Над бокалом аромат – Над бокалом бесы скачут. Жажду дикую таят, Злость и яд в ухмылку прячут. У меня в мечтах она одна – И звенит в ушах: «Так пей до дна». (с) Р. Борхарт, Бокал
***
Повтори. На часах равнодушные без четверти полночь. Снаружи студеная изморось, ветер и прохладная ночная мгла, покрытая аллергическими пятнами цинково-желтых редких фонарей, внутри – духота, грохотание бессвязного рока, разгоряченных, путаных голосов и смеха. Мужчина лет тридцати, накаченный, с благородной темно-рыжей бородкой и многочисленными татуировками на предплечье нетвердой рукой протягивает пустой стеклянный стакан – лампочки в баре светят тускло, приглушенно, судорожно экономя электричество, и тени на стойке оставляют спутанные, смазанные и неряшливые. Уилл повторяет – бренди заполняет стакан ровно на три четверти, – и взамен получает унылый благодарный кивок. Бугай секунды две или три смотрит на золотую жидкость, думая о своем, сокровенном, грузно вздыхает и делает очередной глубокий глоток – половины как не бывало. Уилл смотрит почти с состраданием – это уже четвертое повтори. У клиента явно не все в порядке. Не все в порядке, наверное, и у него самого, иначе тратил бы он свои ночи здесь, среди всеобщего гомона и густого, приторного запаха выпивки, стоял бы он здесь, протирая бокалы, вытирая стойку, вдыхая хмельной спертый воздух. А ведь когда-то жизнь обещала быть к нему благосклонной. Когда-то она, эта обольстительная, лукавая обманщица, выдавала ему одни козыри – лучшая школа штата, элитный университет всем друзьям на зависть и семье на гордость, красивая девушка. Все у него было, даже имя под стать – Уильям. В честь Шекспира, наверное. Ну, или дедушки, в середине прошлого столетия промышлявшего перевозкой незаконных товаров заграницу, а теперь греющего последние уцелевшие кости где-то на Гавайях – в конце концов, Уилл не был уверен, кого его набожная мать, американка в четвертом поколении и известная любительница английской литературы, боготворила больше. Впрочем, имя-то у него по-прежнему при себе. Чего не скажешь обо всем остальном. Нет, конечно же, место при университете у него никто не отбирал, просто так вышло, что, вернувшись из невероятной комы, в которую столь внезапно и непредвиденно погрузилась половина Вселенной, он обнаружил некоторые перемены в своем окружении, которые ему, давнему приверженцу консерватизма, не сильно пришлись по душе, а, при ближайшем рассмотрении, так вообще вогнали в ужас. Многие его одногруппники, изменившиеся ровно на пять лет, давно обзавелись семьями, обросли работой, бытом и всеми другими преимуществами взрослой жизни. Уилл едва ли узнал свою мать – он, заставший ее еще на прошлой неделе абсолютно здоровой, счастливой и черноволосой, все никак не мог теперь привыкнуть к кислотой въевшемуся в его память видению. Видению ее постаревшего, поседевшего силуэта, замершего посреди выцветшего коридора при виде него – вернувшегося и растерянного. Сказала лишь – это и правда ты? Долго смотрела неверяще и так тоскливо, что у него, нервно топчущегося на самом пороге, что-то защемило и закоротило изнутри. А потом заплакала. Были и другие неприятности, выходящие за пределы семейных и личных трагедий, но от этого не становившиеся менее досадными – они всплывали одна за другой и все никак не желали завершаться. Его съемная квартира была давно занята, вещи – банковские карты, документы, ноутбук, в конце концов – пропали бесследно. Возникла острая необходимость в деньгах, а, значит, и в работе. И вот наступил тот самый момент, когда он ощутил все прелести глобальных последствий пятилетней спячки. Все дело было в экономике. Точнее, в ее очевидном отсутствии. Вообще-то, отсутствовало