. Он не сразу может понять, что произошло. Просто Тэхён без приветствия и других слов вытягивает к нему руки, обнимая за шею и пряча лицо в ключице. Чонгук растерянно обнимает его в ответ, чувствуя, как под руками чужая спина, будучи натянутая тетивой, расслабляется, а сам Тэхён делает судорожный выдох. — Тэхён, — осторожно зовет он, поворачивая голову, стараясь разглядеть лицо, уткнувшееся в его плечо, — что-то случилось? Тэхён молчит, продолжая обнимать, сжимая некрепко пальцами его футболку. — Посмотри на меня, — тихо просит, почти шепотом, — пожалуйста. Тэхён медленно опускает руки, робко делая шаг назад, но голову так и не поднимает. Пальцы натягивают длинные рукава рубашки, закрывая запястья. — Тэхён, — чуть громче и строже повторяет Чонгук, вынуждая, — прошу тебя. И Тэхён поднимает глаза. Глаза… в них разбитые звезды, тусклые и холодные, затопленные соленым морем. В них пронзительная тоска и удушающая боль сквозь поволоку усталости и отчаяния. Шелковые ресницы подрагивают крыльями раненого мотылька, собирая на кончиках прозрачный хрусталь. Под этими глазами темные круги от бессонницы и утомления, небрежно замазанные тональником, очерченные скулы тяжелым, неспокойным временем, и сухие, искусанные губы, поджатые в тонкую нить. Сердце заныло тупой болью, заколотилось с перебоями, словно птица, царапающая крылья в кровь о шипы терновой клетки. Под ребрами что-то саднит, крошится — битое стекло, — мелкими осколками впиваясь под грудь. Но это ничего. Это не имеет значения. Потому что у Тэхёна внутри ржавые гвозди до самого основания и по острым ножам босая душа. Нестерпимо. До безрассудства. Чонгук осторожно притягивает его к себе, надежно обнимая. Чужая голова ложится аккурат на его плечо, а пальцы до побеления сжимают ткань футболки. Тэхёновы плечи начинают судорожно ходить ходуном, а тело подрагивать от беззвучного плача. Чонгук не может полностью вылечить его боль, для этого нужно с корнями вырвать сердце и опустошить душу. Он может только понять, принять, разделить. Вырвать по крупицам из кончиков пальцев, осторожно вынимая из раны осколки, царапая собственные руки в кровь, делая своей болью. — Давай уедем куда-нибудь, — просит Тэхён хриплым голосом, шумно втягивая воздух, — пожалуйста. Чонгук кивает, крепче обнимая его и нежно перебирая пряди серебряных волос. Ветер хлещет по лицу плетью, а глаза невольно слезятся. Тэхён крепко обнимает его сзади, прикрыв веки. Локоны шелком развеваются, а пальцы только сильнее сжимают куртку. Они приезжают на скалистый берег сонной реки. Чонгук глушит мотоцикл, пока Тэхён завороженно осматривается вокруг. Он уже не плачет, но глаза немного опухли, и покраснела от слез кожа. Взгляд потухший и утомленный. Движения медленные, ленивые, а сам он молчит, поджав истерзанные едва ли не в кровь зубами губы. Тэхён неспешными шагами подходит к крутому берегу, почти к самому краю, долго вглядываясь в залитую вечерним солнцем даль. — Мне кажется, что в прошлой жизни мы были птицами, — тихо говорит он, расправив руки крыльями и приподнимаясь на кончики пальцев. Закат сливался с водой, будто кто-то топил в ней солнце. Его кожа сияла золотом, искрилась при свете лучей. Ресницы дрожали, собирая танцующие блики, а в развевающихся волосах прятался ветер, засыпая. Он молчал, прикрыв глаза и подставив лицо навстречу успокаивающему теплу. Улыбался робко и мягко чему-то своему. Впервые за этот вечер. Чонгук смотрел на него и ловил себя на мысли, что отдал бы все рассветы и закаты, лишь бы он всегда улыбался, лишь бы больше не видеть его слез и боли в глазах. Смотрел не с пронзительной тоской, что режет изнутри, ломает, а нежно и доверчиво. Говорил шепотом или просто молчал, прижавшись к теплому плечу. И почему-то при виде Тэхёна, раскинувшего руки в сторону на самом краю берега, будто он вот-вот соберется взлететь, в памяти рисуются белые бумажные птицы, летящие с чужих ладоней в небо и через мгновение разбивающиеся об асфальт. Через час Чонгук подвозит его до дома. Тэхён украдкой смотрит на определенные окна многоэтажного здания, облизывая от неутаенного волнения губы, заправляет растрепанные от ветра волосы, когда рукава рубашки обнажают его запястья. — Тэхён, это… — тревожным голосом зовет Чонгук и осторожно хватает его за руку, притягивая к себе, чтобы лучше рассмотреть. — Все в порядке, Чонгук, — мягко говорит он, разжимая второй рукой чужие пальцы на своем запястье и успокаивающе улыбаясь. — Мне пора. Спасибо за сегодня. Он разворачивается, натягивая посильнее рукава рубашки, закрывая руки от чужого взволнованного и непонимающего взгляда. На тэхёновых запястьях, чистотой и прозрачностью которых любовался Чонгук, темными цветами распустились свежие синяки.***
