***
Злодейски расхохотавшись, Мелькор размахнулся и ткнул черным копьем в ствол Тельпериона. Старшее из Древ отозвалось гулким стуком, сотряслось до кончиков ветвей, но урона не потерпело никакого. Разве что отлетел кусочек коры. Топором было бы гораздо удобнее. Что ж сразу-то не догадался?! «Может, сбегать быстренько?» — подумал Мелькор, занося копье уже в одиннадцатый раз. А то пока он тут долбит, даже валар успеют допировать и задуматься, отчего это Древа ходуном ходят. Или вдруг цветочкам у Ваны позарез поливаться приспичит, и Ариен с лейкой прибежит. Против Ариен Мелькор ничего не имел — с ней можно было позубоскалить, и фану она себе выбрала приятную во всех отношениях… — Не до фаны мне сейчас! — напомнил он себе, снова замахиваясь копьем. — Иэх! Копье сломалось. Мелькор выругался на чем свет стоит. Надо было лом брать! Какого рожна с копьем потащился?! Всегда ведь держал за правило: практичность прежде всего. А тут глядите, пошел на дело с копьем, словно дремучий Оромэ на невинного мастодонта. Ну чем им мастодонты-то не угодили?! Чудовища, мол, страшные, с рогами, с бивнями, землю, мол, кровью обагряют… Музыку ушами надо было слушать! Ясно же пелось: рога и бивни у травоядных. Чьей кровью им землю обагрять? А это дупло дубовое и радо истреблять, даром что Хозяином Лесов зовется. Тьма запелорская неосвещенная! А саблезубые, без пропитания оставшись, начинают на эльфиков нападать. А валят все опять на него, на Мелькора. А что Мелькор? Эласмотерия забыл уж, когда видел. Гигантских бобров и тех под корень извели. Деревья, мол, подгрызают, Йаванна обижается. А зачем создавала, дура? Кстати о деревьях… Мелькор снова прогнал посторонние мысли, зашвырнул в кусты ни на что больше не годные обломки и задумался о насущном. Уходить ни с чем было позорно. И обидно — сколько лет подходящий момент караулил. Другого такого когда еще дождешься! Да и будет ли он вообще? Вот заедет Манвэ вожжа под хвост, он Феанора и простит. И не взволнует его, что прощать не за что — осуждать тоже не за что было, так осудил же. Вернутся сильмариллы в Тирион — как их оттуда доставать? Так что сейчас или никогда. Мелькор утер трудовой пот с чела и бросил взгляд на Унголиант. Паучиха была соратником ненадежным. Ее требовалось гнать в нужном направлении от самого Хиарментира, суля небывалые коврижки и подкрепляя посулы решительными пинками в заднюю часть панциря. И еще неизвестно, кому приходилось хуже: от толстенного покрова все пинки отлетали, как от туго натянутого барабана, а вот Мелькор уже отбил себе все пальцы на ногах. Но без этих жертв Унголиант так и норовила свернуть в какие-нибудь кусты погуще, заплести их паутиной и ловить бабочек. Вот и теперь, оставленная без присмотра, она уже сползла с макушки кургана и присматривала себе удобное место для водопоя. Мелькор даже забеспокоился. Она, конечно, большая и голодная, но тут ведь как: когда голоден, кажется, что никогда не наешься; когда сыт, кажется, что никогда не проголодаешься. И эта сейчас думает, что моря ей не хватит, а как налакается, на Древа уже и не посмотрит. — Пошла прочь! — гаркнул Мелькор, для вящей убедительности пригрозив кулаком. — Невтерпеж подождать пять минут? Унголиант недовольно заскрипела и нехотя поплелась обратно. Хотя бы малую дырку проковырять. И Мелькор принялся обшаривать свое наличное имущество, спросив мимоходом: — А что это у меня в карманах? В кармане, как и положено, оказалось кольцо. Массивное, черное, с буквой «М» из мелких бриллиантов. Мелькор собирался подарить его Варде, но сапфирики Манвэ ей понравились больше. У нее всегда был дурной вкус. Ну, и никто не заплакал. Не больно-то и хотелось. Но ближе к делу! Не с одним же кольцом он тогда к Варде отправился. Все было как положено, цветы и прочее. Раз кольцо здесь, значит, и остальное неподалеку. Он запустил руку поглубже. Так и есть! В соседнем кармане лежал футляр, а в нем штопор. Надежный, стальной, с ручкой из трофейного рыбьего зуба — выскочило на Мелькора какое-то пугало, когда он льды назло Ульмо морозил. Ну, как выскочило, так и обратно убежало. Только уже без зуба — очень вовремя льды белым медведям приглянулись. Мелькор обрадованно подбросил на ладони так кстати обретенный инструмент и привычным жестом вкрутил штопорное жало в ствол. Кора продырявилась мгновенно. Дальше