Тоника

В замковой библиотеке тихо. Только и всего. Ни одно колебание воздуха не заставит пыль времен первого Эсканора взвиться над лабиринтом стеллажей. Шептун видит буквы и складывающиеся из них слова. Закрывает глаза, хмурится. Быстрые пальцы, на кончиках тонкие, как недавно удлинившийся побег родного розового куста, шумно пролистывают страницы книги. Их шелест заставляет прижмуриться и растянуть бледные губы в легкой улыбке. Звук... … Фобос наверняка сейчас в трапезной. Там тоже тихо. Лишь еле слышно звенит бокал. Его высочество слушает вино. Высокие легкие ноты медового винограда в темпе анданте раскрываются глубоким томным звуком дубовой коры и пряных трав. Он слушает только ароматы. И сам является источником новых нот. В начале слышатся розы. В сердце – пепел. И в основании, самыми удушливыми тяжелыми аккордами снова розы. Мелодия Фобоса – как жесткая хозяйская рука, напоминает о его, шептуна, происхождении, принадлежности, предназначении. Ресницы слуги шелестят сами по себе каждый раз, когда князь проходит мимо. И если бы был какой-то настоящий внематериальный звук, кроме шелеста ресниц! Зачем хранить книги с манящими названиями «Акустика», «Гармония», «Музыкальные основы мироздания», если замок постоянно безмолвствует? Торжественную тишину не мог нарушить ни один его обитатель. Все слуги передвигались бесшумно и не имели голоса. Фобос в их обществе тоже редко использовал свой, предпочитая доносить мысль при помощи взгляда. Даже единственный оставшийся советник и слуга был таким же молчаливым, даже не нуждающимся в звуках существом без голосовых связок, для которого ноты запаха тоже были важнее нот слышимых. Все его тело звучало чистой водой и немного, где-то на обертонах – князем. Его высочество слушает вино. Беззвучный, безголосый шептун слушает Его высочество. *** - Вижу, ты переписал тот выцветший свиток заново. Это достойно похвалы... Фобос шуршит одеянием по библиотеке. Шуршат ресницы. Страницы уже закрытой книги лежат безмолвно, неподвижно. Князь приближается. - Ты всегда так тщательно исполняешь приказы… Князь пробегает глазами по строчкам: пять мелким почерком через такой же мелкий интервал, длинная пауза и снова пять. Свиток тоже шуршит. Это самый громкий звук, который здесь можно услышать. Не считая голоса господина. - К тебе есть еще пара поручений, мой преданный сердцем… И на каком-то из полузабытых диалектов прибавляет единственное слово: …Caleb Слуга вздрагивает. Князь повторяет членораздельно, по слогам, жмурясь, будто смакуя. Слово нежным прирученным шумом убегает с губ и ласкается к ушам. С улыбкой господин кладет руку на плечо юноши. Тот подается ближе, не отводя взгляда. Это наречение именем, церемония, не достойная простого слуги. Сочетание фонем, смысла, голоса князя, в звучании которого переплетены острота шипа и бархат лепестка. Ласкает и пронзает голову, проникает в самый сокровенный бутон, в котором он был зачат. Глаза щиплет, на них проступает прозрачный сок. Князь повторяет. Ведет рукой от плеча по шее, обводит четкий контур лица, цепляет подбородок, не разрешая отвести взгляд. Его пальцы уверенные и острые. Такими не сложно держать всех слуг, да что там, все государство в одной властной хватке. Но держат они всего одного шептуна. - Калеб, – шелестит юноша эхом. Князь благосклонно кивает и наклоняется. Собирает губами потекший по щеке сок. Ресницы снова шуршат, ноты розового шлейфа звенят около мокрых глаз. В них что-то первобытное, возвращающее к истокам жизни, подпитываемым какофонично говорящими водами подземной магической реки. Их губы соединяются. Невозможное, неправильное слияние тонких ухоженных лепестков и сухого коркового слоя стебля, слегка