Первый день лета с запахом дождя через окна и толикой грусти на закромках души. Тэхён снова приходит без звонков и сообщений, оставляя черный, в белый цветок зонт сушиться в ванной и начиная искать кошку по квартире. Чонгук варит себе кофе на кухне, лениво моргая уставшими глазами. Сегодня отчего-то не спалось. Из гостиной приглушенно играет музыка, наверняка Тэхён снова читает или делает бумажных птиц. Чонгук отпивает кофе, чувствуя как горло обжигает приятным теплом, а тело расслабляется. Он, шаркая мягкими тапочками по полу, потому что ноги совсем не поднимаются, заходит в комнату. Чонгук был не прав. Тэхён лежит на диване, заведя руки за голову, его глаза закрыты, а под боком пригрелась кошка, свернувшись в клубок. Сегодня на нем светло-розовая толстовка, рукава которой плотно облегают запястья. Чонгук все еще помнит о темных пятнах под плотной тканью, которые так старательно прятал от него Тэхён. Чашка с горячим напитком откладывается на невысокий журнальный столик к разбросанным на нем книгам (Тэхён успел стащить с полки), а сам Чонгук осторожно присаживается рядом с ним на самый край. — Тэхён, — тихим голосом зовет он, — давай поговорим. Чужие глаза медленно приоткрываются, смотря вприщур на него. — О чем? — О том, что произошло вчера. С тобой. Тэхён заметно напрягается, поджав губы. Он тяжело выдыхает и отворачивается к спинке дивана лицом. — Я не хочу, — хрипло отвечает он, снова закрывая глаза. — Тэхён, — настойчивее зовет Чонгук, рукой прогоняя кошку с дивана, чтобы не мешала, и подсаживается ближе, — я не спрашивал, хочешь ты или нет. Нам нужно поговорить. — Что ты хочешь от меня услышать? — В его голосе чувствуется нескрываемое раздражение и нежелание продолжать этот разговор. Он сильнее вжимается в диван и вздрагивает, когда Чонгук касается его плеча. — Я понимаю, что тебе тяжело не то что говорить, но и думать сейчас об этом. Но если мы с тобой все обсудим, то станет легче, поверь мне, — мягким и рассудительным тоном, успокаивая. — Ты доверяешь мне? Тэхён все-таки слушается, медленно и осторожно приподнимается, согнув колени. Он прислоняет маленькую подушку, попавшуюся под руку к груди, и утыкается в нее носом. Видимо, ему так легче и спокойнее. — Мы вчера сильно поругались, — неторопливо начинает он, опустив глаза куда-то в ноги. — Он долго терпел, что я часами не появлялся дома, отказывался от его еды и летал в облаках на съемках. Вот и сорвался. Иногда такое случается. Редко, но метко. Джихван постоянно на работе, поэтому я думал, что он даже не заметит моего отсутствия. Видимо, я что-то не просчитал, — грустно улыбается он, пальцами теребя от волнения и неприятных мыслей нитку на подушке. — Он навредил тебе? — бесстрастным голосом спрашивает Чонгук и темными, немигающими глазами пристально смотрит в его лицо, внимательно следя за эмоциями и мимикой парня. — Он… — запинается Тэхён дрожащим голосом, сглатывая вязкую слюну, — он никогда, понимаешь, Чонгук? Никогда раньше не позволял себе такого. — Он роняет лицо в подушку, пряча в ней предательски навернувшиеся слезы, и шумно всхлипывает, не сдержавшись. — Я… Я не понимаю, что пошло не так, — сквозь икания хрипит он. В глотке застрял противный ком, перекрывающий кислород, а на сердце стало слишком тяжело и невыносимо. — Тэ, эй, тише. — Чонгук протягивает к нему руки, забирая намокшую от слез подушку и прижимая Тэхёна к своей груди. Руки размещаются на спине, успокаивающе поглаживая, пока Тэхён почти беззвучно плачет в его ключицу. Тэхён кусает губы от скулящей до боли тоски в груди. Хочется пальцами вцепиться под кожу, где так гулко бьется и так безбожно ноет, щемит, не дает покоя. Чтобы прекратило, не мучило. Под ребрами что-то рвется до изнеможения — оголенные провода, — лишь бы не попали на них слезы. Лишь бы не захлебнуться отчаянием, что душит так умело, но не убивает. Забавы ради. Чонгук осторожно берет его за хрупкие запястья, бережно закатывая рукава, и доверчиво смотрит на Тэхёна, прежде чем невесомо коснуться нежным поцелуем тонкой кожи. Тот вздрагивает, распахнув шире блестящие от слез глаза. Губы у Чонгука мягкие, теплые, их касания — трепет крыльев бабочек: неторопливые, волнующие. Густые соленые ресницы задрожали, и мягкий рот слегка приоткрылся, не сдержав шумный вздох удивления. Чонгук продолжает выцеловывать темные отметины, точно стараясь избавиться от страшного клейма. Под ними тысячи полопавшихся капилляров и еще столько же разрушенных надежд. А еще одно хрупкое, измученное сердце. На Тэхёна снова смотрят: пронзительно, отрезвляюще, в самую душу. И она вздрагивает, теснится в какой-то свой угол. И куда спряталась мысли. Предатели. Оставляя его одного. Такого потерянного и глупого. И снова поцелуи, только уже не по запястьям, слизывают слезы и боль. И шепчут, все шепчут безмолвно: «Пожалуйста, доверься». Доверие. Такое прекрасное и такое страшное слово. Ему синоним — разочарование. Чонгук дышит жарко в губы и лбом прижимается к чужому. Длинные пальцы успокаивающе перебирают пряди. Тэхён зажмуривает затопленные морем глаза и задерживает дыхание. Сердце тоже молчит, напуганное. Он просто маленький глупый мальчик. И ему страшно.***
— Я видел тебя по телевизору, — не отвлекаясь от работы за ноутбуком, говорит Чонгук. На нем очки в круглой оправе, что придают серьезному вдумчивому лицу мягкость и тонкие подростковые черты. Тэхён внимательно смотрит на него, играя на полу с кошкой, и улыбается. — О, правда? Ну и как я тебе? Очаровательный, скажи? — Он удобнее подпирает щеки ладонями, уперевшись локтями в пол. Животное ласково трется об его лицо пушистым хвостом. И Тэхён, не сдержавшись, чихает. — Очаровательный, — подтверждает Чонгук. — Настолько, что я не мог оторвать глаз и не нашел сил переключить канал. Хотя я такое не особо люблю. — Поэтому ты сейчас работаешь? — хихикает. — Поэтому я сейчас работаю. — И как тебе мой персонаж? Думаю, в него влюбились больше, чем в главного героя. Он ведь такая душка. — Пальцы закручивают серебряную прядку