Не плачь

Однажды я разрыдалась у всех на глазах. Однажды я разрыдалась — без особой причины, горько заплакала, и как же мне противно было от самой себя, от спутанных волос, блестящей кожи лица, соплей и чёрных дорожек на щеках; как же колюче и неправильно ощущались взгляды находящихся рядом — они смотрят, смотрят, видят меня настоящую — истеричку. — Она у вас отвлекается постоянно, а стоит мне сделать замечание — сразу в слёзы, — сказала учительница математики родителям, а я, успокоившаяся, упорно старалась забыть произошедшее. Ведь это не я истеричка, ведь это минутная слабость — я исправлюсь, правда, я не буду больше плакать, забудьте все про это. Можно стереть вам память? А лучше себе. Не кричи на меня, взрослый, у меня глаза на мокром месте, — рвётся наружу душа, а с уст срывается злость и ненависть подростка. — Давай, расплачься ещё, — равнодушный голос режет по больному. А я ухожу, хлопнув дверью, а я рву и метаю, злюсь на мир, а больше всего — на себя. Не плачь-не плачь-не плачь, соберись, тряпка! — ведь ничего с тобой такого не происходит, ведь ты в тепле и уюте, под покровительством взрослых — заберите меня в фэнтези, а я буду жить по дорогам и с драконами сражаться, ведь я сильная, ведь я не плачу (ещё как плачу!), ведь их, персонажей, боль, такая правильная, такая благородная, а я из-за пустяков реву. Не плачь, потому что слёзы никого не красят, потому что на жалость давить подло, — ой, ты палец поранила? Чего ж тебе так больно? — другие раны себе, стиснув зубы, зашивают, а ты от такого пустяка крик еле сдерживаешь. Чего же ты стену ударить боишься — где твоя смелость, где ярость холодная, такая привлекательная, такая покоряющая? Будь сильной, как та героиня романа, как тот поэт, выросший в приюте, как слепой художник, написавший шедевры. Не уступай им, ведь тебе проще в разы, ведь худшая из твоих проблем — тройка по любимому предмету. Ведь ты не имеешь права страдать. Я так люблю обманывать себя и других, и как неприятно, когда обман трещинами по самообладанию расходится, когда всё крошится в хлам — и я плачу, на радость другим, Сильным. Ведь они не чувствуют, а если да — то скрывают это намного тщательнее, а потом чужую боль холодным смехом покрывают. Однажды я прочитала где-то, что слёзы по пустякам — признак малодушия. — О, привет, истеричка. — Натяни фальшивую усмешку, научись не поддаваться на провокации, научись против течения идти — только смотри, как бы не снесло волною смеха и презрения. Плачь-плачь, ведь со слезами боль уходит — чушь, но разреши себе плакать, ведь ты не идеальна. Давай, отпусти себя, отпусти, пусть даже другие не могут, пусть даже они считают твои слёзы слабостью — разреши себе быть слабой.

***

Мальчик со сгорбленной спиной и грустным взглядом — что ты хочешь от меня, зачем смотришь бездонными серыми глазами на размазанную тушь? Обнимаешь молча, и как же тепло мне от твоего тела, я так дрожу — ветер задувает в спину, но спасибо, что душу мою греешь, что не бросаешь меня и выплакаться разрешаешь. — Я слабая, — шепчу, размазывая слёзы по щекам, и бледную кожу рассматриваю да фигуру худую — но не худощавую — в мешковатых шортах и футболке: ты такой неидеальный, и это так приятно и завораживающе. — Ты слабая, — отвечаешь почти равнодушно, а потом легко улыбаешься. — Почти все слабые. И я слабый. Понимаешь? А я не понимаю, смотрю на ладонь грубоватую в два раза больше моей, переплетаю пальцы с твоими, и это так успокаивает, мальчик с холодными глазами. — Давай плакать вместе, — говоришь слегка хрипло, и это смешно покажется постороннему, наивно, как в дешёвой мелодраме — но мне надоело со всего смеяться, всех вокруг на странность проверять. — Давай, — соглашаюсь охотно, и ты гладишь мои волосы и плачешь, всхлипывая, а я беззвучно выжимаю остатки слёз. И ветер налетает, поднимая осенние листья, пробирая холодным сентябрьским дыханием до кости, но как же нам хорошо так стоять в обнимку, а твой шёпот в сумерках шелестит, обволакивает, успокаивает. — Мне нужно домой, — и я ухожу, расцепляя руки. — Приходи сюда завтра в семь вечера, ладно? — Приду. И я не плачу, я радуюсь, я смеюсь, забывая всё, что ты мне сказал, ведь я сильная, а мимолётную слабость презираю. Ведь мне хорошо, и никак не может быть плохо — и слёзы были ошибкой. Забудь о ней, и мы будем смеяться вместе, обнявшись, а не плакать. Мне всё ещё нравятся твои грустные глаза.