увлажненного соком. Оба подаются ближе, оба хотят дальше, дольше. Только в прикосновениях одного – холод, власть и уверенность в тяжелой басовой тональности, второго – дрожащий дискант благоговения на грани растерянности. Зато темп у обоих одинаковый, динамично перетекающий из адажио в престо. Оба резонируют друг о друга, усиливают движения. Базовый, удушающий аромат роз звучит низко, успокаивает, в нем та непознаваемая ласковость между родителем и порождением. Шептуны были частью своего господина. Господин давно стал частью собственного сада. Но Калеб знает свое отличие от остальных слуг. Теперь у него есть имя, свой собственный звук, гармоничный и немного клокочущий, как сбитое, но по-прежнему тихое дыхание его удовлетворенного высочества. Оно все еще звучит в исполосованном хозяйскими шипами бутоне. *** Калеб лежит на теплой живой земле, прикрыв глаза. Он неподвижен, даже дыхание приближается к граве. В саду – гармония, блаженство, безмятежность, станы хрупких травянистых девушек, биение подземных вод, родные корни. Но Калеб хмурится. Он вместе с другими слугами временно изгнан сюда из замка. Волны колеблющегося воздуха от раскрытого окна княжеской спальни колышут лепестки, шевелят листья, превращаясь в привычное шуршание. Калеб впервые не рад разрыву тишины. - Не торопитесь, мой княссь, - чужеродный привычному шуршанию голос долетает до болезненно обостренного слуха. Неприлично громкий. Такую громкость сад уже не может заглушить. Но самое неприличное – легкое изменение тональности. Буквально полтона. От нежности до желания. - Седрик… - Удивленный просящий выдох, а потом - протяжный долгий аккорд, который ни с чем нельзя перепутать. Голос, не измененный преградой слов. Чистый, первобытный возглас наслаждения. Сок бежит по телу быстрее, чем потоки реки прямо под ним, особенно давит в виски. Калеб закрывает глаза плотнее и прямо сквозь веки видит спальню господина, разметавшийся шелк волос и скинутое на пол шуршащее одеяние, видит сливающуюся светлую кожу двоих и затуманенные глаза: дымчатые аметист и опал. Слышит чистую воду, обволакивающую розы и пепел. А потом - прогнувшийся стан Фобоса, на котором четкой аппликатурой лежат пальцы советника. Впиваются впятером, оставляя след собственной мелодии. Она и звучит из открытого окна: четкий и правильный ритм стонов, исполняемый голосом князя. Сок становится грязно-алым, как порванные лепестки. Ритм приобретает синкопы, стоны сдваиваются, страиваются, выстраиваются в однородный крик. Тот же крик, но на октаву выше, звучит из сада. Сок выстреливает из глаз, боль оглушающим верхним до разрывает голову. Пробивает тело навылет: от макушки по позвоночнику и дальше, к корням. И в ее алом высоком звучании – едва слышный треск. Повтор. Повтор. Ронда длительностью в полминуты. Корни, вернее, их жалкие обрывки, истекают настоящей кровью. Калеб, пошатываясь, поднимается и уходит прочь, даже не оглянувшись. Теперь у него есть не только звук, но и голос. Он поселился в глубине тела и теперь вопит, кричит, что оставаться здесь нельзя. Потому что быстро заживший бутон на этот раз исполосовали гораздо мучительнее и больнее. *** - «Суперфизиолог Мэри» - один из самых известных мысленных экспериментов. Девушка Мэри с рождения сидит в черно-белой комнате и изучает свойства цвета. К совершеннолетию она знает все о волнах и спектрах. Но в один прекрасный день выходит наружу и видит настоящий цветной мир… Калеб сидит в подвале «Серебряного Дракона» с компанией стражниц. Безголосо жужжит огромный светящийся аппарат, копируя меню ресторана. Корнелия рядом, расчесывает волосы с тихим сухим шелестом. С таким же, но громче, Хай Лин штрихует страничку в