волос, слегка оттягивая. И глаза в глаза. Испытующе, пытливо. — Проблемный младший брат директора крупной фирмы, который не знает, чего хочет от жизни, поэтому творит, что только вздумается. Импульсивный, в какой-то степени ветреный, легко влюбчивый в мудаков. И большую часть сериала занимает только то, как господин Чхве в очередной раз вытаскивает из какой-то задницы своего младшего братика. Определенно душка. — Чонгук снимает очки, отвлекаясь от ноутбука и зачесывая пальцами мешающие прядки волос назад. У Тэхёна на мгновенье замирает сердце. — Вау, — он довольно скалится, выравниваясь в позу лотоса, — ты так много посмотрел. — Там был марафон. И Тэхён все равно продолжает глупо улыбаться чему-то своему, на время отбросив все тревоги и страхи. Вечером, когда сонное солнце освещало золотом город, а маленькие розовые облака точно спускались неспешно с неба, они выходят на прогулку. Тэхён как самая настоящая француженка: со светло-бежевым беретом на голове и повязанным шелковым платком на шее. Чонгук восхищенно смотрит в его улыбающиеся глаза и понятия не имеет, что делать с этим мающимся и глупым молоточком в груди. Они кормят уток и лебедей на пруду. И Тэхён с нескрываемой завистью смотрит на этих свободных и величественных птиц. Они жмутся друг к другу, переплетаясь шеями и сердцами. Им подарены Всевышним крылья. Такой бесценный дар! Но они почему-то не стремятся улететь. Они нашли свой дом. И у Тэхёна тоже есть свой дом. Но почему все равно так тоскливо и одиноко? Сегодня бульвар усыпан множеством палаток и людей. Неизвестно какой сегодня праздник, но это поднимает Тэхёну настроение. Он пробует несчетное количество разных сладостей, изящно танцует на площадке под свист и радостные возгласы. Покупает у пожилой, но обаятельной и простодушной женщины букет свежих ромашек. И Тэхён в шутку гадает на «любит, не любит». Последний белоснежный лепесток уносит ветер вместе со словом «любит», парень ненадолго задумывается, едва прикусив неосмысленно губу. А когда Чонгук пытается заглянуть ему в глаза, то тянет уголки блестящих губ и смеется звонко, но совершенно безрадостно. Тэхён подцепляет красивыми пальцами цветок из букета и вплетает в черные, переливающиеся на солнце синим блеском волосы Чонгука. И улыбается так нежно-нежно, что парень чувствует себя бессильным мальчишкой перед этой очаровательной улыбкой. — Цветочный мальчик, — одними губами шепчет Тэхён. А шепот… Шепот его теплым и обволакивающим ветром по сердцу. Они стоят в самом центре бульвара, окруженные пестрыми палатками и шумными, снующими туда-сюда людьми. Под золотой пылью вечернего солнца, под растрепанными, опьяняющими чувствами. Поцелуй снова выходит неожиданным, но таким сильным и желанным. И Тэхён чувствует, что вот-вот заплачет. От счастья, от страха, неведомо даже сердцу. Когда его так крепко и надежно держат за талию и прижимают к себе, чтобы душа к душе и одно дыхание на двоих. Сердце задыхается, уставшее молчать и верить. — Знаешь, как по-немецки будет «моя любовь»? — неожиданно с улыбкой спрашивает Тэхён. — И как же? — Mein liebe, — нежно выдыхает он, собирая в своих глазах все звезды вселенной. Последние, умирающие золотые нити солнца жгут кожу. И что-то посреди груди тоже жжется. Иногда чувства страшнее и опаснее самых сильных ожогов.***
Тэхён не плачет, просто море в его глазах снова вышло из берегов, просто сердце разошлось новой трещиной и скулит тихонечко, несчастное. Он прячет покрасневшую и саднящую щеку ладонью и отводит потухший взгляд в сторону. На Чонгука смотреть страшно. — Я убью его, — парень рычит, до боли сжимая руки в кулаки, на них четко вырисовываются выпирающие ленты вен, глаза затуманились темной поволокой. — Где он? В своей ебаной студии? Отвечай, Тэхён. Ким тихонечко всхлипывает и мотает головой. Таким он Чонгука еще не видел. Оттого и боязно, даже в глаза страшно смотреть — два черных непроглядных омута. В них свирепствуют самые настоящие бесы. — Черт, — он успевает схватить только ключи с полки, как Тэхён, спотыкаясь, бежит к нему. Обнимает руками крепко за талию, перехватывая. Дышит тяжело в спину, продолжая судорожно всхлипывать и мотать головой. Молча говорит, что никуда он Чонгука не отпустит. — Не смей, не надо, — хрипло шепчет он, глотая воздух. — Я завтра заберу вещи, разорву контракт, я уйду, слышишь? Я уйду от него. Голос рвется дрожащей струной, сердце — тоже. Чонгук тяжело вздыхает, откидывая голову на тэхёново плечо, и устало прикрывает глаза. — Нужно приложить лед, — выдыхает он. Тэхён тихонечко угукает, но никто из них не смеет сдвинуться с места. Так и стоят, слушая мерное биение своих сердец.***