все, что только можно – нормальные дороги, привычные маршруты, адекватное водоснабжение. Даже интернет глючил везде, где только мог, про бесплатный вай-фай можно было даже не вспоминать. Но самое главное – отсутствовали рабочие места. Как оказалось, мир – это система сложно и долго адаптируемая. Адаптировался, значит, этот незадачливый, неудачливый мир под непредвиденное сокращение населения, менялся, перестраивался под новую жизнь, а тут раз, и все вдруг вернулось на круги своя – вот и извольте обеспечить возросшие потребности всех граждан, количество которых увеличилось ровно вдвое. В общем и целом, мир доадаптировался настолько, что рабочих мест теперь не хватало, а переадаптироваться назад – это вам не комп перезагрузить, все намного сложнее. Здесь время нужно. У Уилла времени было немного, а денег не было совсем. Вот и предложение подработать в баре у самого края штата, выжженного пустынным солнцем, показалось манной небесной, очередным козырем вновь повернувшейся к нему лицом жизни. Конечно же, уже первая смена показала – будет очень непросто: платят немного, добираться долго, спать приходится днем, сразу после пар, и иногда, если особенно не везет – во время. Кроме того, отношение к алкоголю было у Уилла весьма категоричное – категорично отрицательное. Да и мать не то чтобы одобряла – тебе нужно учиться, все причитала она. Наработаешься еще. Вся жизнь впереди. Он соглашался – для виду, даже кивал впопад, но по ночам продолжал приезжать в бар. А потом привык, втянулся. Все оказалось и правда неплохо, куда лучше, чем он мог бы ожидать. А возможно, просто адаптируется он куда быстрее, чем весь остальной медленно просыпающийся, приходящий в себя мир. И вот уже подступает его смена очередной безбрежной ночью, и выкручивает колонки тяжелый рок, искрясь, переливаясь басовыми, и он встает на свое привычное место за стойкой в ожидании заказов, и кто-нибудь побитый и разочарованный жизнью усаживается напротив него и взирает на него в ожидании выпивки и, самое главное, самое необходимое – готовности выслушать. Теперь выпить чего-нибудь высокоградусного нужно каждому второму – в свете последних событий трезвым оставаться просто небезопасно, есть вероятность сойти с ума окончательно и бесповоротно. А сколько историй он выслушал, сколько советов дал – их же не перечесть. Если бы только за них доплачивали, за все его слова утешения, за все его выплеснутое в бокалы сочувствие, уже давно уехал бы к дедушке, ослепительному солнцу и безбрежным пескам жарких пляжей. Но вместо этого ему приходится воочию наблюдать всю целебную силу алкоголя. Алкоголь, как оказалось, способен на многое, если не на все. Он практически богоподобен, этот способный на все алкоголь, ему подвластно время, и материя, и все души всех галактик. Он из обывателей делает настоящих философов, политиков и просто тонко чувствующих натур, он скромняг превращает в безбашенных раздолбаев, тихонь в крикунов, горланящих хиты давно ушедших времен, а таксистов, шиномонтажников, разнорабочих и прочее, прочее, прочее в филологов, утонченных ценителей искусства, недописателей и поэтов. Возможно, будь защитники Земли немного находчивее, побеждать в многочисленных битвах им удавалось бы с куда меньшими потерями – нужно-то всего лишь пригласить очередную жертву жажды мирового господства пропустить по стаканчику в хорошей компании. Авось посидит немного, подумает, осознает безнадежность бытия, и дурь вся сама выйдет. А еще он, разлитый по стаканам, бокалам, фужерам, манящий и мерцающий так ярко, что захватывает дух, способен размягчить самое черствое сердце. Воистину, алкоголь всесилен. – Вот ты, друг… Скажи мне, ты когда-нибудь любил? Так, чтобы