блокноте. Тарани читает доклад, заданный к завтрашнему уроку. Приятное меццо сопрано. -…Получит ли Мэри новый опыт, если познает цвет с помощью чувств, а не научных фактов? Калеб закидывает руки за голову и закрывает глаза. Открывает снова и не слышит шуршания ресниц из-за наполняющих вроде как тихий подвал звуков. Получит. И опыт сломает выдуманную Мэри, как ломал реального Калеба. В первый момент он, еще не отошедший от боли разорванных корней, вообще не мог двинуться: ставшее непосильно тяжелым тело ломало тонкие ветки на земле со слишком громким хрустом. За пределами сада, казалось, каждый обитатель мира наполняет воздух собственными колебаниями. Будь то дерево, вода, огромная тварь с тонкими острыми зубами, живущая в ней. И уж тем более – беловолосый парень, с жутким хрустом оглушивший её камнем. - Не задела? – Рука в жесткой кожаной перчатке помогает подняться. Голос едва ли выше, чем у Калеба, но тембр более мягкий. А может, это отголоски беспокойства? Они выбираются на берег и идут куда-то прочь от замка. По пути обмениваются именами. Его зовут Дрейк. Звучит как дрожание стрелы, застрявшей в толстом дереве. Подходящее имя для осторожного незаметного воина. Скоро на Калеба недоуменно смотрит добрая сотня таких же воинов. У всех свой звук, этим они отличаются от шептунов. Когда воины начинают говорить громко и все вместе, звуки сливаются в непривычную мучительную катавасию непонятного шума, Калеб сжимает виски и падает на колени. Он и представить не может, что всего через пару дней будет наслаждаться ей. Когда научится вычленять из общей мелодии отдельные голоса и по мере возможности вплетать в нее свой. А ему есть, что сказать, он знает о замке и его обитателях очень многое. Через неделю его полноправно считают своим. Многие даже признают в нем лидера. А потом появляются стражницы – пять строк нотного стана. Пять вполне самостоятельных станов... И на каждом своя мелодия. Трепет крыльев в темпе престиссимо и после – ревущая громыхающая стихия. Самая приятная – у Корнелии. Она словно исполняет вибрато жизни, идущей из земли вверх. Калеб каждый раз давится звуком, пытаясь описать, что он чувствует и слышит, когда видит стражницу земли в бою. Категорически не нравится ему только музыка, которую она слушает: слишком плоское звучание, слишком монотонно, слишком наигранно. Зато меридианские танцы она пренебрежительно называет «отстой». Чем тебе не угодили движения слияния со звоном клинка, поднимающие боевой дух повстанцев!? Вопрос летит в Бесконечную пропасть. Калеб смотрит на стражницу, вновь теряет звук и не может высказать ни экстаза, ни негодования. Остается недовольно ворчать, что ей нужно привить музыкальный вкус. Но она есть, она как необходимый акцент. Как есть и пять высоких девичьих голосов в воинственной мелодии мятежного отряда, пусть даже поначалу казавшиеся ему более резкими и хаотичными, чем кошачий ор. Это его симфония. Быть ее частью приятнее, и безопаснее, чем звучать отдельно. *** Калеба медленно обвивают воды холоднее и неподвижнее, чем дарующая река сада. Медленные потоки неспешно колышут водоросли на дне и волосы, почти коснувшиеся дна. Сверху – аритмичный стук. Дождь усиливается. Все произошло очень быстро, он даже не запомнил, как оказался во рву, но в ушах до сих пор лязг железа, короткий утробный рев, чистый протяжный крик собственного голоса и плеск. А в воде очень мало звуков. Сверху наверняка продолжается битва на землеройной машине, с трудом угадывается говорящее оружие. И далекое, будто кажущееся долгое звучание одного – единственного аккорда… Калеб отталкивается от дна, мощным движением всплывает на поверхность и тихое потрясенное «Что?» невольно срывается