Он рисует кончиками пальцев на его коже какие-то незамысловатые, только ему понятные узоры. Ведет от запястий по венам до самых ключиц и ниже. От этих касаний у Чонгука приятная дрожь и трепещущее волнение в животе. Затем идет дорожка поцелуев от скулы до самой груди, оставляя после себя линию от губного блеска, словно кто-то рассыпал звезды. Словно кто-то оставил пометку под кожей въедливым: «Мой». И такое беззвучие. Только губы шепотом напевают какой-то старый французский романс, как тихую и убаюкивающую колыбельную. Этот шепот уже по артериям, по запутанным мыслям, теплом и нежностью под кончиками пальцев. Мажет по губам горячий, но ласковый поцелуй, блуждают руки по телу, точно касаются шелка. И Тэхён мягко улыбается, тихо смеется в самый поцелуй, зарываясь теплой ладонью в черные как смоль волосы, путая пряди, учиняя маленький хаос. Запах обнаженного и такого красивого тела сводит Чонгука с ума. И он льнет к Тэхёну носом в открытую и протянутую шею, лижет, целует, кусает, оставляя на нежной коже багровые цветы. Прихватывает осторожно и несильно зубами мочку уха, катает во рту маленький гвоздик с прозрачным камушком. И дышит, дышит. Будто не может надышаться, точно в его руках хранится последний воздух этого мира. Чонгук поднимает глаза на парня, улыбнувшись кротко одним уголком губ, чтобы потом нежно прижаться губами к возбужденному ореолу соска. Тэхён стонет в закусанную руку, выгибаясь в спине и крепче сжимая прядки чонгуковых волос, пока тот продолжает терзать его сосок, то нежно покусывая, то проходясь языком, выцеловывая. Когда он отстраняется от покрасневшей и достаточно набухшей груди, то Тэхён видит нить слюны, протянувшейся от рта довольного Чонгука. Он тяжело сглатывает, сдерживая судорожное дыхание, и снова придушенно пищит, зажмуриваясь, когда чужие горячие губы касаются уже второго соска, а первый сдавливают пальцы до сладостной боли и массируют. Тэхён, больше не выдерживая этой пытки, насильно отрывает голову Чонгука от своей измученной груди и вгрызается в его губы грубым поцелуем, проталкивая язык и жадно прикусывая его. Чон мычит и предупреждающе бьет парня по ягодице, что сильнее опаляет Тэхёна, и он начинает не то скулить, не то мычать в поцелуй, всем телом навалившись на Чонгука и тершись о его пах. Руки ненасытно блуждают по крепкой груди и накаченному торсу. Длинные тонкие пальцы очерчивают рельеф кубиков пресса, и Чонгук томно выдыхает от этих ласк, теряясь в ощущениях. Когда воздух заканчивается и начинает кружиться голова, они отстраняются друг от друга, с туманом перед глазами и тяжело дыша в унисон. Тэхён, зачесывая мешающие пряди волос назад и кротко ухмыляясь, падает лицом в пах Чонгука, раздвигая по-собственнически его ноги шире. Зубы цепляются за кромку нижнего белья, медленно, но ловко стягивая его. Чонгук шумно выдыхает от исчезнувшего напряжения и устраивается поудобнее. Тэхён быстро и оценивающе обводит взглядом член Чонгука, улыбаясь чему-то своему и, облизывая губы, осторожно целует головку. Тот сдержанно стонет, дернувшись. Ким чаще покрывает его неторопливыми, длительными поцелуями по всему стволу, доходя до уздечки и лизнув ее. Шея Чонгука запрокидывается назад с протяжным стоном, а пальцы сжимают простынь. Тэхён возвращается к головке, дразняще проводя по ней языком, а после беря в рот, втягивая щеки. Парень над ним шумно, со свистом дышит, что-то судорожно и неразборчиво шепча. Тэхён начинает быстрее обсасывать головку, помогая себе руками. Пальцы хватаются за уздечку, нежно массируя ее, и Чонгук, не выдержав больше этих мучений, выпрямляется и хватает парня за волосы, осторожно натягивая его на себя. Тэхён от неожиданности закашлялся, а из глаз брызнули слезы. Чонгук, испугавшись, ослабевает хватку и приподнимает подбородок Кима, чтобы извиняюще поцеловать его в губы. — Все в порядке, — сипит он с улыбкой и наклоняется вперед, чтобы снова взять член в рот, в этот раз захватывая его глубже и расслабляя горло. Тэхён тихо постанывает, умело двигая головой, пока Чонгук с каждым толчком дышит все тяжелее и нежно сминает его волосы в руке. Чувствуя приближающуюся разрядку парня по его дыханию, переходящему в рык, Тэхён выпускает член изо рта, напоследок поцеловав его. Чонгук разочарованно стонет, делая еще несколько фрикций по воздуху. Ким с раскрасневшимися щеками и пухлыми, налившимися кровью губами улыбается с неровным придыханием. А после снова целует уже в губы, мазнув языком по уголку. Чонгук обхватывает его за талию и подводит к губам два пальца. Тэхён захватывает их, из-под томно опущенных ресниц смотря прямо в глаза. Чонгук клянется, что готов кончить только от этого взгляда. Пальцы с пошлым хлюпаньем вытаскивают, заводя за бедра, и проскользывают в сжатое колечко мышц. Тэхён роняет голову парню на плечо, мыча с хрипом от боли и удовольствия, цепляет зубами кожу, начиная поскуливать от неторопливого движения внутри. Чонгук растягивает его нежно, с особой осторожностью и в одном темпе, успокаивающе поглаживая по спине. И когда напряженные мышцы расслабляются, а Тэхён сам начинает насаживаться на пальцы, больше не сдерживая стонов, Чонгук вынимает их. Ким недовольно хнычет, больнее кусая парня под ключицей. Чонгук мягко смеётся, подхватывая его поудобнее под бедра, и обнимая за спину, прижимает его к себе, осторожно опуская на себя. Тэхён звонко вскрикивает на высокой ноте, широко распахивая глаза, и выгибается в спине. — Ш-ш-ш, — Чонгук успокаивающе гладит его по спине, шепча на ухо какие-то глупости, ласково перебирает пряди мокрых пепельных волос и покрывает поцелуями все, докуда дотягиваются губы. Тэхён, все еще хныча, кивает, давая понять, что можно продолжать. И Чонгук, сминая его губы своими, начинает неторопливо и сдержанно толкаться. Парень стонет в поцелуй, приоткрыв веки. На длинных и густых ресницах застыл соленый хрусталь. Чонгук нежно смахивает его кончиками пальцев и улыбается, мазнув новым поцелуем по скуле. Тэхён тоже приподнимает уголки губ, приоткрыв рот. Комнату наполняют мелодичные стоны и звуки двух разгоряченных тел друг о друга. Тэхён