***

Мне тринадцать, и я храбро вышагиваю по уступу, и я тянусь к солнцу по веткам деревьев да терпеливо стискиваю зубы, обрабатывая сдёртую кожу йодом, прокалываю ладонь иголкой на спор и вгрызаюсь зубами в плечо, как вампирша. А я храбрюсь, еду на велосипеде, не держась за руль, прыгаю через канализацию и волосы девчонке постарше вырываю. Мне тринадцать, и я не могу сдержать слёз из-за поломанной заколки — и мне снова противно от себя, и я не могу смотреть в зеркало, лицо своё проклинаю — забиваю поры пудрой и шастаю как привидение. Мне тринадцать, и я иду к тебе на встречу, и я хочу что-то сделать со своими жидкими волосами-соломой, а из одежды — шорты из джинс да майка. Это ведь не свидание, успокойся. Мы возвышаемся над городом, сидя на крыше заброшенного сарая, что построен над обрывом. Я хочу смеяться, хочу плакать, хочу прыгать от восторга — но ты такой холодный, такой равнодушный ко всему — лишь слегка обнимаешь, как будто отдавая мне остатки тепла, которого у тебя и так мало. — Ты слишком многого от себя ждёшь, — говоришь пересохшими, потрескавшимися губами (так хочется прикоснуться к ним). — Расслабься. Я хочу не лезть за словом в карман и бойко отбивать все насмешки. Я хочу быть умной и прочитать все книги мира. Я хочу сражаться со злом, зарабатывать на жизнь и быть душой компании — но мне не хватает уверенности, сил, живости ума. Сильные девочки не плачут, не обижаются на насмешки, не смотрят в зеркало с отвращением. Ты прав, незнакомый мальчик с острым подбородком и русыми волосами, — я много от себя хочу. — Знаешь, стремиться к лучшему — хорошо, но пока ты не примешь то, что есть, твоя жизнь будет напоминать ад. Поверь мне. — Откуда ты всё знаешь, а? — вырывается злобное. — Если ты такой умный, почему плачешь?! Ты такой же притворщик, как и все они! Делаешь вид, что что-то понимаешь в этой жизни! Урод. Я несправедлива — да и к чёрту справедливость. И даже развернуться и уйти я решительно не могу — отвожу взгляд от бездонных глаз и светлых губ, кулаки по швам сжимаю и не двигаюсь. — Иди ко мне. Плечо к плечу, — мы сидим, и ты говоришь. Говоришь о том, как в кофейне летом работал и как за младшими следить постоянно надо. Говоришь о том, что жизнь безвкусная и сложная, грязная, неприятная, о том что все мы немного несчастны. И от твоих слов в уголках глаз собираются слёзы — мне не стыдно грустить из-за судьбы мира, чёрт возьми, не стыдно. Мы на самом краю крыши, и ты держишь меня за руку. — Пошли со мной, — говоришь протяжно, медленно, кивая на пропасть, и я испуганно раскрываю глаза широко. — Ты что! Пойдём отсюда! — я кричу до хрипоты — так страшно мне от мысли о прыжке, — тяну тебя за руку подальше от края, но ты сильнее и всё тем же ледяным взглядом на меня таращишься. — Не надо! Прошу! Умоляю! Завороженно шагаешь в пустоту — я цепляюсь за твою ладонь двумя руками, когтями впиваюсь, удержать хочу — ты о стену сарая бьёшься, и я чуть не падаю тоже в попытках удержать тебя, но не отпускаю — скоро сама вслед за тобой скачусь с чёртовой крыши, если не отпущу. — Поднимайся обратно, дурак! — пытаюсь зацепить твою ладонь за край шифера. Наконец ты карабкаешься наверх — злой и взъерошенный. — Ты знаешь, что такое личный выбор, а? — трясёшь меня за плечи. — Вот и помогай так эмоционально неполноценным. Тьфу. — Какой личный выбор? Зачем ты вообще ко мне подошёл? Зачем появился в моей жизни? Ты хоть на секунду обо мне подумал? — кричу в спину, пока ты уходишь, кричу во всю глотку до хрипотцы и падаю на землю (крышу), обнимая частички шифера рукой — как же мне плохо, как я жалею себя — невыносимо, дышать тяжело, а подниматься на ноги не хочется, домой идти не хочется — жить не хочется. В семь вечера на том же месте — там где мы обнимались в сумерках, почти под звёздами, глядя на обшарпанную хрущёвку напротив, где твой голос шелестел в тон ветру и густому небу. В семь вечера я сижу на бордюре и вглядываюсь в пустоту. Ещё три с половиной недели я хожу к месту встречи с глупой надеждой — на три с половиной недели хватает моей привязанности, а потом я делаю вид, что отпускаю тебя. Мне тринадцать, и я искренне стараюсь разрешить себе быть неидеальной — но не могу и всё так же себя ненавижу. Лишь одно радует (как же я внутренне горда!) — тогда я не позволила тебе умереть. Почти что принцессу спасла, — мне льстит это сравнение. Не плачь — другим труднее. Но знаешь — ты своей пропажей как будто дал мне индульгенцию на истерики, и теперь мне немножко проще. И вместе с тем сложнее. Здание школы утопает в облаках, и снег на ветвистых лапах сосен распускается в свете фонарей. Мне тепло — наконец-то по погоде оделась, и сидеть в сугробе мягко. Мне пятнадцать, и я задыхаюсь при беге на физкультуре, всегда прошу встретить, если возвращаюсь после заката, боюсь незнакомцев и всего нового. Но я не одна такая. И мне не стыдно.