Беспощадная

Свет боле не ощущается благодатью, лишь священным, сжирающим пламенем. Ослепляющим, выжигающим глаза. Сила разливается по жилам крепчайшим из вин, будоражит, бурлит закипающей кровью. Чёрный цвет ей в действительности к лицу: оттеняющий мраком ореол белоснежных волос, мнимую невинность, окаймлённую короной из хромовой стали. Алина Старкова была надеждой на спасение от кошмара ночи, от крылатых теней и чужой жадности. Солнечная королева, маленькая святая. Маленькая мученица. Равкианцы боялись умереть во тьме. Откуда им было знать, что смерть при свете солнца в разы страшнее? Откуда им было знать, что в сердце почитаемой ими святой разверзлась бездна жадности — до силы, до утраченного тепла? Не под стать проклинаемому в каждой молитве Еретику, не под стать любому из королей. Её прозвали Беспощадной, шепчась о троне, чьё подножие усыпано костьми врагов. О том, что неугодные и когда-то близкие закованы в цепи в подземельях Большого Дворца. — Ты хуже, чем он! — кричала ей Зоя, вырываясь из рук опричников яростной стихией, необузданным штормом. Солью на щеках и такой яркой ненавистью, что в прошлом от подобного точно бы остался ожог на сердце. — Лучше бы ты умерла вместе с ним! Алина взглянула на неё, повернув голову. В руки въелся пепел — сожжённых армий, пришедших к её порогу с оскаленными, наполненными слюной пастями. Зоя замерла под взглядом некогда тёплых карих глаз. Беспощадная. Королева-ведьма. — А я умерла, — ответила Алина и невольно коснулась пальцами своей шеи. — Разве не видишь? Никто не видел. Кроме Дарклинга. Он редко приходит к ней. Молчаливой, вшитой в кожу тенью, накрывающим плечи мраком. Рана на его груди с каждым разом разверзается всё больше, заливая ткань кафтана кровью. Алина не знает, закапает ли она на вычищенную до блеска плитку тронного зала. И ждёт его затаенно, чтобы касаться ладонями холодных щёк и вжиматься губами в губы; чтобы целовать костяшки холёных рук и сжимать их в своих. Дарклинг не говорит с ней, позволяя прижиматься к груди ночью, когда Алина не может заснуть и касается пальцами шеи — в гулком отчаянии, в жажде ещё большего падения. И он приходил — осколком воспоминаний, неизменно холодным, неизменно хранящим молчание. Иногда в этой тишине Алине чудятся проклятья. Иногда — самые затаенные, самые желанные признания. Его голос, сильный и глубокий, зовущий по имени. — Ты принадлежишь мне, — шепчет Алина в пустоту подступающей зари. Свет пляшет на её обледеневшей постели. Она закрывает глаза. — Скоро, любовь моя, — говорит тихо, неразличимо, с гулкой надеждой. И касается пальцами ожерелья из костей на шее.