крепче обвивает шею Чонгука, царапая ногтями загривок и оставляя красные полосы на влажной коже. Толчки становятся увереннее и быстрее; Чонгук пальцами сминает тэхёновы бедра, на которых чуть позже взрастут красные маки, налитые кровью и страстью. Пульсирующую жилку на шее нежно прихватывают губы, до сладкой боли и дрожи прикусывая зубами. Тэхён стонет фальцетом, задыхаясь от чувств, и поджимает пальцы на ногах. Сильнее льнет к Чонгуку, когда тот грубее и чаще начинает толкаться в него, срываясь на бешеный ритм, срывая от крика голос. Кожа плавится как воск, опаленная внутренним огнем. Чонгук замедляется, переходя на плавные, мучительные толчки, и спускается ниже, целуя впадинку бедер. Ведет мокрую дорожку от косточек до груди, вызывая у Тэхёна мелкую дрожь и нарушение координации. Он роняет его на спину, на смятые и пропитанные сексом простыни. Он слышит, как из его губ срывается тихий стон, его учащенное, надрывное дыхание, видит, как длинные, тонкие пальцы, в которые он так влюблен (от которых он так неисправимо зависим), сминают под собой ткань в хаотичные узоры-шрамы. Как он медленно моргает, как ресницы отбрасывают тени на кожу, прячут на секунды омуты шоколадных глаз. Чонгук слушает, касается, смотрит. И не понимает, любовь он для него или погибель. Тэхён совсем бесстеснительно и развязно просит быстрее и больше, закусывает в неистовом желании губы, елозя по простыням. И Чонгук не может ослушаться, когда у самого все внизу жаром пышет. Он удобнее перехватывает его за бедра, подтягивая ближе к себе и насаживая до конца. Тэхён хрипит, откидывая голову и закатывая от удовольствия глаза. Грудь вздымается чаще, а сердце вот-вот проломит ребра, вспорхнув птицей в надежные руки самого дорогого человека. Он кончает, даже не прикоснувшись к собственному члену. Тело непослушное, вязкое, липкое от пота и спермы, словно и не принадлежит ему. Под веками яркие вспышки, по коже крупная дрожь от оргазма. Чонгук, проведя несколько раз по члену, кончает следом и будто бездыханно валится рядом на живот, находит в себе силы подтянуться к Тэхёну, припадая губами к шее и вдыхая запах его кожи, которым так сложно, почти невозможно напиться. Тэхён лениво и сонно моргает, блаженно улыбаясь, пока Чонгук перебирает его мокрые от любви волосы. Кончиками пальцев изучает созвездие родинок у него на плечах, все отметины и маленькие шрамы. На смятых простынях разбросаны бумажные птицы из вырванных листов. Чонгук оставляет поцелуями тепло на висках самой важной для него птицы, пока она мирно засыпает в его руках. «Пожалуйста, не тревожьте мое счастье, оно так сладко спит».***
— Чонгук, смотри, кажется, она ранена, — Тэхён, упав на колени, указывает в траву, где, прибившись к самой земле, сидит напуганная птица. Она тихо пищит и бьет здоровым крылом по траве, второе, распростертое в неестественном положении, волочится сзади. Вокруг рассыпаны перья. Кажется, бедняжку подбили. Она погибнет здесь. Чонгук присаживается рядом, смотря в наполненные болью и тоской глаза птицы и, коротко выдохнув, говорит: — Заберем ее домой. Тэхён нежно несет ее за пазухой, с улыбкой шепча что-то ласковое и успокаивающее, будто птица способна его понимать. Но, видимо, мягкость и нежность голоса, тепло и безопасность в руках человека утешают ее. Сердце больше не колотится в бешеном ритме, черные глаза-жемчужины отчаянно не бегают по сторонам, только сонно и медленно моргают. Несчастная полностью выбилась из сил. Тэхён выхаживает синицу, нарекая ее «Dicha», что в переводе с испанского означает «счастье». Крыло оказалось не только подбитым, но то ли порезанным, то ли покусанным. Ветеринар предположил, что это дело лап кошки, аккуратно зашил его и прописал несколько заживляющих мазей. Теперь Диша живет в квартире Чонгука, пока полностью не оправится и не сможет взлететь. Однажды Тэхён возвращается к нему с чемоданом и заплаканными глазами, скрытыми под солнцезащитными очками. И тогда Чонгук понимает, какой серьезный и судьбоносный шаг он сделал для себя. Сердце радуется и переживает одновременно. Он ободряюще улыбается ему, протягивая руки и заключая в теплые объятия, шепчет: — Мы справимся. Тэхён, всхлипывая, говорит: — Все к лучшему.***
«Все к лучшему». Часто говорит сам себе Тэхён, но лучше почему-то не становится. Особенно когда он остается дома один, наедине с собственными мыслями и чувствами, прижимая ноги к груди и обнимая колени. Когда чай давно остыл и на вкус стал противным до тошноты, когда успокаивающая и помогающая забыться музыка больше не успокаивает и не приносит расслабления. Потому что Тэхёну страшно и до невозможности больно. Страшно, когда уходит человек, которому когда-то без остатка отдавал и тело, и душу, крупицы не жалея. С кем делил мысли, постель, жизнь. Страшно, когда взамен на поцелуи он оставляет только синяки на коже, разодранное в клочья сердце и растоптанную душу. Многие говорят, что страшнее пустоты в сердце ничего нет на свете. Тэхён горько смеется на эти слова и не знает, кого попросить, чтобы поделились с ним этой «страшной» пустотой. Чтобы хоть на какое-то время ничего не чувствовать. Чтобы, вынимая осколки из внутренних ран, не резались пальцы, не резалось больше сердце и не ощущалась тяжесть застрявшего в ребрах «ты сам виноват». Чтобы на языке только один вкус — «безразличие» от таблетки с эффектом «не чувствовать». Но