Мисо-суп, молнии и путь самурая

Киришима опять валяется у Бакуго в комнате на кровати, и Бакуго за неимением альтернативы валяется там же, с зубастым дурачиной. Смотрит в потолок и спрашивает себя, как это так судьба извернулась, что теперь Великий Взрывной Владыка разрешает какой-то бракованной акуле из ikea по имени Эйджиро есть чипсы в Его, Великого Владыки, кровати. У Киришимы весь рот измазан специями, и крошит он безбожно, и трындит без умолку, припоминая комнатный рейд. — У Тодороки такая традиционная комната! — шебуршит Киришима под ухом, скаля зубы. — Серьезно! Как будто в национальном музее! Бакуго не удивится, если окажется, что темными ночами Пополамка, презрев тело и разум, повторяет в своей двухцветной голове очередное бусидо. Или, качая головой, поясняет за мунен или мусин [1], преисполняясь буддистской мудрости (когда мышление не мешает глубокому созерцанию), да начищает коллекцию раритетных мечей. В хорошие дни, конечно, когда Деку не демонстрирует свой истинный квирк — ныть при любой возможности. Бакуго хочет эту невозмутимость себе, но не входя в разряд людей с мозгоклеточной недостаточностью, уверен, что эта невозмутимость покупается если не кровью, то страданиями. На раздачу пиздюлей жизнь не скупится, и лишних психоэмоциональных травмированностей Бакуго не надо. Что-то сомнительно, что у Исцеляющей Девочки — давненько уже не девочки, кстати — есть специализация психотерапевта. — На его бедрах нет шрамов от испытания типа манатуки? [2] — говорит Бакуго, гримасничая. — Раньше настоящие мужчины стыдились показывать бедра без шрамов. Киришима тут же сверкает глазищами на сочетание «настоящие мужчины» — Бакуго видел такое стремление к идеалу мужественности разве что у войнов прошлого и фанбоев. К поведенческой модели Киришимы следует налепить яркое «no homo», подписанное и одобренное богами гомосексуальности. — А на твоих бедрах есть шрамы? — хихикает Киришима, болтая ногами. — Есть! — отчего-то говорит Бакуго, не задумываясь, выпуская очередную страшную тайну легко и просто. Тайна пугается Киришиминых зубяк и задатка эрокеза и превращается во что-то крохотное и склизкое, отдающее мокрыми от пота простынями и солью слёз. Киришима ничего не спрашивает, только брови изламываются — рыжик такой потешный в своих попытках в комплексный анализ ситуации, сейчас заработает себе вывих мозговины. Бакуго уже видит, как в глазах Киришимы следует лента текста: БАКУГО ТРАДИЦИОНАЛИСТ¿ОН ПОДДЕРЖИВАЕТ ДРЕВНИЕ КАЛЕЧАЩИЕ ПРАКТИКИ¿ ЕГО ВЫРАСТИЛА ОБЩИНА, ПОДДЕРЖИВАЮЩАЯ ДРЕВНИЕ КАЛЕЧАЩИЕ ПРАКТИКИ? ПРОЗРЕНИЕ ВОЗМО— Бакуго даёт ему взрывной щелбан, шепча «бум» и Киришима, бедняга, спохватывается с опозданием в промиллесекунды — Бакуго не может удержаться от смешка, видя, как слегка подпалил тому его драгоценные крашенные брови. *** Бакуго сваливается в самоненависть в супермаркете, в очередной раз нахватав дохрена продуктов и не взяв ни тележки, ни корзинки. Обычно они ходят в магазин вдвоём с Киришимой, и Бакуго про привычке понабрал всякой всячины, фоном думая — будем нести вместе — какой вместе, когда Красный все ещё дуется за подпаленные брови. На подходе к кассе Кацуки видит кроксы — красные-красные (да ещё и по скидке!) и снова вспоминает жертву своего взрывного террора. Выносливость — выносливостью, но пачки с мясом и прочей ерундой предательски выскальзывают из рук, очередь всё никак не кончается, и Бакуго орет «а нельзя ли открыть другую кассу?!», и тщетно бытие. Проваливает попытку за попыткой взять KitKat со стеллажа, и пытается утихомирить свой