с губ. Потому что звук на поверхности ничем не отличается от отсутствия звуков на дне. В тот день он понимает, что одна мелодия может менять другие. Вплоть до их полного затухания. Позднее Калеб убеждается в своей правоте, когда жадно внимает Оракулу Заветного города, привычно шикая на создающего диссонанс Бланка. Играет ее лира. Недолго, одну фразу, но он ясно слышит каждую гармонику, впитывая их памятью, словно воды водопада корнями. «Мелодия снимет чары». Слова девы крутятся настойчивой рондой весь путь от Заветного города до Земли. Потом – весь путь по другому городу. Не заветному, но спящему и тихому, как сон подчинения. Похожий на начало его жизни. Но теперь все не так! Повстанец забирается на крышу школы. Солнце тут же ласково тянется к его спине. Потом кидает луч на лаковый бок инструмента, и тот светится будто изнутри, не хуже лиры Оракула. Спокойные прежде струны с пущенной по ним энергией будто сами рвутся к пальцам, требуя пробудить их. И Калеб начинает играть. Волосы трепещут на ветру, пальцы взлетают, опускаются, и мягкие сначала колебания струн приобретают характер арденте, переходящий в белликозо. В каждом движении пальца – маленький взмах меча, в каждой смене аппликатуры – движение-выпад кинжалом. Низкие, отдающиеся в груди ноты сменяются высокими, от которых хочется запрокинуть голову и воинственным кличем подпеть еще выше, выше... Калеб звучит во всех мегафонах, во всех ушах, волны сливаются и бьют на поражение. И сложный, почти спонтанный ритм разбивает в миллионе сознаний звучание монотонного правильного аккорда. Тяжело дыша, Калеб наблюдает за пробуждением сноходцев и где-то на периферии собственного сознания улавливает треск и шуршание. Рог развеялся. Замолчал. В тот день он понимает, что его мелодия тоже способна менять чужие. *** Калеб идет по Заветному городу, впервые без спешки, с удовольствием. Темп четкий, выверенный, в каждом шаге – половинная нота, и кроме их звуков больше нет никаких. Даже шуршания ресниц. А совсем недавно Меридиан вздрагивал от непривычных для мира вечной тишины волн, как вздрагивает грудь во время особенно громких басовых частот! Звуки его армии бились о замок, о переплетенные корни собратьев, сумасшедшая сюита развертывалась в невозможные ритмы. И оканчивается яркой кульминацией битвы стихий с затухающим потрескиванием световых прутьев после. Спонтанная мелодия восстания смела тишину замка, как сметают пыль времен первого Эсканора с фолиантов. А настоящий опальный Эсканор продолжает звучать. Особенно когда Калеб приближается к клетке. Все так же неуловимо и безмолвно. Сначала слышится пепел. В сердце тоже пепел. И только через несколько тактов, в основании – все еще розы. Но уже с нотками пепла. Калеб шуршит… Ладонями. Потирает их в предвкушении, как будто разогревает перед игрой на сложном инструменте. Собственно, пришедшее на ум сравнение недалеко от истины. Но Фобос продолжает безмолвствовать, даже когда прутья на мгновение исчезают, пропуская лидера восстания в камеру. Слишком гордый. Несмотря на то, что не вызывает уже прежнего трепета и благоговения. Вместо них – кое-что другое. Громче. Насыщеннее. Слаще… - Что ты задумал? – голос бывшего правителя все такой же холодный, красивый, но приглушенный, как неумело зажатая струна. Он почти надломлен, но не сломан, раз может звучать. В тон ему тихое шипение – Седрик через пару клеток в новой форме, басовым ключом свернувшийся на самом дне. Запаха чистой воды не слышится. Да Калебу и нет до него никакого дела. Он подается вперед, прикрывает глаза, и иссушенные лепестки снова касаются верхнего слоя стебля. Только теперь они начинают с аллегретто. Его начальные такты немного