такой, увы, еще не придумали. Чувства не проходят так быстро. И Тэхён всеми фибрами души ненавидит себя, жалеет, что все еще испытывает их. Эти проклятые, въедливые с корнем чувства. Что сердце все еще не забыло того человека, что не отвыкло от прикосновений и ласк тело. Что помнят волосы, кожа, глаза. Ах, эта злая и глумливая память, которая продолжает держать его тонкой нитью где-то в другом доме, с другим мужчиной, в чужих руках. Первые серьезные и продолжительные отношения всегда играют значительную роль в жизни. И забыть их совсем не просто. Невозможно. И становится только хуже, когда его бумажные птицы по-прежнему разбиваются об асфальт, когда сердце все чаще болит, задыхается, словно оно и есть та самая разбитая птица под его окном. Страшно и больно любить, говорит себе Тэхён. Но продолжает влюбляться всем голосам сердца назло. Учится снова доверять и не бояться собственных чувств, которые уже с головой накрывают, к одному очень важному для него человеку. «Все к лучшему». Часто говорит себе Тэхён, когда родное тепло пальцев касается его кожи, вызывая не то слезы, не то дрожь. Когда уходящему на работу Чонгуку, обвив руками его шею и целуя нежно, шепчет: — Обещаю сильно скучать. И скучает. Когда каждый вечер, что опускает сумерки на небо, они оба сидят на диване, прижавшись друг к другу. Тэхён откидывает голову на плечо Чонгука, пока тот целует его тонкие плечи и шею, зарывается носом неровным дыханием, врезается в кожу мурашками. Запоминает вкус его губ, утопая в этой головокружительной сладости. И каждый вечер Тэхён берет в руки тонкую черную ручку, высекая на своем запястье азбукой морзе его имя, приравнивая со словом «любовь». Буквы пришиваются тонкой нитью в самые вены, въедаются под кожу, попадают вместе с чернилами и чувствами в кровь. В самое сердце. «Jungkook=mein liebe».***
— Тэ? Непривычная тишина и холод квартиры встречают Чонгука с работы. Он включает свет, сбрасывая промокшие кроссовки, и тихой поступью проходит в темную гостиную. Наверное, Тэхён снова уснул за книгой, убаюканный колыбелью дождя. Но на диване, свернувшись в клубок, спит только кошка. Запланированные на сегодня парнем книги нетронуто лежат на полке, и нет привычного аромата горячего шоколада, который Тэхён любил пить по вечерам, дожидаясь Чонгука с работы. На кухне давно остывший, заботливо приготовленный ужин и такая же холодная вода в чайнике. Так непривычно. Чонгук не заставал такой пустоты и бездушности в доме с момента переезда Тэхёна к нему. Он проходит в спальню, где движение только от качающихся на ветру штор. На подоконнике капли дождя и несколько намокших бумажных птиц. Чонгук собирает их и откладывает на столик, чтобы просохли. Он присаживается на кровать, набирая номер Тэхёна, но рингтон звучит из гостиной. Телефон оставлен дома. Возвращается, находя его на диване, от звонка проснулась кошка. Чонгук гладит ее, коротко улыбаясь. — Куда ушел Тэ, м? Он тебе не сказал? — кошка только зевает, ласкаясь об его руку. Чонгук задумывается. Если бы Тэхён ушел по запланированным делам или даже в тот же самый магазин, он бы ему обязательно сообщил или написал, спросил, нужно ли что купить, как делал это обычно. Но Тэхён ушел без звонков, предупреждений, записок на холодильнике или тумбочке в коридоре и даже без телефона. Ушел в самый дождь, который сейчас уже перерастал в ливень. И Чонгук понимает, насколько все это серьезно. Он шумно выдыхает, зачесывая волосы назад, кусает костяшки — это вошло уже в привычку, когда сердце начинает быстрее биться в волнении и тревоге, когда что-то выходит из-под контроля, когда Тэхён исчезает вот так вот, тихо, безмолвно, будто его никогда не было. Только едва уловимый аромат утреннего зеленого чая (они завтракали вместе. Чонгук помнит, как Тэхён улыбался ему, кормя с рук птицу, нежно целовал, когда он уходил на работу, обещая сильно скучать) и вещи его, аккуратно разложенные по полкам в квартире. Чонгук настолько погружается в тревожные мысли, что не сразу слышит входящий звонок на телефон Тэхёна. Над номером красуется большими буквами «мудак». И у Чонгука на мгновенье замирает сердце. Он сбрасывает звонок, открывая сообщения с тем же «мудаком». Все входящие и ни одного исходящего — Тэхён ему ничего не отвечал, но сообщения прочитаны. Между грубостями в его адрес с отвратительными «ебливая сука» и «шлюха», от которых у Чонгука сводит зубы от злости и желания прикончить этого ублюдка, он читает: «Твоя никчемная и бездарная жизнь исключительно зависит от меня, подумай еще раз хорошенько, что ты творишь, если снова не хочешь ползать в говне, как пять лет назад. Я устрою так, что ни одна компания не подпишет с тобой контракт и работать будешь исключительно в роли портовой шлюхи, только уже не на камеру, малыш. Или жизнь со мной в славе и деньгах не настолько хороша, как член твоего любовника?» Чонгук с силой сжимает в руке телефон, что тот норовит треснуть. Листает сообщения выше, с ужасом понимая, что этот мудак писал Тэхёну вот уже на протяжении двух недель. Гнев растекается по венам. Он зол на бывшего Тэхёна, искренне не понимая, как можно обращаться так к человеку, которого любишь, зол на Тэхёна, что ничего не рассказывал ему и все свои переживания, боль и горечь прятал за непринужденной улыбкой. Но больше зол на себя, что жил в неведении, не обращал внимания, как время от времени