Счастливого пути, Томиока-сан

      Забавная была зима. Снега выпало много — мягкого, весело скрипучего, до жжения в глазах и жжения в сердце белого, красивого. Ветер молчал: не скрипели мёртвые ветки, не мельтешила позёмка, не закрывали небо облака. И всё же холод стоял лютый: Гию не чувствовал лица, едва видел сквозь густой пар, создаваемый дыханием.       Забавная была зима. Тихая, ледяная и прекрасная, как в последний раз. Мёртвая. И всё же пришедшая будто специально только для того, чтобы напомнить Гию, что он жив. Жизнь в Томиоке проявлялась густым паром от губ и носа, колкой болью в лёгких, скрипом снега под сильными ногами.       Болью в утраченной руке.       Забавное у него тело. Руки не было, а боль — осталась. Призрачные пальцы сжимались в кулак, вокруг рукояти, впивали тесьму в такую же призрачную ладонь, тряслись от напряжения, от желания лопнуть. Томиоке иногда было необходимо останавливаться: дышать.       Тогда горло коченело. Гию смотрел на прелестный снег, на чудесное небо, и боль уходила. Тогда полупустой рукав казался тяжёлым, лишним.       Гию выдыхал. Делал шаг. Одёргивал хаори.       И часто вспоминал младшую Кочо. Слабую. Низкую. Хрупкую. Подражавшую старшей сестре. Улыбавшуюся нежно, мило — и так притворно, привычно. Говорившую так мягко, так нежно, вежливо так, даже когда донимала его. Евшую лапшу и непринуждённо размышлявшую о нём вслух.       Мёртвую. Уже шестой год.       Почти шесть лет прошло с победы над Мудзаном. Почти шесть лет прошло с гибели сотен охотников. Шесть, почти семь лет минуло с последней совместной миссии с Кочо, а Гию до сих пор иногда слышал её колокольчиком звучавший оклик и ощущал безобидно жалившие, раздражавшие тычки на призрачной руке, на сильной спине.       Шесть лет прошло с последней задирки Кочо, а Гию всё чаще убеждался, что она лукавила. Не только в улыбке — в словах тоже.       Он сторонился людей, и потому они сторонились его. Но не Танджиро, например. И не Кочо. Кочо не сторонилась, Кочо не питала неприязни: почему ещё она с ним говорила? Почему ещё старалась, пусть играв на нервах, вывести его на разговор? Почему ещё касалась когда-то давно и мимолётно и ела в его присутствии?       Гию поправил хаори. Выдохнул и, когда рассеялся пар, услышал стук топора, треск дерева и восторженный детский возглас. Он пришёл.       Танджиро колол дрова. Его удар был сильным, быстрым, точным, — искусным, как катаной.       Танджиро стал отцом. Его дети наблюдали за ним внимательно, с восхищением. Мальчику после зимы исполнялось три года; девочка, первенец Камадо, была старше. Они, красноносые и с блеском в глазах, радовались и просили папу ударить ещё раз, научить их делать так же.       Танджиро улыбался детям: от счастья, умиления и гордости. От воодушевляющего покоя. Потом, когда неожиданный, слабый ветерок колыхнул его волосы, вздрогнул не от напряжения, но дети опередили его обоняние. Они восхищённо вздохнули и сорвались с места, закричали радостно, удивлённо, как от приятного сюрприза, хотя Гию навещал их каждый год: — Папа, смотри, Томиока-сан! Гию-сама! Гию-сама здесь! Томиока-сан пришёл!       Гию улыбнулся, потому что захотел. Неважно, что сердце у него сжалось: это от трепета, от детского звонкого голоса, от искренней радости близких. Это от трогательности момента. Это от счастья, слишком большого для его изношенного сердца и лёгких.       Томиока сел на колено, и дети вбежали в его объятия, почти повалили в снег.       Танджиро запаниковал: — Д-дети! Осторожно!       Гию покачал головой: всё в порядке, пускай, — и прижал детей к груди. Камадо выдохнул, не стал подавлять улыбку. Отложил топор.       — Томиока-сан, хвала Небесам, что Вы в порядке.       