пришлось повозиться. Но Восставший в Мощи есть Восставший в Мощи — минуты за полторы он утопил штопор в древесину по самую рукоять. — Знай наших! — и, забыв, что не за столом, Мелькор дернул, как вынимают пробку из бутылки. Мало-помалу штопор вылез под треск ломающихся щепочек. Из образовавшейся пробоины выступил сок, потек по коре серебристыми каплями. — Вот тебе! — окликнул Мелькор Унголиант. — Упивайся сколько влезет. Привстав, Унголиант жадно запустила хобот в отверстие. Все снова пошло по плану. Машинально облизав штопор, Мелькор направился к Лаурелин. Тщательно примерился, выбрал место — все-таки дама, хоть и дерево, обращаться надо поделикатнее — занес руку… Странный звук, то ли хрип, то ли кашель, раздался за спиной. Мелькор торопливо обернулся. Обхватив четырьмя передними ногами ствол, Унголиант перхала, сгибаясь едва ли не пополам. — Подавилась, что ли? А нечего было в два горла жрать. Кашель не проходил. «Давай по спине постучу», — хотел предложить Мелькор, но и сам вдруг почуял какое-то жжение внутри. Не знакомый жупел, который от начала времен побуждал его к многоразличным пакостям. Нет, это было ощущение целиком телесное. Гнездилось оно где-то на пути к желудку. На ум пришла изжога. Самому Мелькору она была неизвестна, но орки порой жаловались на нее. Лучше всего изжогу описал Болдог, промолвив как-то раз страдальчески: «Если начнется, сразу поймете, что это она». Может, съел чего-нибудь ненароком? Жжение усиливалось и распространялось по телу. Даже кончики пальцев покалывало. Унголиант выпустила ствол из объятий, упала и перевернулась, суча ногами в воздухе. Она хрипела и скрипела, как старый колодезный ворот, все ее восемь глаз вылезали из орбит. — Добить, что ли, чтоб не мучалась? — пробормотал Мелькор с несвойственной ему жалостью. Его бросило в жар. Подняв руку, чтобы пощупать себе лоб, он внезапно обнаружил, что рукав не такой черный, как прежде. Костюм линял на глазах. — Что за… — собрался Мелькор выразить свое возмущенное удивление, но вместо привычной хулы прозвучало: — Что, во имя святости Эру, тут происходит?! Панцирь Унголиант треснул…***
Почуяв неладное, валар оставили веселье. Бросили праздновать майар, от Эонвэ до самого захудалого подмайреныша; отринули музыкальные инструменты благие ваниар, перестали танцевать нолдор, и даже мрачный Феанор отложил нож и вилку. Все кинулись к Древам, путаясь в праздничных одеждах. Впереди мчался Тулкас, который был быстрее любой твари Арды, и уже на бегу молотил кулаками воздух, разминаясь на всякий случай. За ним бежала легконогая Несса, сбросив туфли ради удобства. У подножия Эзеллохара таился чудовищный черный паук размером с бегемота. Тулкас неустрашимо врезал ему ногой под дых. Несса взвизгнула. Паук отлетел прочь и покатился, дребезжа, словно жестяное ведро, ибо был только пустой оболочкой. Ища более достойного противника, Тулкас взлетел на Эзеллохар и остановился, как вкопанный, с раскрытым ртом. То же делалось и со всеми остальными — они взбирались на макушку кургана и застывали недвижимыми статуями. Задние натыкались на передних — им ведь тоже хотелось знать, из-за чего этот всеобщий столбняк. Толпа окружила Эзеллохар плотным кольцом и даже успела отдышаться, но те, кто мог видеть происходящее, все равно не в силах были поверить своим глазам. Небывалым образом Лаурелин и Тельперион цвели одновременно. В самой середине их сияния был Мелькор в ослепительно-белых одеждах и выглядел столь прекрасным, что и Варда по сравнению с ним казалась сущей ведьмой. Чуть позади него стояла, смиренно потупив взор, дева-незнакомка с очень тонкой талией, одетая в серебристый плащ, похожий на сложенные крылья. — Возлюбленные мои братья и сестры, — произнес Мелькор необыкновенно звучным голосом, — и вы, Воплощенные. Я причинил вам много зла, а замышлял еще больше. Но сбылось днесь реченное Эру Всеотцом в начале времен, и понял я, что мои тайные мысли лишь часть целого, и любое зло обернется ко благу тем большему, чем больше было зло. Оттого ныне непритворно отрекаюсь я от своих нечестивых помыслов и горько раскаиваюсь в том, что уже успел совершить. Только об одном прошу я: скажите, чем заслужить мне ваше прощение? При виде такого смирения даже у Тулкаса разжались кулаки. Преклонив колено, Манвэ снял с головы корону и передал ее Мелькору: — Она твоя по праву. — Что ты делаешь?! — в смятении прошептала ему Варда. — Он главнее меня, — тихо отвечал ей Манвэ. — Эру сотворил его первым и наделил силой превыше кого-либо из нас.***