хотелось убить ради нее или умереть самому. У рыжеволосого бугая голос низкий, хриплый и скомканный. С трудом произнесенные заплетающимся языком слова едва ли можно разобрать, алкоголь – самый нежеланный клиент логопеда. Неудачливый друг, явно оказавшийся не в то время и не в том месте и уже осознавший это в полной мере, нетерпеливо вздыхает, явно не воодушевленный подобным вынужденным соседством – вечер пятницы и, куда ни глянь, яблоку негде упасть, все места забиты под завязку, – непритязательно кривит тонкие губы и молчит, словно воды в рот набрал. Или виски. Хорошего виски, стоит заметить. Самого дорогого в их заведении. Молчание затягивается, словно намекая – ответа не последует. – Вот, и ты тоже нет, – так и не встретив понимания, разочарованно и с особым усердием проговаривает начинающий философ, а затем рукой, искусно увитой татуировками, что есть мочи ударяет по столешнице, отчего Уилл непроизвольно вздрагивает. – А я любил, представляешь? За не очень мужественным всхлипом следует еще один щедрый глоток. Пятое повтори утопает в особенно громких аккордах захлебывающейся хмельным угаром электрогитары. Еще немного, и несчастный влюбленный свалится прямо здесь. Друг косится на него с немым осуждением – мол, все это, конечно, просто замечательно, но я-то здесь причем? Собственное раздражение запивает резко и с размахом – янтарной жидкости остается лишь по самому донышку. Выцветшие глаза вспыхивают невероятным, чудным, практически внеземным… Зеленые, думает Уилл в снизошедшем на него озарении. Когда-то эти глаза наверняка были зелеными. По правде сказать, он давно приметил этого странного посетителя. Всегда хорошо одет, даже более чем просто хорошо – и откуда только у людей деньги берутся, в такие-то непростые времена? Приходит редко, поздно, заказывает много, пьет долго и не пьянеет никогда. Уилл и не обратил бы на него никакого внимания – что ему до любителей приложиться после рабочего дня? – если бы не эта его поразительная во всех отношениях особенность. Обычно алкоголь развязывает язык на раз-два – в таком-то количестве так и подавно, но с ним просто беда какая-то, словно бы не берет его эта зараза, не прилипает к нему. Он, кажется, и сам рад бы забыться – Уилл ни в коем случае не осуждает, в конце концов, у каждого свои причины, – но все как-то мимо. Вообще, согласно его собственным скромным наблюдениям, сделанным за последний год непрерывной работы за алтарем спиртного храма, люди делятся на два типа. Первые, ощутив всю силу алкогольного воодушевления, в порыве хмельного вдохновения и уверенности в собственном всемогуществе начинают вести себя так, будто это последний день их жизни, что, стоит признать, в свете событий последних лет вполне может оказаться правдой. На прошлой неделе, вот, в порыве того самого вдохновения окошко разбили. Пришлось вставлять новое, а у них, работников бара, есть примета – точно также, как низко летающие птички – к дождю, ущерб, нанесенный клиентами – к снижению зарплаты. Да и скряга начальник намекнул – убытков в своем кармане он не потерпит. Вторых же тянет на поныть. С чувством, толком, расстановкой, желательно со всеми подробностями, мелкими деталями, именами и, главное – ему. Уилл, впрочем, всегда готов выслушать, ему уже и не привыкать, да и порой он находит обрывки чужих жизней довольно… любопытными. Этого же не тянет никуда. Сидит себе тихо, топя в стакане собственные, известные лишь ему одному горести, и не обращает ни на кого внимания. Ровно до сегодняшнего вечера. В этот вечер внимание находит его само, не спрашивая на то дозволения. – Я правда любил ее, понимаешь? А такое случается лишь раз. Друг, к удивлению Уилла, внезапно кажется пусть