торопливые, нервные. Как и ритм сердца под ладонью, лежащей сверху на княжеской мантии. Одеяние - последнее, что хранит постепенно затухающее звучание роз. Калеб отстраняется, с губ князя срывается тихий выдох, совсем немного доносящий голос. Фа большой октавы. Калеб улыбается, прижимает зашипевшего опального князя к шероховатой стене, пробирается ладонями под одежду. Расчехляет инструмент, быстро, но аккуратно. Нельзя повредить или расстроить. И руки его проходятся по бледной прохладной коже в музыкальной манере. Крепкие сильные пальцы, немного стертые о рукоять меча, вычерчивают скрипичный ключ на подрагивающем плече и скользят ниже. Так играют на арфе: ласкающими точными движениями, в то же время достаточно крепкими, чтобы заставить тугие струны говорить. И Фобос отзывается: большая октава плавно переходит в малую. Длительность – целые ноты. Бывший слуга хорошо чувствует ритм повелителя. Тоже бывшего. Хотя он почти не сопротивляется его игре Он отстраняется и ловит взгляд сверженного. Опалесцирующие глаза испускают начальные такты пятой симфонии давно почившего земного компониста. Брови протестующе сдвинуты, и символы на лбу стоят на почти незаметных морщинках, как ноты на стане. Два бревиса по краям и четыре лонги в середине. Два звука: ре-до. Калеб фиксирует запястья и умело повторяет каждый звук прикосновениями губ к напряженному телу. Оставляет ярко-алые лепестки на месте аппликатур. Голос опального князя доходит до си. Под этот аккомпанемент его переворачивают лицом к стене, все еще держа руки и закрепляя изданный звук закономерно выше прежних, у седьмого шейного позвонка. Меридианские танцы – всегда слияние в вертикальном положении. Слияние мелодии человека и инструмента. Бойца и звона его оружия. Природы и существа, стихии и мага, двух разных биений сердца... Слияние родителя и порождения, пусть они и редки до такой степени, что признаются неправильными. Поэтому, когда оно все-таки происходит, звучит сдвоенный короткий соль-мажор: яркий, болезненный, в унисон. Порождение быстро заглушает свою партию и с коротким выдохом задает темп и ритм: сразу четкое анимато без синкоп. Родитель – натянутая напряженная струна, влажный корпус со следами руки исполнителя – пока тоже молчит, кусает губы, бессильно сжимает руки за спиной и… шелестит мокрыми ресницами. А потом стон. Первый… Первая. Вторая. Третья. На четвертой октаве голос подводит его, вырывается тяжелым сиплым дыханием. Сердце заходится, он близок к кульминации, но Калеб может играть долго, долго... Он безупречно исполняет любое музыкальное произведение на чистой импровизации. Особенно уже услышанное. Потрепанная выдержка Фобоса теперь неподвластна самому лучшему настройщику. Он сдается первым (как много раз можно сдаться всего за пару дней после стольких лет побед!) и на несколько мгновений перестает слышать звуки. Слишком сильное сжатие, и тепморитм ломается. Синкопируется. Замедляется. Чтобы потом ускориться снова, да так, что струны готовы лопнуть от громкости и напряжения. Кода, мощный финальный аккорд! После него тишина, мягкий мир перед туманными глазами. Только спустя максиму проступает дрожащий опальный князь, похоже, еще не осознавший произошедшее. Калеб с привычной аккуратностью одевает его в мантию и относит на каменную кровать в глубине клетки. Вытирает мокрые глаза и уходит, не попрощавшись. В ушах до сих пор звучит затухающее подрагивание шестой гитарной струны. Глупо было создавать слугу, наделенного абсолютным слухом и постепенно обретаемой свободой воли. Пусть даже через музыкальные метафоры, бесполезные в тихом замке. Слишком затянутый прерванный оборот рано или поздно кончается. И доминанта разрешается в тонику.