***
Уоррингтон курит косяк, свесив ноги с края крыши и глядя на закат, а на звук шагов будто бы не реагирует. Дом стоит рядом, не решаясь прервать затянувшееся молчание, но в конце концов выдавливает из себя смешок: — Ты что, каждый раз включаешь траву в продуктовую доставку? — Ммм? — поднимает глаза. Шутка улетает в молоко, и лучше бы сменить тему: — Ты же говорил, что нельзя дуть в плохом настроении… Адам отворачивается, не говоря ни слова. Доминик садится рядом: — Что случилось, Полли? Тишина. Парень осторожно кладёт руку ему на плечо: — Эй, дружище… — Зачем ты написал про Глазго? — тихо произносит Адам. — Что? Резко развернувшись, Адам хватает Доминика за цепь на шее и притягивает к себе: — Зачем ты. Написал. В песне. Про Глазго, — повторяет он отчетливо, не сводя с него пытливого, будто бы совсем не накуренного взгляда. И всё встаёт на свои места. Твою ж нахуй… действительно, зачем.***
А ведь с того самого дня, как он влетел к Адаму в комнату с воплем «БРО, Я ДОПИСАЛ, ГЛЯДИ!», впихивая в руки айфон с вокализом и смятые исчёрканные листочки, того будто подменили: замкнулся и стал молчаливее, не снимал наушники даже во время готовки, на записи говорил исключительно по делу, в остальное время закрываясь в своей комнате, играя в приставку, пропадая на кухне или долго о чём-то разговаривая с Томом на террасе. Потом всё снова пошло своим чередом, покуда дело не доходило до «Weird!» — в эти минуты Уоррингтон становился сам не свой. Это сейчас Доминик понял, что был слишком воодушевлён, изголодавшись по творчеству и движухам, чтобы замечать хоть что-то вокруг себя — его распирала энергия, штормило от депрессивного лежания в форте из подушек и отказа от еды до распевания всей классики британского рока под аккомпанемент вилками по кастрюлям и пинания ящиков, покуда вымотанный его воплями Том не начинал орать, приказывая заткнуться. Мессенджеры трещали от сообщений 24/7 — и резко в голове могла всплыть мысль о бабуле Роуз; решались моменты по организации шоу, записи лайвов — а Эшли скидывала фото из разряда «ой, а помнишь?» и у него опускались руки; они с Томом начали снимать веб-сериал о буднях записи альбома в карантине — но по ночам он пялился в потолок, борясь с ощущением, будто под ним разверзается земля… Ёбаный же, всеми богами посланный нахуй Глазго всплыл в песне, потому что даже спустя годы Харрисон пронёс воспоминания об их поездке через всё Соединённое Королевство, а в частности об одном шотландском утре — том самом утре под кодовым названием «что произошло в Глазго, остаётся в Глазго». Ему до сих пор хотелось рассказать об этом всему миру, орать о красоте отпечатавшихся на сетчатке глаз и на пылавшем от воспоминаний теле моментов до хрипоты, но он не мог, не мог, не мог, не мог… даже сейчас, создавая столько всего, он не мог сказать самого главного.***
Доминик перекидывает одну ногу через парапет, чтобы сидеть к Адаму лицом, придвигается максимально близко и кладёт подбородок ему на плечо и бормочет: — Может быть потому что это был один из самых счастливых моментов в моей жизни? Адам морщится и ухмыляется: — В моей тоже. Доминику страшно даже вздохнуть. — Значит мир? Уоррингтон кивает: — Мир. Дом жмурится и трётся о его плечо, будто ластящийся кот. Ему наконец-то спокойно. Не сводя глаз с горизонта, Адам обнимает его, запуская ладонь за ворот растянутого свитера (сраного свитера злоебучей Эшли, разъеби её дьявол). Он то мнёт парню загривок, то ерошит выцветшие спутанные волосы, проходится кончиками пальцев по свежевыбритым вискам, потом делает крепкую тяжку и осторожно тянет Харрисона за пряди на затылке. Тот поднимает глаза и заговорщически улыбается. Адам выпускает струйку дыма, Доминик ловит её губами и тянется ближе.