И когда Он снял последнюю печать, я слышал животное, говорящее: иди и смотри…
Ощущение, что скоро все должно наконец свершиться, колкими иглами пробегает по венам. Арсений – сейчас его зовут так; имя вычурное, самое подходящее ему, кажется – встречает это чувство, как старого друга, о котором практически забыл, но подсознательно где-то ждал веками. Оно приходит утром, – как раз после того, как он мимоходом стравливает между собой две группы местных гопников, и в воздухе повисает тот самый сладковатый запах ненависти – просто ставит перед фактом, протягивая дрожащей рукой увесистый сверток, будто бы в этом ничего такого особенного и нет, просто кто-то решил вернуть любимую игрушку владельцу. Арсений скалится, растягивает губы в жутковатой полуулыбке и смотрит на упаковочную бумагу – не на доставщика; его уже не существует, он свою работу выполнил – горящими безумными глазами. У него на этот месяц еще три теракта, один международный конфликт и куча бандитских разборок, но все это меркнет по сравнению с тем, что ждет мир теперь – когда у него есть все, и больше нет никаких преград в виде времени. Когда он уже по-настоящему тот-кого-боялись-и-ждали-все. А люди ждут его всегда, если честно: в любой точке мира, в любое время года и в любой обстановке. Им всегда нужен подвох, всегда ждут чего-то такого, что уничтожит любые надежды на "счастливое будущее", и Арс их даже понимает отчасти. На деле же ему льстит, что страх настолько велик. Что его знают в с е. За ним тянется шлейф из трупов, рек крови и гноя. Но на деле же он не провоцирует уже давно никого – его взгляда избежать все равно не получается. И люди рубят друг друга, глотки дерут, изобретают все более изощренное оружие. Все страшнее. Неотвратимое и такое прекрасное. Арсу нравится смотреть. Арсу нравится стоять в самой гуще событий и видеть, какое безумие творится вокруг. У него коллекция живописных снимков на фоне смертей и огня своими размахами едва ли не больше, чем его собственные творения, поражает. Из Арса (анти)военный фотограф отменный, конечно – где бы не появился, там люди вырезают друг друга пачками, начиняют свинцом подзавязку и ненавидят-ненавидят-ненавидят, да так, что у него по рукам мурашки пробегают от того, насколько это прекрасно. А снимки его потом за баснословные деньги готовые с руками оторвать, потому что, безо всяких, фотографировать он умел. Только вот в деньгах этих смысла не было, – и скоро не будет, уж поверьте – смысл был в том, как люди на эти кадры смотрели. Кривились от ужаса, закрывали лицо ладонями от несправедливости и ненавидели. Они разжигали новые войны и протесты порой и без посторонней помощи, ведь вместе со страхом войны где-то под кожей укоренилась у каждого потребность стойкая вызов бросить, оспорить, и Арс не мог не восхищаться тем, что все это – его. Все это – он. Он ничем ни хуже творца правил людям мозги веками, и лепил из них подходящие под Тот-Самый-День детали. И справился с этим великолепно. Из-за него рушатся города, из-за него исчезают империи, и вымирают миллионы, из-за него убивают мужчины, и едут крышей женщины. Он легкой походкой шагает меж свинцовых гор и кровавых троп, расправляя плечи, будто бы взаправский царь жизни, которому дозволено все. Ведь… кто может попробовать возразить? И совсем скоро он устроит войну, которая станет концом всего.И дан одному был меч, и другому мера была дана, чтобы мир взять с земли и в муках его утопить…
Антон знает самый главный секрет: деньги. Люди голодают ради них, люди голодают из-за них; все дело в зеленых-лиловых-красных бумажках, которые имеют над ними гораздо большую власть, чем Война над их разумом и Смерть над их жизнями. Антон – имя выбирал методом тыка, ему в принципе плевать, как к нему обращаются лабораторные крысы из-за стеклянных стенок аквариума – облизывает золотые слитки, вкладывает скачущие курсом купюры в руки борцов за искоренение "нереалистисных стандартов красоты" и отбирает их у заплывающих жиром нефтяных магнатов. Так забавно на самом деле: смотреть, как они копошатся, словно бы надеятся сбежать с тонущего корабля, в отчаянных попытках сохранить свое состояние, а голод уже дышит в затылок. У тех, кого он выбрал, шансов нет и быть не может. Разве что надежды призрачные, когда желудок в узел скручивается, а он в руке худой и бледной протягивает им еду и смотрит с упоением, как они выблевывают из себя жизнь, желая поскорее сдохнуть уже. Но это было бы слишком скучно. Он заставляет их стонать от боли, молить о пощаде и белозубо улыбаться на камеру, будто бы все так и должно быть. Они_же_этого_хотели. А он просто исполнил желание со своими условиями. У Антона ноги длинные, худые, – о таких все девушки инстаграма мечтают, чтобы на камеру снимать ежедневно – кожа бледная, одежда мешковатая, скрывающая обтянутые тонкой кожей с минимальной прослойкой мыщц ребра, – о таких грезят модели, чтобы сверкать на подиумах и влезать в любые тряпки, что люди сейчас зовут дизайнерскими нарядами – и голос мягкий, вкрадчивый, до ужаса просто доверие внушающий. Он говорит о полезных диетах, о здоровом питании и спорте, и люди радостно поддакивают, восхищаясь тем, что наконец нашли тот самый рецепт и того самого человека, что понимает. Но не понимает. И не человек. И не нашли. А затем корчатся в муках, проклиная тот день, когда подписали смертельный приговор собственной кровью с широкой улыбкой на лице. Голод смеется. Звонко и радостно, всегда практически; они все его забавляют до ужаса в свой неподдельной глупости и стремлении прожить жизнь зажатыми меж его холодных колец, лишь бы допрыгнуть до какой-то там собой установленной планки. И когда ему доставляют весы, Антон смеется еще громче. Так тупо… людям даже больше не нужны лишения. Они лишают всего себя сами. Еще чуть-чуть, и придет время, когда им всем кусок в горло не будет влезать. Тогда-то он обязательно попирует на чужих истощенных телах.…И небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих.