Тэхён что-то подолгу читал в телефоне, нервно жуя губы, а после молча уходил пить чай на кухню, о чем-то задумавшись. Зол, что хоть и невольно, но позволил Тэхёну терпеть на протяжении столького времени подобные душевные издевательства. Он даже и представить не мог, как больно и тяжело ему приходилось, как болела и плакала эта измученная душа в одиночестве. И ведь Чонгук знал, что Тэхён до сих пор несет на сердце этот тяжкий груз, пусть и прошел почти целый месяц с тех пор, как он оборвал все связи с прошлой жизнью, знал, как мучительно и тяжело он переживал и переживает до сих пор потерю любимой работы, которой он жил и вдохновлялся, знал, как ему больно было расставаться, хоть и вынужденно, с когда-то любимым человеком. Чонгук шепчет в ладони обреченное «твою мать», почти выбегая из квартиры без зонта. Он не забыл его, он знает, что тот останется за ненадобностью. Переулки размываются нечеткими чертами и линиями, в кроссовках хлюпает вода, и промокла вся одежда. Но черт возьми, кого это волнует? Тревожит лишь то, что Чонгук знает, где он и что сейчас делает. Чонгук замечает его сначала в отражениях луж, плывущего рябью по воде, словно смотрит в другой мир или измерение. Там небо, сорвавшись, упало на землю и разбилось на тысячу мелких осколков. Наверное, небо мечтало стать морем, наверное, оно понимало, что это будет немножечко больно. Поэтому сейчас безмолвное и затопленное собственными слезами тихонечко дышит взволнованным ветром и ничего не видит, ослепшее от глаз фонарей. А рядом он, осторожно ступающий по кусочкам этого темного неба, босиком по растопленным облакам, тоненький и крошечный, почти непостижимый. Но такой родной. У него снова голые ступни, исцарапанные мелкими камнями и какими-то затаенными страхами. Мокрая белая рубашка, спадающая с плеч, под ней хрупкое, выточенное рукой великого мастера тело, которое выгибается с невероятной грацией и изяществом. Дождь прячется в ложбинках между его ключиц, рассыпается в шелке волос хрусталем, мажет по щекам холодными слезами. Тэхён поднимает голову к небу, встречаясь с дождем глазами, и расправляет свободно руки в стороны, представляя, что за спиной у него крылья. И поднимается на носочки, глубоко вдыхая влажный воздух, улыбаясь чему-то своему. Чувству полета? Едва ли. Танцующий прекрасный лебедь. Он совсем вымок под этим дождем, до одури продрог и, кажется, уменьшился в несколько раз. Но все равно продолжает танцевать, как тогда, в их первую случайную, а может и нет, встречу. На этом же месте, под бледным светом одинокого фонаря, под тем же косым, холодным дождем. Тэхён любит дождь за его безмолвие. Дождь знает все его секреты и тайны, все страхи и боли. Знает каждый стук его сердца, подстраивается под его ритм, дождь выучил все его чувства и эмоции по его движениям, по кроткому взмаху кисти, по шевелению губ. Так и дождь любит Тэхёна, как свое милое и драгоценное дитя, оберегает его от плохих мыслей и переживаний, стирает нежданную память, топя ее в лужах, обнимает водяными нитями, убивая все чувства дрожью. Шепчет, разбиваясь каплями о землю: «Оставь сожаления». И Тэхён оставляет. Простуженный ветер забирается под мокрую ткань, в надежде отыскать там приют и тепло. Тэхён пропускает его сквозь пальцы, продолжая танцевать на фоне дрожащей листвы и неба. И смеется, смеется так искренне и звонко, что можно подумать, что он болен. Но Тэхён действительно болен. Одним человеком. Как звезды больны луной. Он разворачивается и открывает перед Чонгуком не глаза, а душу, смотрит на него так тепло и нежно, что замирает дыхание. Он улыбается, и мир Чонгука уходит из-под ног. Не чувствуется холода и неприятной мокрости от дождя, только гул сердца где-то в горле и нездоровое шевеление под ребрами. Тэхён слишком прекрасен для его влюбленного, одурманенного сознания. — Иди ко мне, — шепчет он с улыбкой и протягивая руки навстречу. Чонгук падает в его объятья, крепко обхватывая за тонкую талию, обнимая вместо всех северных ветров, и горячо выдыхает: — И дико мне. Небо разбилось, и все звезды теперь сияют в тэхёновых глазах расплетенным венком. В них отражение самых сокровенных чонгуковых чувств. Озябшие кончики пальцев смахивают с щек следы дождя, проводят по мокрым волосам, с которых искрами разлетается вода. Тэхён тихонечко смеется, прижимаясь к родной груди и отгоняя все мысли прочь. Минуты стекались дождем в вечность, ложились нежностью на кожу. И если бы сердце могло говорить, оно бы сейчас запело: стихами или романсами, в голос или шепотом. Неважно. Пело бы про распустившиеся цветы под ребрами, про рожденную весну на закромках души. Но больше бы не плакало от боли и тоски, может, только немножко от счастья. — Mein liebe, — нараспев тянет Тэхён, мягко улыбаясь. — Mein leben, — вторит ему Чонгук, сцеловывая с уголков его горячих губ вкус легкого дождя.***