и слабо, но все же заинтересованным целое мгновение, будто и в его душе что-то чуть всколыхнулось, чуть встрепенулось на слове любил. И правда, хорошее слово. Сильное. Значимое. Уиллу было это слово близко, Уилл ведь тоже любил – ту самую девушку, с которой когда-то давно свела его обманщица жизнь. Они ведь были счастливы, и он, воодушевленный, даже сделал пару попыток написать несколько романтичных стихотворений, соответствуя своему легендарному имени. А потом случился конец света – и теперь она на пять лет старше него и безвозвратно замужем. Вот и спрашивается, как же тут не запить. Парень в татуировках смог бы его понять. – А она с братом моим… Моя Дженни. Все, дошли до имен – значит, конец уже совсем скоро. Еще немного, и точно выдохнется. Тусклой лампочкой загорается слабая надежда – может, в этот раз даже обойдется без драки; бугай определенно выбрал себе неудачного собеседника, уж слишком тот не заинтересован в чужих бедах и сочувствие проявлять не спешит. Словно сглазив, Уилл замечает – тот самый неудачный собеседник как-то неловко замирает, затихает, смотрит исподлобья, и глаза его горят страшным, зеленым, лихорадочным. Неужели последний заказ таки оказался лишним, и алкоголь сделал свое нехитрое дело? Секунда, и стеклянный стакан лопается в его руке с оглушительным треском, и боль, хрустящая, впивающаяся осколками стекла в изящную ладонь, должна быть ослепительной, и она должна отрезвлять, эта ослепляющая боль, но она словно не доходит до его оглушенного – чем? пьяными откровениями? – сознания. Мгновение назад изливавший свою душу смотрит на своего внезапно обретенного друга с подозрением в подернутом туманным дурманом взгляде. – Эй, приятель! Ты это… Полегче. Гляди, как трясет. И правда, трясет. Бездумно сжимает и разжимает ладонь, ту самую, изрезанную стеклом. Тяжело и медленно сглатывает. Чуть не задыхается, тянется к горлу в смутном стремлении ослабить ворот элегантного – не по этому месту – черного костюма, и, когда ему это не удается, едва ли не сбегает из бара, туда, где ветрено, и прохладно, и темно. Вот же чудак. Незадавшийся влюбленный провожает своего немногословного друга ошарашенным взглядом. – Пить меньше надо, – глубокомысленно изрекает он, а затем просит налить еще.***
На самом деле, работа не сахар, кто бы что там не успел себе напридумывать. Недосдача по невнимательности, разбитая посуда, нескончаемый мусор, строгое начальство, щедрое на выговоры и никогда – на надбавки или хотя бы обыденное человеческое понимание. А еще – странные клиенты. Временами, очень странные. Девушка в слишком легком для дождливого сентябрьского вечера наряде – футболка с крупным мультяшным принтом и узкие голубые джинсы. Симпатичная, с большими выразительными глазами и другими выдающимися особенностями. Громкая, яркая и кудрявая – она забирает у него заказ, озорно подмигнув, и ставит его перед своей подругой – тихой и бледной, а затем настоятельно, назидательно выдает: – Пей. Пододвигает чуть ближе, настойчивее. Подруга бросает неохотный краткий взгляд – виски с колой – и неуверенно мотает головой. Та, что с принтом, садится рядом, по правую руку, неодобрительно цокает языком и смотрит с покровительной, почти материнской нежностью – так, наверное, смотрит Мадонна на своего младенца с полотен раннего Ренессанса. – Пей, говорю. Полегчает. Лично проверено. – Не хочу. – Пей, иначе зачем мы добирались сюда? И правда – зачем же еще приходить сюда, в пропитанный душными коньячными парами и безысходностью бар, если не за обещанием беспамятства, горькой пилюли обезболивающего, что пусть и не вылечит, но притупит все прошедшее, ушедшее, ноющее за ребрами. Особенно теперь, особенно в этот день, непогожий