гнев в страхе подпалить продукты. Кассирша сжаливается над Бакуго, страдающим идиотом, и тянется за шоколадом вафельным (или шоколадной вафлей?) сама. Бакуго кивает, и где-то в ворчании слышны его благодарности. Складывает всё в пакеты, ругаясь про себя за очередную покупку пластика — надо купить сраную экосумку, забота об экологии есть благо, порядок есть благо, сука, как хочется убивать. Нагрузившись, матерится — на улице ливиняка, зонта у него нет, все руки заняты пакетами. И Бакуго сам бы почерпнул старой-доброй мудрости для успокоения — но в голову приходит только фраза Цунэтомо Ямомато: «призвание мужчин — иметь дело с кровью», и Бакуго искренне надеется, что согласие с самурайским уставом не приближает его к злодейской лиге (это — та мужественность, что Киришиме совсем не по душе). *** Мокрый и злой, Бакуго пинает ногами двери в общаге, распугивая всех и вся — Деку выбежал, готовый к злодейской атаке, а потом выдохнул в сторону Половинки: «это всего лишь Бакуго». Бакуго злобно хохочет и потрескивает пальцами, чтобы показать, что Бакуго совсем не «всего лишь», но пластик пакетов плавится от искр и воняет, и сейчас точно включится пожарная сигнализация, и с него всё ещё течёт, и совсем-совсем не в том значении, в каком хотелось. Бакуго страшно орёт «ДЕКУ!» обещая себе, что если Деку сейчас подержит ему пакеты, то публичной казни не будет. Но тут на зов смерти является Киришима, сонный, без своей заебатой укладки под названием «Мама, твой сын — игольчатый морской еж», все ещё с подпаленными бровями, и Бакуго благодарит всех богов, бесцеремонно пихая Киришиме сумки. — Тут словно потоп случился, — мямлит Киришима, пока Бакуго олицетворяет собой жертву проклятых японских ветров и всех катастроф сразу, ища тазик, ведёрко, да хоть что-нибудь, блядь, куда можно скинуть шмотки. Находит — за дверью комнаты — ярко-желтое ведёрочко. — У меня новый квирк — бросает Бакуго, снимая влажное тряпье сразу в коридоре — будет он ещё обиталище своё пачкать, от носков мокрых и так следы по всему кампусу — я теперь ебанное водохранилище. Киришима улыбается уголочками рта, мягенько так и тепло, дурилка, и Бакуго бы допортил ему брови — так уж бесит эта мягкость и то, как мягко и тепло ему самому становится внутри от взгляда на Киришиму, но квирк хуй как сработает в условиях высокой влажности. Бакуго стягивает прилипшие джинсы и майку, ежится от холода, и мимолётно видит, как безбожно палит его мышцы Киришима, обливаясь румянцем. — Совсем стыд потерял! — хохочет Черноглазая, пытаясь шлёпнуть Бакуго по заднице, пока тот выворачивает шмотки в тазик, сверкая бицепсами. — Кири, деточка, пойдем приводить твои бровки в порядок. «Кири, деточка», — сарказничает Бакуго. Деточка кивает и молча уносит сумки на кухню, и Бакуго снова вычёркивает Красного из своего расстрельного списка и заходит в комнату переодеваться в теплую одёжку. Киришима вспоминает свою страшную бровную обиду и опять дуется, пока Розовая Моль (Бакуго сам торжественно наклепал с десяток мемов, над которыми секретно хихикает Киришима, под страхом смерти не отправляя в общую конфу) магичит с бритвой и щипчиками, делая из Киришимы в общей комнате бровную икону. Бритва такая же розовая, как Мина, определённо её, и Бакуго искренне надеется, что там хотя бы новое лезвие. — Сбрей их совсем! — орет Минета, и Бакуго, аргументируя для себя самого желание душевно так пинать карликов тем, что Минета мешается у плиты, торжественно хреначит его ногами. Девочки наблюдают на почтительном расстоянии — обычно Бакуго нет-да-нет