Чонгук берет его медленно и нежно, исследуя поцелуями тело. У них все еще мокрые волосы, пахнущие дождем и ветром, продрогшие на холоде тела, которые млеют от прикосновений теплых рук и губ. Тени расцветают на стенах, переходя ажурным татуажем на кожу, плавно стекают по шее расплавленным воском, касаются изгибов медовых бедер. Обворожительно. Сегодня ночь зажигает звезды, как кто-то зажигает свечи в кромешной тьме. Небо открыло затуманенные тучами глаза и, кажется, снова собрало себя по кусочкам. По рукам венозный узор моря, по вискам — пульс ударами грома. Глаза цвета коньяка смотрят на него доверчиво и нежно космической пылью. Чонгук тонет в них, как в морях бесследно тонут корабли, самозабвенно падая в эти омуты, задыхаясь и теряясь в одном хрупком, но таком сильном человеке. Он закрывает глаза и не представляет этот мир без Тэхёна. Чонгук хочет его необъятно, всеми своими телом и душой. Всеми растрепанными мыслями и чувствами. Хочет ласковым шепотом по утрам, губами, пропитанными кофе, невесомыми касаниями пальцев по коже, что до дрожи и замирания сердца. Хочет греть его ночами теплом своего тела, хочет мятыми простынями и ароматом горящих свеч, вкусом красного вина после тяжелого рабочего дня и самыми счастливыми улыбками. Оберегать от кошмаров в своих надежных руках, пока он спит, успокаивать, что ничего не стоит бояться рядом с ним. Прятать от прошлого и воспоминаний, от всех бед и болей. Хочет слушать его голосом отрывки из книг, стихи на любом языке, и пусть не понимая, о чем в них говорится. Наблюдать за трепетом ресниц, вспархивающих черными птицами к небу, залечивать внутренние раны разговорами о чем-то важном, далеком, только им понятном, чтобы потом вместе принимать горячую ванну в пене как дети. Хочет продолжать смотреть, как он танцует. В жару, дождь или снег. Неважно, только бы быть рядом. Чонгук хочет его. И Тэхён отдается. Он щурится, моргает, запрокидывает голову, открывая вид на тонкую лебединую шею, покрытую багровыми засосами и стонет громко, совсем несдержанно. Губы давно искусаны в кровь. Эта боль отрезвляющая, пронзительная, только чтобы не сойти с ума, не лишиться рассудка, по которому они ходят так опасно и рискованно, как по тонкому льду. И тонко обрывается дыхание, когда тэхёновы бедра поддаются Чонгуку навстречу, срывая с губ высокие стоны и всхлипы. Тело натянуто, как струна, внутренности точно выжигают чистым пламенем, завязывают в крепкий узел. Желание пронзает стрелами, врезается под кожу, шумя кровавыми волнами по венам. Бросает то в холод, то в жар — сложно сконцентрироваться на одних ощущениях. Кажется, каждый нерв оголен и натянут, все чувства восприятия обострились, отчего кончики пальцев леденеют и покалывают. И мурашки по телу не от холода или страха, а от того, насколько им хорошо вместе. Эти чувства не подвластны даже самым ярким сновидениям, самым сокровенным мечтам и порывам. Это только здесь и сейчас, с одним человеком. У Тэхёна на черных, как степь, ресницах собираются кристаллики соли. Они сверкают чистыми жемчужинами и при каждом шелковом взмахе скатываются по щекам в ключицы тонкими дорожками, оставляя на коже блеск. И Чонгук нежно сцеловывает их вместе со всеми тревогами и тягостными мыслями. Он лежит истощенный и вымотанный, с капельками пота на коже и с легким румянцем на щеках, тяжело дышит, облизывает истерзанные зубами губы и смотрит сквозь обрамленный веер ресниц своими утомленными, но до безумия влюбленными глазами, в которых блуждают мягкие озерца тумана. Нагое тело на смятых мокрых простынях. И сердце тоже — нагое. — Я люблю тебя очень и очень. — Усталый, но счастливый шепот кружит сознание. Чонгук ничего не говорит, только нежно улыбается, притягивая Тэхёна к своему сердцу и сладко, влажно целуя в пропахшие дождем губы.***
Ветер треплет волосы, путается в ресницах, бросает дрожь на кожу и прячется под воротом свитера. Сегодня он отчего-то неспокоен. В руках Тэхёна золотая клетка с птицей. Синица, напуганная и неспокойная, дрожит перьями и сердцем, забившись в самый угол. Неизвестность пугает всегда. Чонгук приобнимает Тэхёна за талию и подходит с ним к самому краю крутого берега. Они уже были здесь, когда Тэхён, расстроенный и заплаканный после первой серьезной ссоры с бывшим мужчиной, так же стоял, подставив лицо ветру и расправив руки как крылья. Мечтая взлететь. — Ты теперь свободна. — Парень осторожно открывает клетку, но птица только сильнее жмется в дальние прутья, пряча голову в перьях. — Ну же, глупая, тебе понравится, — смеется он, подставляя руку. Диша все же доверяется, прыгая в знакомую и по-родному пахнущую ладонь. Ветер развевает ее крылья по воздуху, она боязливо осматривается по сторонам, изучая и вспоминая. — Ты уже забыла, как это — летать, не боясь вновь упасть? Я тебя понимаю. — Тэхён все еще улыбается, поднимая руку выше. — Давай, я тебя отпускаю, — шепчет нежно он. — Небо по тебе соскучилось. Оно ждет тебя. И синица, набравшись смелости, взлетает. Сначала взмах ее крыльев нерешительный и робкий, но нахлынувшее волной давно позабытое чувство полета помогает ей взмыть высоко в небо, к самому солнцу. Тэхён отпускает птицу, как отпускает свою прошлую жизнь. Первую влюбленность, после переросшую в серьезные отношения, любимую работу, карьеру, все пережитые чувства и эмоции, все путаное и сложное из своей души. Тэхён потерял слишком много за последнее время, но обрел нечто большее и дорогое. И он чувствует, как золотая защелка собственной клетки отворяется, связанные колючими проволоками крылья за спиной расправляются, больше не чувствуя боли. Расцарапанное в кровь о терновые шипы сердце перестает ныть, а на месте уродливых и кровоточащих ран распускаются свежие цветы. Впервые за столько времени он может вздохнуть полной грудью, без страха и боли в легких. Значит, это и есть свобода? Тэхён звонко и заливисто смеется, расправляя