и затянутый предгрозовыми тучами. Нынче косые ливни – частый гость их городка, и сегодня он туманами и промозглостью забежал к ним на чай, а, возможно, и на что покрепче. Возможно, он тоже хочет забыться, этот непрекращающийся неистовый ливень, и все никак не может. Та, что грустит, выдыхает шумно и почти обреченно. – Дарси… – Вот смотри, – та, которую звали Дарси, пододвигается чуть ближе и кладет руку на плечо второй девушки, – нужно мыслить разумно. Давай, ты же в этом лучшая. Ты можешь что-нибудь изменить? Подруга после недолгих поверхностных раздумий неохотно качает головой, потупив взгляд в столешницу. Дарси же выглядит воодушевленной, словно предчувствуя – она на верном пути, и уже предвкушает свою победу, скорую и легкую. – Ну вот, – выразительно произносит она, аккуратным наманикюренным пальчиком возвращая чуть сползшие очки на переносицу, – значит, нужно просто плыть по течению. И вообще, мне он никогда не нравился. Что ты только в нем нашла? Подруга продолжает упрямо, угрюмо молчать – наверное, и самой хотелось бы знать. К стакану по-прежнему не притрагивается – отказывается. Дарси не сдается – еще рано. – Значит, – неторопливо тянет она, небрежно делая первый глоток своего коктейля, – он говорит, одному быть проще? Привычнее? Вот пусть и будет всегда один – не велика потеря. А ты перестань так убиваться, – Дарси полушутливо толкает подругу в плечо – та не реагирует, лишь, отвернувшись, чтобы скрыть собственный взгляд, поправляет сползший с плеча ремешок от сумочки. – Было бы из-за кого. Так что… Прекращай, а? Совсем на тебя не похоже. Давай сейчас мы просто выпьем за то, чтобы твоя следующая влюбленность в очередного асгардца оказалась немного счастливее. Неохотно и словно бы через силу заставив себя оторваться от сумочки, девушка наконец поднимает взгляд, и он видит этот взгляд, и в нем нет ни намека на влагу, лишь сухая, полая, грузная усталость. И только тогда Уилл замечает – выцветшие глаза и глубину всех бесконечных внутренних переживаний, и он уже видел эти глаза однажды, точнее – их выражение безнадежности, вот прямо как под копирку, только бы вспомнить – у кого. В последнее время так много клиентов, так много алкоголя и так мало сна. Она, так и не произносящая ни слова, бесшумно вздыхает под пристальным взглядом подруги, а затем, сопровождаемая все тем же пронзительным сострадающим взглядом, стремительным жестом тянется к стакану – только бы не позволить себе передумать. А затем выпивает. Залпом – до самого дна. – Вот и умница, Джейн. Джейн. Дженни. Случайное имя и один пустой взгляд, поделенный на двоих. Догадка странная и почти невероятная. Асгардец, обмолвилась симпатичная подруга – неужели один из тех богов, что недавно поселились у них на планете, оттяпав у правительства Норвегии нехилый кусок земли? Теперь понятно, откуда взялась эта инопланетная чертовщина в тусклых зеленых глазах, смешанная с ощущением собственного превосходства. Поговаривают, будто их новый правитель, горделиво называвший себя царем, так вообще ненормальный. Будто это тот самый безумец, что несколько лет назад устроил теракт в самом центре Нью-Йорка – на экстренное восстановление города ушел годовой бюджет какой-нибудь скромной европейской страны. Впрочем, Уилл в политике мало что смыслит, а богов видел лишь на иконах матери, бережно составленных в шкафу ее гостиной, да пару раз по телеку. В отличие от того странного парня, Дженни напивается быстро и с чувством. Не плачет и не смеется, ведет себя тихо и спокойно, но ее сильно штормит, когда Дарси, заказавшая ровно в два раза меньше, помогает ей добраться до наспех вызванного такси.***
