Бремя шрамов

       Так вот, оказывается, каким выглядит мир глазами павшего воина: вычурным, неживым, неправильным. Запутанным до такой степени, что не отличишь зло от добра. Кион всю жизнь думал, что до него, свет несущегося стража, эта дилемма не коснется. В сказках бабушки главный герой ведь всегда побеждает сие иллюзорное зло, возвышаясь в глазах мироздания до высшего пьедестала. В сказках — в позорной трели ступавшая прочь мгла, рассеивающаяся в тихо плачущем тумане сожаления. Ни в какой главный герой, спаситель, носивший имя Великого, не ступает на место злодея.        Только вот теперь упоминание о его пожизненной искажённости услужливо высечено поперёк левого глаза двумя вертикальными рубцами.        И это, как Кион думает, неправильно. Герои не должны быть злодеями. Злодеи не должны быть героями. Ничего не должно меняться, потому что он, уже и без того нарушивший великий баланс Львиной Гвардией без львов и дружбой с гиенами, не может выдержать такого судьбоносного поворота событий. И ведь плутоватый Скар, этакий змей, не думает исчезнуть после того, как его «одолели». Кион решает, что даже Короли Прошлого противятся принять блудного сына к себе после всех его злодеяний, позволив ему неприкаянным духом бесноваться и сновать по округе. А если точнее — семенить за ним же верной тенью.        Кион встает с травянистой подстилки, аккуратно подставив измождённый бессонными ночами лик под перламутровое светило луны. Лев подле него угрожающе рычит, и он видит мерно вздымающееся во вдохе и выдохе тело. Будто живой. Однако страж знает, что тот мёртв по всем меркам. Разорванный своими же союзниками, павший подобно мерзкому шакалу в зубах гиен, коих он так предал однажды. Кион ненавидит Скара столько, сколько помнит себя. Ненавидит его так же, как Скар ненавидел брата в тот день, когда сбросил его в поток гну на глазах осиротевшего ребёнка. Он знает, что когда вот-вот забрезжит кровавый рассвет, — да и он надежд никаких не даст — то дух этот исчезнет. А потом появится снова, когда расплывающееся в пестрящем мареве небо в многотысячный раз сомкнётся в чернильном сумраке беззвёздной ночи. И так каждый раз, пока он в один прекрасный день не испустит последний вздох. Кион не думает, что справится. Кион думает, что храня эту тайну в себе, сойдёт с ума. Общение с призраками — ненормально, и он это знает. Знает настолько, насколько понимает, что эту проблему уже вряд ли излечишь.        — Глянь на себя, — едко цедит вальяжно раскинувшийся поодаль Скар. — Тебя ведь можно в королевские шуты приписать. Знавал я одного короля, мог бы его веселить своим жалостливым видом.        Кион ненавидит Скара, но порой его взгляд падает на рассеченный змеиными клыками шрам, и оттого, пускай и нехотя, начинает его понимать. У него выбора ведь тоже не было. Он ведь тоже в своё время хотел противиться этому, но не сумел. Только чувство омерзения от этого не уходит, лишь ядом накапливает претившую жалость, заставляя скорчиться. Они оба, безумный призрак и лишающийся рассудка подросток, похожи на чёртовых изгоев, которым не повезло в один миг сойти с пути.        Не обращать никакого внимания ровным счётом оказывается худшей идеей из всех возможных. Слушать всю ночь, как мертвец что-то шепчет на ухо, страшно, и потому Кион хочет бежать, сломя голову, кинуться с какого-нибудь утёса и сквозь свист ветра в ушах услышать только то, как в последний раз лязгом отбивает осточертевший баритон Скара. Только вот он не может. Боится. Не хочет ранить близких и друзей своей гибелью, понимая, что своей кончиной может позволить всему лихому обрушиться на родной дом чёрно-красной волной. Чертоги сознания вопят, что надо остаться в мире живых и жить дальше с этим бременем. Сердце молчит. Кион тоже.        — А с тобой всё-таки весело, мой маленький друг, — горло Скара почти что рвётся в сардоническом хохоте, но он не чувствует. Призрак же. — Уж куда более весело, чем парить в Лимбе. Знаешь, — и говорит он это так, будто ведает ему о какой-то страшной тайне, — там сто-о-олько животных, которые хотели поквитаться со мной, будучи злыднями даже в своей жизни. Столько лет жить в боли и страхе ужасно, а с тобой весело. Надеюсь, ты проживёшь долгую жизнь, чтобы я мог быть рядом.        Кион мысленно желает, чтобы в скором времени его придавило булыжником. Он ведь знает, что его отправит прямиком в рай, в то время как Скара, чего уж там, снова направит в Лимб, где он проживёт в отчаянии ещё тысячу лет. Упиваться чужими страданиями, несомненно, ужасно, и он понимает это равносильно так же, как и то, что потихоньку начинает сходить с ума и походить на того, кого презирает с детства.        — Запомни, Кион, — растянувшись и наглядно демонстрируя все изгибы анорексично-поджарого тела, мурлычет Скар слащаво-приторным тоном, почти вкрадчиво. Почти, — ты никуда от меня не денешься. Ты можешь забраться на самую высокую гору втайне от всех. Ты можешь скрыться в глубоких морях и океанах. Ты можешь молчать об этом до конца жизни, но ты никогда, запомни, никогда не убежишь от меня. Я всегда буду с тобой, пока ты не умрёшь. Я буду частью тебя. Я стану вечным напоминанием того, кто ты есть, а ты — мой подражатель, мой новый последователь и разочарование несчастного Симбы, который не сможет поверить, что его сын стал злодеем. Боюсь, папочка твой сразу же решит отречься от тебя, как только узнает.        Тогда он впервые не выдерживает. Уста исторгают угрожающий рык, норовя вот-вот вызвать предков и изгнать восвояси наглеца, но Кион знает, что ничего этим не добьётся. Мёртвого не напугать. Мёртвого, неосязаемого и неспособного погибнуть вновь, одолеть не выйдет, но он всё равно отчаянно вопит содрогающееся в боли и ломоте «прочь!».        И радуясь, что находится в этот момент не в общей пещере Прайда Ночи, а вдали от всех, в полнейшем одиночестве рядом с извилистыми ветвями белых акаций. Там, где его не найти.        — Кион? — обеспокоенный и мелодичный голос заставляет его обернуться и виновато прикусить губу. Аскари его подери, он совершенно не один!        Рани аккурат заглядывает в его глаза, боясь подойти ближе, будто перед ней ядовитая кобра. Сильные, но грациозные лапы будто сами несут её к нему, и она, склоняя набок голову, хмыкает: никого ведь рядом нет, чего он кричал?        — Ты ничего не хочешь мне рассказать? — чутьё отчаянно подсказывает, что тревога совсем рядом. Стоит лишь вовремя её забить, чтобы не было слишком поздно.        Кион издаёт тяжкий выдох, исподлобья, сквозь выбившуюся прядь гривы, глядя на Рани. Бремя шрамов, которое судьба сама преподнесла ему, оказывается слишком тяжкой, чтобы нести в полнейшей сиротливости.        — Ты обещаешь никому не рассказывать?