рассказывает и показывает мастерство владения ножом и кастрюлей — но сегодня всё как-то не задалось, и он направляет всю агрессию в резку лука и моркови, опять же — надеясь не прирезать никого из одноклассников. Или хотя бы не повесить шарики Минеты у входа в общагу, прибив там же надпись "ты следующий" (какие конкретно шарики — сверху или снизу, Бакуго ещё не решил). Может быть, он и прослывет тираном на веки вечные, или лига злодеев воспримет это как знак «да, я тоже ненавижу героев» (конкретных героев — поправляет себя Бакуго). Но Минета точно не пил woman respect juise (которым упивается Киришима) — и ещё немного, и девочки сами предложат подвесить Минету у входа за его сексисткие яйца. Похуй. Готовка. Готовка. Как говорил Ямомото Дзинъэмона: «если ты уразумешь одно дело, тебе откроется восемь других». Какого хуя всех философов-самураев зовут Ямомото, Бакуго предпочитает не задумываться. Рис, рис, рис. Уничтожить всю крахмальную пленку, все эти жалкие примеси, очистить его от грехов человеческой цивилизации. Рисоварка есть насмешка над идеальной белизной и вкусом, настоящие войны готовят рис в донабе [4] — Бакуго готов совершить сеппукку [5] или любой другой мужественный ритуал, что ужаснёт и восхитит Киришиму — если рис, приготовленный в рисоварке, а не донабе, окажется вкуснее хоть на толику. Бакуго воспримет это как личное оскорбление. Промывай зерна, словно ты — золотоискатель, промывай, пока вода не станет чистее слезы, чтобы рис был воздушным-воздушным. Пока он ещё горячий, добавить рисовый уксус, чтобы рис блестал в своей белизне и идеальности вкуса. 20 грамм комбу, 4 на 5, нежно протереть влажным полотенцем, нежно, словно эти руки не созданы для битвы, отпуская злость, вымачивать темные полосочки в воде тридцать минут. Медленно вскипять воду — важна плавность, все должно быть со своим ритмом, словно смена позиции при нападении, вымерянно и высчитано. Достать комбу до кипения, кто-то использует щипчики, но Бакуго не видит смысла в пачканье очередной посудины, достаёт палочками — он палочками может провести бой, как на бамбуковых мечах. Кидает три чашки — выйдет 30 грамм — кацуобуси, и смотрит с каком-то мягким удовлетворением, как розоватые полосы сушенного тунца опускаются на дно кастрюльки и плавно крутятся, следуя за палочками. Бакуго отсчитывает тридцать секунд — тридцать секунд кипения, а потом оставляет рыбу настояться. Он выкидывает рыбу на дуршлаг, сливая бульон, снова наливает бульон в кастрюлю — в даси теперь добавляет три ложки мисо, тофу, немного — совсем немного проваливает, наливает в чашечки, добавляет вакаме и зелёный лук — луком нельзя практически ничего испортить. Кидает блашированный шпинат, наслаждаясь вышедшей цветовой гаммой. Сегодня — без карри и лишней остроты. Урарака пробегает мимо, доставая с полки пачку печенья, и пока она тянется, юбка задирается чуток больше, чем следовало бы — но Бакуго отчего-то думает совсем не о гладких ножках Урараки. И чуть не одёргивает себя, желая спросить, почему она не пришьет подъюбник (Бакуго свой костюм геройский латает сам и ворчит на Киришиму — у того от использования квирка когда надо и не надо все рубашки в стрелках). Бакуго молча помогает достать девоньке и печенье, и тарелки, даже не рычит, когда Урарака обхваливает его суп — от завитков пара до самого донышка кастрюли. Бакуго на комплименты отвечает мощным ором, обычно когда думает, что комплиментов не заслуживает — так Киришима как-то шепнул Урараке, после её восхищения от бакуговских навыков владения ножом кухонным. Бакуго