Гию встал и потрепал его по голове. У Танджиро задрожали в улыбке сведённые губы, но он успокоился и пожал, как мог, Томиоке руку.       — Урокодаки-сан писал о Вас, но я правда рад видеть Вас в здравии собственными глазами!       — Взаимно, Танджиро.       Санеми умер из-за метки — совсем недавно. Гию повезло оказаться рядом с ним в тот день, молчать о красоте момента и покое смерти. Поддерживать его своим присутствием, в последний раз напомнить о Танджиро и Незуко, о Зеницу и Иноске, ставшими Генье друзьями, собратьями.       Метка пока щадила Гию. Он надеялся, что она продолжит щадить Танджиро, любой свободный момент проводившего с семьёй.       Камадо посадил сына за спину, потянулся за дочерью, чтобы взять на руки (он любил носить детей на руках, боялся, что скоро станет для этого слишком слаб), но она дёрнула Гию за рукав.       — Поднимите, пожалуйста, Томиока-сан! — вежливо и настойчиво, по-детски, взмолилась девочка.       — Киэ! — смущённо протянул Танджиро и осёкся, на горло себе наступил, будто вспомнил что-то. Сглотнул и сказал осторожно, аккуратно: — Простите, Томиока-сан. Она по Вам скучает. Думаю… Вы выше меня, и поэтому она так любит, когда Вы её поднимаете. Вы не против?       — Конечно, нет, Танджиро. — Гию погладил девочку по голове. — Тем более, когда Киэ-чан так вежливо просит.       Томиока посадил её на здоровое плечо, и Киэ засмеялась: «Так высоко!» У неё, как у Канао, были тёмные волосы, и она скрепляла чёлку заколкой в виде бабочки на цветке.       Дальше — как обычно, по-семейному просто и приятно. Дома — для Гию давно готова уютная комната, у него забрали тяжёлый рюкзак и начали разговор о важном: о семье и друзьях.       «К Суми сватались в начале декабря, но Канао не позволила. Я с ней согласен», — говорит Танджиро серьёзно, по-отцовски, как хозяин. Суми, Киё и Нахо тоже были его семьёй, под его опекой.       «Незуко родила осенью, писала, что они с Зеницу придут к Рождеству», — говорит Танджиро с гордостью, трепетом и грустью, будто так и не привык, что сестрёнка взрослая, чья-то мать и жена.       «Иноске и Аой сейчас на юге, засекли ещё одного демона, — говорит Танджиро, в его голосе — минимум беспокойства. С Иноске Аой почти не страшно, а ему — раны затягивать безопаснее, им друг с другом — с болью и гневом справляться легче. — Обещали скоро вернуться».       «Канао сейчас спит», — говорит Танджиро немного неловко, краснея, но с любовью. Канао много спала во время беременности: берегла силы, хрупкая бабочка, чтобы сквозь боль и страх за чужую, но уже родную жизнь расцвести в полной красе.       В словах Танджиро — счастье. Хрупкое, как стекло. Сотрясаемое в миг, как водная гладь. Ценное, как сама жизнь, потому что в сути своей жизнь и счастье — это единое целое, это одно и то же. Жить — значит ценить счастье.       Гию живёт. Гию улыбается, когда Танджиро говорит с ним. Гию улыбается, когда шумного, взволнованного Зеницу слышно ещё до того, как видно, и когда он и Незуко с маленьким сыном действительно приходят несколькими часами позже него. Гию улыбается, когда Канао просыпается, хотя знает, что девушка этого не видит: Кабурамару зимой не ложился в спячку, но был сонным и вялым.       Гию живёт. Он путешествует по стране, но четыре места посещает ежегодно: кладбище, дом Урокодаки, дом Зеницу и Незуко и дом Танджиро и Канао. Ему нужны места, чтобы вспоминать хрупкость своего счастья. Ему нужны люди, чтобы помнить о силе своего счастья и помнить о других.       Гию нуждается в Танджиро, чтобы вспоминать его слова и слова Сабито.       Танджиро теперь взрослый. У его ног постоянно видно сына, к его руке часто ластится дочь. Волосы у него длинные, собранные в хвост, и он не один год танцует всю Рождественскую ночь, как сейчас.       