Да, посетители порой бывают удивительными. Поразительными, можно сказать. Совершенно не вписывающимися в его столь аккуратно сложившееся представление о том, какими они могли бы быть, какими они должны быть. Джейн приходит в четверг раз в две недели – выбор дня кажется неочевидным, но Уилл о том не задумывается. Снимает с себя темно-серый плащ, часто вымокший до нитки – осень, клонящаяся к закату, не скупится на влагу. Садится за самый дальний столик, у того самого окна, что однажды было разбито, и ее практически не видно из-за других столиков и стульев, других клиентов, ярких и шумных. Она словно незначительное серое пятно среди хаоса пятен цветастых и беззаботных. А еще Джейн никогда не пьет – алкоголь, по крайней мере. Заказывает обычно сок – апельсиновый, яблочный, грушевый под настроение, а точнее, его очевидное отсутствие – или изредка колу. Умудряется что-то читать под громогласные звуки, льющиеся из динамиков, иногда сидит в телефоне, что-то печатая. Порой ему кажется, что она практически засыпает, и он лениво раздумывает о том, кем она является на самом деле, чем она занимается, чему посвящена ее бесспорно беспокойная жизнь, если даже весь этот гомон – смешение неровных голосов и громкой музыки – кажется ей всего лишь незначительным фоном для собственных мыслей. Тот странный мужчина – асгардец – тоже приходит, к его удивлению и нет. Садится за тот же самый столик у того же самого окна, что и Джейн. Педантично оглядывается вокруг, наблюдая, замечая, отмечая все, всех и каждого. Едва уловимо морщится от вида дождя, словно бы он, этот редкий, и крупный, и студеный дождь навевает докучливые мысли о нежеланном и неприятном, кривит рот, отчего уголок губ выглядит острым сколом. Ничего никогда не читает, телефон не достает. Просто пьет. Просто удивительно, но выбирает он любой другой день, кроме четверга, и они никогда не встречаются.***
Они никогда не встречаются до этого самого дня, до этого самого особенно ветреного четверга, и Уилл, вышедший на свою смену ровно на пять минут раньше положенного, не имеет ни малейшего представления, что такого необычного именно в этом абсолютно обычном четверге, а не, скажем, в предыдущем. Или в том, что опустился белоснежным вязким туманом две недели назад. Или в любом другом, что шли друг за другом угрюмо, задумчиво и предсказуемо. Из них двоих он приходит первым – нет еще и одиннадцати. Небрежно стягивает с рук черные перчатки и аккуратно складывает их в глубокий карман. Также аккуратно снимает легкое твидовое пальто, вешает на крючок рядом со своим столиком и делает заказ идеально ровным низким голосом. Чуть прикрывает налившиеся усталостью глаза. Ждет. Народу нынче не так уж и много – мужчина лет пятидесяти с седыми бакенбардами и широким выцветшим кольцом на безымянном пальце заказывает большую кружку чешского, а затем садится поудобнее на небольшой протертый диванчик недалеко от стойки, ни на секунду не отрываясь от футбольной трансляции. Приторная целующаяся парочка с одинаковыми разноцветными фенечками на запястьях. Компания из четырех молодых парней лет двадцати, изредка рассыпающая грубоватые шутки и хрипловатый смех. Очередной приглушенный хлопок открываемой и через мгновение закрываемой двери, серый длинный плащ, запахнутый небрежно и будто бы наспех, белый теплый шарф, уже стянутый с плеч и перевешенный через руку, и длинные темные волосы, влажными змейками прилипшие к шее. Снова начался дождь, уныло думает Уилл, вспоминая об оставленном дома зонте, пока Джейн проходит вглубь бара и, дойдя ровно до середины, неуклюже замирает, увидев, что ее привычное место занято. Кажется, она и вовсе перестает дышать, осознав – кем именно оно занято, и он тоже, кажется, замирает, если замереть способно то, что