хоть и стукнул его как следует, но запомнил, и к злобе своей — согласился. Бакуго выглядывает с кухни, ему за внезапно материализовавшимся на запах халявной еды (ага, щас) Каминари ничерта не видно и Урарака — ну как на неё злиться, маленький куриный наггетс — догадавшись, говорит: «Киришима ещё там, за столиком». Бакуго хреначит Каминари полотенцем и орет ему, мол, прочь с дороги, нахлебник, кто не работает, тот не ест — и специально прихватки прячет, чтобы никто не упёр кастрюлю. Киришима валяется на диванчике, один, листает каналы и посмеивается, глядя на Каминари — как с голодного края, честное слово. Бакуго хочет сказать, что спали он Киришиме брови окончательно — тот всё равно будет потешным, милым рыжиком, с приподнятыми уголками губ, кривенькими швами на рубашке, слезами, потому что не знал, как включить стиральную машинку в кампусе — как оказалось, он такой не один, студенты ничерта к жизни самостоятельной не приспособлены— привычкой чистить все и резать пальцами, не пользуясь ножом, дурацкими своими кроксами, и привычкой болтать ногами, помогая с уборкой, разводить срача в геометрической прогрессии больше, и выкрикивать радостно каждое доброе словечко. Киришима всегда будет Киришимой, когда роняет суши, булькает супом или хохочет над умоляющим «хотя бы тарелочку» Каминари. Киришима будет Киришимой, когда руками, которыми и стены ломать, и кости — коснется нежно локтя Бакуго, и в глаза заглядывая, скажет: «спасибо». Киришима будет Киришимой, когда будет сытый и повеселевший собирать грязную посуду (Каминари, засранец, смылся, и даже тарелку не помыл за собой) хихикать над розовыми перчатками Бакуго — отвали, придурь, вот вступит в реакцию вся эта бытовая химия при использовании квирка — и у тебя не то что бровей, лица не будет. Бакуго коснется случайно пальцев чужих, передавая тарелки (Киришима уж очень старается аккуратно всё в шкафчик сложить) и снова словит этот теплый, как чай с чабрецом в погоду мёрзлую, взгляд. Потом вспомнит, зашебуршит, стукнет рыжику по лбу шоколадкой, скажет грубее, чем следовало «на!». И Киришима, дурак, будет радоваться опять, как радуется прикольной крышечки от крафтового пива; или найденной на улице пластмассовой фигурки ската из Киндер-сюрприза; или наклейки голографической с глупой мультяшной акулой, купленной Бакуго в киоске, пока ждал автобуса; или дурацкой полоске из кожи и бусин — Киришима радуется всему, что даёт Бакуго, и это и страшно пугает, и страшно радует. Киришима радуется Бакуго, и Бакуго, через проклятия и обещания подвесить бренное тело Киришимы у входа в общагу в качестве символа абсолютной власти Владыки Взрывного — учится общаться и быть любимым. И когда они будут прощаться у дверей комнат, Киришима будет слишком близко, ближе, чем стоило бы — и Бакуго поцелует его легко в приподнятый уголочек губ, чтобы прочувствовать эту улыбку, сохранить её бережно в тайнике своего сердца. Он снова вцепится в свои карманы, и руки будут искрить — вот так появляются шрамы — и Киришима укрепит свои руки, и Бакуго будет смотреть, как искры отскакивают от его рук, и то, что должно было нести разрушение, превратится в крохотные сияющие молнии — прекрасные молнии, и такой сочетаемости не видели ещё никогда за всю историю сюдо [6]. И пока рыжик будет бледнеть, краснеть и глупо хихикать, целуя Кацуки в ответ, Бакуго некстати вспомнит стихотворение из «Госэн вака сю» и прикусит язык, обещая, что однажды расскажет его Эйджиро.

«другим ты можешь сказать что это слухи, но когда сердце спрашивает как ты ему ответишь?»