У Незуко в глазах слёзы гордости и любви. Зеницу впервые не паникует, с замиранием следит за другом и нежится со спящим на руках первенцем. В самом деле не хватает Иноске и Аой, без них семья неполная.       Канао сидит на колене, обнимает детей и смотрит на Танджиро. Гию кажется, что она всё видит и всё понимает, пусть она и слепая. Каждый взмах факела Канао чувствует кожей лица, как чувствует тепло рук Танджиро; каждый звон колокольчика откликается в ней его мягким и заботливым голосом.       Дети в восторге, спрашивают маму: «Как папа так танцует без устали? Как папа так легко дышит? А мои лёгкие бы уже заморозились! А папе не тяжело танцевать так всю ночь?»       Канао отвечает ласково и терпеливо. Улыбается. Гию понимает, что и ему необходимо задать ей вопрос: — Она улыбалась? — вышло тихо, как-то сдавленно, и горло заболело, но это от мороза. И от боли в призрачной руке. И ещё от чего-то.       Канао, смотря вперёд, на Танджиро, смотря и не видя, но всё понимая, улыбнулась грустно и честно. Она понимала всё — и его вопрос тоже поняла, ответила: — Да. Редко и прекрасно.       — Хорошо.       Дети недоумённо поглядывают на них. Канао гладит их по головам, поочерёдно целует, объясняет: — Мы о моей старшей сестре.       — О Шинобу-сама? — уточнила Киэ, пар сорвался с её губ. Томиока улыбнулся: настолько мило и радостно звучало это имя из детских, искренних уст.       Канао кивнула. Кано, её с Танджиро сын, восхищённо посмотрел на отца, засмеялся: — Мне нравится, как она улыбается с той фотографии!       Гию кивает. Дышит глубоко, тихо, медленно. Рука и лёгкие у него болят. И болит ещё что-то. Гию чувствует боль, а значит, живёт. Гию счастлив.       И всё равно кусает губы, когда через неделю Канао, не видя, ступает бесшумно и ловко и кладёт в его руку сломанную заколку-бабочку.       — Счастливого пути, Томиока-сан. — И улыбается. Совсем как старшие сёстры.       Гию, должно быть, вдохнул и выдохнул как-то неправильно, потому что горло ему схватило от мороза и глаза обожгло. Танджиро вдруг обнял его, а ноги крепко-крепко схватили Кано и Киэ. Его обняли и Незуко, и Зеницу с ребёнком на руках, и Канао. Каждый на свой лад.       Действительно не хватало Иноске и Аой, Урокодаки, — они ведь тоже его семья.       Они все — его жизнь. Его счастье.       Хрупкое, как бабочка. Так же быстро идущее ко дну, как сотрясающий воду камень. Скоротечное и непредсказуемое, как его помеченная жизнь.       Оттого столь драгоценное.       Когда Томиока Гию отошёл настолько далеко, что дом Танджиро остался на горизонте, то развернулся и помахал. В руке он так и держал сломанную заколку Кочо.       Она подарила ему ещё год жизни: Гию решил, что обязательно лично, из рук в руки, вернёт её Канао. Ещё он обязательно в этом году встретится с Иноске и Аой, передаст им объятия остальных, как передаст их и Урокодаки. Он обязательно дойдёт до Тихого океана и вернётся к Рождеству в дом Танджиро.       Гию шёл дальше. Иногда останавливался: дышал. Иногда не выдерживал — должно быть, вдыхал как-то неправильно, и его глаза обжигало. Тогда Томиока смотрел на прелестный снег, на чудесное небо и восхищался этим прекрасным миром, в котором ему повезло родится.       Он думал, что через много-много лет он, Цутако, Сабито, Макомо, Саконджи Урокодаки, Танджиро, Незуко, Зеницу, Иноске, Аой, Кёджуро, Мицури, Обанай, Тенген, Санеми, Генья, Гёмей, Муичиро, Канао, Канаэ и Шинобу переродятся. Что через много-много лет, в более мирное, спокойное время, их судьбы будут переплетаться каждый день, что каждый день они будут видеть друг друга живыми и не узнают всю глубину своего счастья.       «Пускай, — думает Гию и улыбается, когда несколько холодных снежинок таят на его лице. — Каждый из нас заново научится ценить его». В руке он всё держал сломанную заколку Шинобу.