и так практически неподвижно. Уилл привычно смешивает коктейль – темно-золотое с коричневым, разбавленное бесцветностью льда. Его очередной клиент – невысокий нерасторопный паренек, рыжий, словно все пески Аризоны. Одна песня сменяет другую, и Джейн, наверное, думает, что это глупо – уходить, едва появившись, особенно сейчас, будучи несомненно замеченной, и поэтому, именно поэтому она, не глядя на асгардца, беспечно занявшего ее столик в ее четверг, проходит чуть дальше, к другому столику на противоположном конце бара. Хрупкая и изящная, словно ножка бокала, Джейн, укутанная дымкой дождя, что она привела вслед за собой, выглядит едва ли не полупрозрачной. Асгардец, плотно поджавший губы, отчего те превращаются в злую, напряженную, тонкую линию, долго и открыто буравит ее взглядом – то ли удивлен ее появлением, то ли уязвлен ее напускным равнодушием и отсутствием хоть какого-нибудь, самого незначительного знака приветствия. По этому бесстрастному лицу не разобрать, как ни пытайся. Смотреть – смотрит, но сам – к ней – не подходит. Джейн, немного скованнее, чем обычно – скованность та знобящей дрожью рук выдает ее надрывистые переживания – кладет рядом с собой вымокший шарф, заказывает колу, а после пьет ее маленькими неторопливыми глотками, очевидно нарочито не спеша. Асгардец к своему стакану даже не притрагивается. Народу практически нет, едва ли не впервые за долгое время – что поделать, четверг не самый популярный день, но уже завтра все будет иначе. Заняться практически нечем, и Уилл развлекает себя наблюдениями за странными посетителями, что сегодня, увеличившись в количестве ровно вдвое, ведут себя даже страннее, чем обычно, и это удивительно уже само по себе. Джейн допивает колу ровно за десять минут. Сидит еще минуты две, не дольше – для вида. Беспрестанно теребит ремешок от сумочки и, наверное, чувствует себя крайне неважно. Впрочем, Уилл девушку прекрасно понимает и думает о том, что, если бы на него смотрели так с противоположного конца бара, он бы, скорее всего, тоже начал переживать. В конце концов, Джейн это надоедает – вечер окончательно и бесповоротно испорчен; она застегивает подсохший плащ, прихватывает с собой сумочку и, в вареве собственных волнений напрочь забыв о шарфе, торопливо направляется к выходу. Асгардец остается на месте, точно приклеенный – сидит долго и неподвижно, глядя на то место, где всего несколько мгновений назад была девушка, а на позабытый ею шарф, белеющий ослепительным пятном, смотрит так, словно бы он один был виноват во всех одолевающих его неуместных тревогах, во всех его нескончаемых бедах. На секунду Уиллу кажется, будто он слышит, как скрипят заржавевшие механизмы в его черноволосой голове. Две чаши весов. Одно решение, то, что окажется тяжелее, то, что перевесит другое. Да или нет. Да. Нет, нельзя. Абсолютно и точно нельзя – без вариантов. Даже если хочется. Даже если хочется просто невыносимо. Даже если то, что хочется – необходимо. Но возможно, только возможно… Если только допустить одну вероятность того, что она… Да. Он стремительно поднимается из-за стола, высокий, худой и взбудораженный, спешно набрасывает на себя пальто; перчатки не надевает – то ли забыл, то ли просто не до них и, прежде чем выйти за дверь, забирает оставленный хозяйкой шарф. Бесполезно, сокрушается Уилл, глядя на то, как асгардец проходит мимо стойки, прямо к двери. Она уже давно ушла. Вот если бы пошел за ней немного раньше… Судя по ожесточенной обреченности, понурой тенью легшей на острое лицо, он думает о том же.***