Полдень Амана обновился и сделался лучше прежнего. Ниенна осталась без дела — ей больше нечего было оплакивать. Она попробовала плакать от счастья, но это было совсем не то. Тулкас вызвался давать ей уроки смеха. Ниенна пока стеснялась. Манвэ перестал быть королем Арды, и за ним остался титул вице-регента и чертоги на Таникветиль. Орлы по-прежнему приносили ему вести, но вести эти теперь были куда более приятными. Аулэ завершал перепланировку Круга Судеб с добавлением пятнадцатого трона. Мелькор обустраивал себе жилище на Хиарментире, ибо холод севера больше его не прельщал. Нолдор помогали ему в этом, забыв свои раздоры. Ваниар внимали Стихиям, тэлери пели на берегах и мечтали о встрече со своими родичами синдар, упустившие свой шанс авари кусали локти в темном Средиземье. Унголиант, взявшая себе имя Вириломэ, пряла доселе невиданные нити, блестящие и переливающиеся, как ее новые крылья. Эту пряжу назвали шелком. Вайрэ не могла на него нарадоваться, ее гобелены сделались еще прекраснее. Варда в шелковых одеждах выглядела именинницей и в благодарность дала имя Вильварин созвездию, которое она сотворила уже давно, но все никак не удосуживалась придумать ему подходящего названия. Один за другим из Внешних Земель в Валинор перебирались Мелькоровы приспешники, недоловленные после Войны ради блага эльфов. Им все меньше нравилось сидеть в темных, мрачных и унылых развалинах Утумно, дожидаясь морковкина заговенья, в то время, как в Валиноре был свет и великие свершения. Приспешники приходили по одному или небольшими компаниями, раскаивались в своем темном прошлом и клялись, что больше так не будут. Их прощали и приставляли к работе. Под началом Мелькора дело спорилось в их руках, ибо кому как не ему было знать прежние свои злодеяния и способы их исправления. Последним явился Саурон. С собой он привез трех орков, самых отпетых и отчаянных, и до того закосневших в злодействах, что и Ниенна с радостью приговорила бы их к четвертованию. Они громко ругались, сморкались в пальцы, а за столом ковыряли вилками в зубах. Эльфы смотрели на них с ужасом и отказывались признавать даже самое отдаленное родство с таким искажением. Свет Амана был оркам нипочем. Оставалось единственное средство. Орков отвели к Древам. Там, пока Ирмо готовился к радикальному вмешательству, Эсте сделала последнюю попытку уговорить орков добром. Но те только строили валар рожи и пихали друг друга, показывая пальцами на то и на это. От очередного тычка один из них вдруг потерял равновесие и под грубый хохот соплеменников полетел прямо в пруд. Не умея плавать, он камнем пошел ко дну, и пока Тулкас бегал за багром, все было кончено. Только расходились по светлой глади круги и горько рыдала Ниенна. Тулкас все равно принялся орудовать багром, ибо утопленникам не место в священном пруду. Он взбаламутил весь ил со дна, однако не выловил ничего, кроме орочьих тряпок. Озадаченно взглянув на них, Тулкас пробормотал только: «Да куда же он подевался?!» Но не успел он еще раз опустить багор, как сияющая влага снова заволновалась, и на берег выбрался эльф, высокий и прекрасный, золотоволосый, как ваниар, и нагой, как в день Пробуждения. Двое оставшихся орков шарахнулись было куда глаза глядят, но эльф без труда поймал обоих и швырнул в пруд, не слушая их истошных воплей. Пока они барахтались там, топя друг друга, потрясенный Ингвэ узнал в новопреображенном своего брата, когда-то пропавшего бесследно в темных лесах. Успешное разыскажение двух других орков довершило общую радость. Вскоре свежеиспеченные эльфы отбыли обратно во Внешние Земли, неся бывшим сородичам свет Амана в очах и больших бурдюках. Вне себя от радости, Намо проводил их прочувствованной речью, обещая, что его дом всегда будет открыт для них. Поговаривали, что близится время, когда Пелори сравняют с землей, и свет Древ распространится на всю Арду до самых дальних ее пределов. И только Феанор, трудясь над вещами столь удивительными, что даже Мелькор не мог вспомнить, были ли они предпеты в Музыке, мрачно изрекал: — Черного кобеля не отмоешь добела даже в пруду Варды. Мелькор может обманывать всех — но не меня.