Они веками идут рука об руку: где война, там и голод. А где голод, там война за еду. Присыпанные пеплом, по колено в крови и под молящие о помощи стоны; день за днем, геноцид за геноцидом и всегда рядом. По Новому Завету им так положено, да и своими собственными усилиями в бетон закатано. Они оба – друг другу ближе, чем Смерть любому из смерных. Война подрывает, сжигает напалмом, сдирает кожу с мяса, а голод следует по пятам, прямиком по выжженной земле, собирая за собой все остатки жизни, вытягивая их будто бы через трубочку. Один за другим – оставляя за собой лишь пепел. Иногда они задерживаются где-то вместе, и о таких моментах безумно любят вещать новостные каналы. Оглушающие взрывы, загибающиеся семьи… Туда людей отправляют на верную смерть в попытках что-то изменить, хотя и прекрасно знают, что не выйдет. Нельзя договориться с собственными грехами. Арс обнимает крепко, выжимает изо рта стон боли от ломающихся костей то ли в грудной клетке, то ли в спине. Антон улыбается безумно-ненормально, отпускать даже не думает. Антон всегда настигает его одним из первых. Антон всегда знает, где его искать. И костлявыми пальцами по шее гладит, одежду нетерпеливо срывает. — Мы всегда были ближе других, — шепчет ему задушено в ухо. Антон одержимый; а Арс и самому себе вменяемым не кажется. Руки его, локти целует, хриплый смех слышит; смех остается у него где-то на подкорке, записывается туда плотно. От него пахнет слабостью, страхом и неизбежностью; от него пахнет кровавым кашлем, а Арс так безумно любит кровь, что упивается этим запахом, прижимая его к земле, прижимая его к той самой кровавой земле, на которой смертные пачками убивают друг друга, совершенно не думая о причинах и последствиях. – Тот день уже близко, – почти что довольно; Антон кусает его шею, кусает кожу на самой челюстной кости и его ребра торчащие слишком привычно под пальцами ощущаются. – Но время все еще есть. Есть время… Но пиздец это редкостный, если честно. Смесь гремучая, убийственная, как серная кислота и, вполне возможно, даже хуже. Война – та самая, та, которой он ждал столько лет – близко, а ему блевать почему-то хочется (ведь она последняя, и дальше не будет ничего уже). Арс не целует его в щеку, Арс не говорит ничего. Пальцы его в своих сжимает едва ли не до хруста. И знает: однажды голод выкачает жизнь и из него. Однажды голод завладеет его рассудком настолько, что подчинит себе, вывернет, разложит на фрагменты. Антон пальцы у корней его волос сжимает, тянет на себя больно, заставляет посмотреть глаза в глаза. — Не думай. С таким лицом мышей не стравить. А потом отпускает резко, улыбается дурниной; так, что и не скажешь, насколько он опасен на самом деле. Не скажешь, что руки у него по запястья, по локоть, по плечи в крови – потому что на самом деле не так оно; люди убивают друг друга сами. Они лишь советчики. Сторонние наблюдатели. Никто не обвинит в грехе человека, который вложил оружие в руку убийцы, как бы все не твердили обратное. И Арс ждет; скоро все это наконец закончится. Скоро всего этого не будет – они начнут действовать, обязательно вместе. Скоро люди бросятся друг на друга, разрывая плоть на куски, подобно бешеным псам. Скоро радость жизни задавит безумный смех на такую же безумную ухмылку. И тогда весь задыхающийся мир будет лежать у их ног.Ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять?
. . .