Нет, ну это уже никуда не годится – пожалуй, это самый неприбыльный день, а, точнее, ночь, за все время его работы. До невыносимости хочется курить. Уилл бросает взгляд на часы – равнодушные без пятнадцати полночь. Снаружи никакого дождя. Дверь мягко захлопывается за его спиной, и он закидывает голову назад, полной грудью вдыхая ночную прохладу; разминает затекшую шею и сонно зевает – завтра с утра снова на пары, квантовая радиофизика, монотонная лекция и седой профессор, которому, при всем уважении, давно пора на отдых. Скоро экзамен и наконец-то выпуск. Прощай, универ, в котором он значился студентом едва ли не целое десятилетие. Можно будет устроиться на нормальное, а, если повезет, то даже перспективное место, и, пусть он уже вроде бы привык, уйдет он без малейших сожалений. Уилл застегивает куртку на молнию – снаружи явно прохладнее, чем он предполагал, и заиндевевшими пальцами достает сигарету – контраст духоты помещения и промозглости улицы просто поражает. А затем делает первую неглубокую затяжку. Приглушенные голоса. Что-то невнятное и словно вынужденное, тихое и просящее, низкое – мужское, мягкое – женское. Уилл чертыхается, едва не поперхнувшись от неожиданности того, что здесь, за углом бара, он, оказывается, вовсе не один. Очередная пьяная парочка, не соизволившая добраться до ближайшего отеля. И чем, спрашивается, только думают? Холодно же, да и обстановка – перегоревший фонарь, безвкусно исписанная граффити стена напротив, не самый чистый тротуар и хмурый звон проезжающих неподалеку машин – не то чтобы располагает к романтике. Хотя какая уж тут романтика – мужчина прижимает девушку к себе так тесно, обнимает ее так крепко, что, кажется, она вот-вот переломится. Уилл замечает лишь спутанные темные и подозрительно знакомые волосы да бледную мужскую руку, забравшуюся под тонкий плащ. Видит белый шарф, неловко оброненный прямо на влажный асфальт и там же безвозвратно позабытый; в асфальте – трещины, в трещинах – лужи, в лужах – луна. Слышит сбивчивый, торопливый шепот, что разобрать невозможно. А затем кашляет, подавившись дымом – громко и со смыслом. В конце концов, у них приличное заведение, нечего тут. Асгардец неохотно оглядывается, так и не выпуская девушку из объятий, и… Вот тебе на! На Уилла смотрят глаза – впервые ярко-зеленые, впервые шальные и абсолютно, безвозвратно захмелевшие. Не пил же вроде ни капли, проскальзывает незваная удивленная мысль, так откуда этот румянец раскаленного спиртного дурмана, этот неестественный жаркий блеск в глазах да обрывистость, отчаянная неуклюжесть движений, очевидная даже в этой обступившей их темноте? Тот, старающийся прийти в себя и взять себя в руки – впрочем, неудачно, ведь так быстро никому не протрезветь – чуть щурится в назревающем раздражении, приглядывается, узнает, и Уиллу кажется, если бы не девушка, намертво вцепившаяся в рукав его пальто, он бы уже точно сделал с ним, так некстати помешавшим им двоим, что-нибудь крайне неприятное. Джейн сама едва стоит на ногах, и качает ее почти также, как в тот далекий, залитый до краев виски день, и, несмотря на ночь, можно сказать почти без сомнений – она тоже в стельку. Она, та, что, также как и он, нисколько не пила. И тут до него наконец доходит. Широко и добродушно улыбнувшись, Уилл подмигивает, выкидывает испорченную сигарету в стоящий чуть поодаль мусорный бак и неохотно возвращается в бар, в его всего пару минут назад покинутую духоту, напрочь игнорируя совершенно обескураженное выражение лица асгардца. Да, сейчас, увы, и правда такие времена, что оставаться трезвым не просто опасно – это сродни настоящему безумию, и каждый находит свое спасение в том – или в ком – может. Несмотря на свою новую работу, а, может быть, как раз таки благодаря ей Уилл знает наверняка – иногда, чтобы действительно опьянеть, алкоголь и вовсе не нужен.