Oh well now, Mama, we're all gonna die Mama, we're all gonna die Stop asking me questions, I'd hate to see you cry Mama, we're all gonna die And when we go don't blame us, yeah We'll let the fires just bathe us, yeah You made us oh so famous We'll never let you go And when you go don't return to me my love My Chemical Romance — Mama
У Феликса на запястье змея и Invidia, выведенное аккуратным до боли в глазах почерком. Он смотрит, как они все смеются. Герхард, красивый, бледный, скалится, а в руках блестит нож. Пиджак скрывает его печать греха, но Феликс и так знает, что там, что ему всегда мало всего: внимания, эмоций, чужих страданий и крови. Она всегда с ним, душный запах навеки въелся в кожу и когда он касается холодными, — они всегда холодные, — пальцами, Феликсу хочется выхватить у него нож и резать, кромсать, показать, что он не хуже, что он так же заслуживает внимания, что он лучше их. Вита поворачивается к нему, сверкая зелёными, — словно яд какой-то, — глазами. Поговаривают, что ей должна была достаться похоть от отца или же уныние от матери, но она слишком безумна, чтобы заморачиваться такими вещами. — Феликс, иди сюда, — и смеётся, ей постоянно смешно, как будто вся их жизнь — просто комедия. Феликс ничего не говорит, только смотрит в книгу, будто и нет вокруг ничего. Где-то рядом, почти над ухом, надрывно рыдает Хельга, поглощаемая своим грехом. Уныние отпечатано на руке и остаётся только плакать, поскольку вокруг кровавая вакханалия, в которой нет места печали. У отца Ira, у брата Avaritia, а умершую при родах мать никто и вспоминать не будет, не то что её грех. И остаётся только ронять горькие слёзы, ведь больше никто о их судьбе не заплачет. Вита что-то со смехом объясняет Герхарду. Она свой грех и помнить не хочет, лишь корона даёт понять, что Superbia что-то да значит. Ей и от этого смешно, она проводит пальцами по щеке Герхарда, от этого в горле сжимается ком и Феликс упрямо утыкается в книгу, пока руки предательски дрожат. Ненависть оплетает грудь, он не понимает, почему она не замечает его, он же лучше, он же почти святой, когда дедушка построит лучший мир, то он станет его богом, но вместо него она выбирает такого же безумного Герхарда, у которого даже не тот же самый грех. Связи между ними это совсем не мешает, наоборот, будто распаляет. — Когда человек поддаётся своему греху, то постепенно растворяется в нём и рано или поздно погибнет, когда кровь окрасится в чёрный… — шепчет он давно выученные наизусть строчки из книги. Каждый с детства знает своего демона, свой грех, но не каждый ему поддаётся. Правда в том, что все они уже давно утонули во грехе и не смогут очиститься сколько бы молитв не прочли.***
Вита свой грех даже прочесть не может, но все равно надевает на голову корону и смеётся, когда Феликс с опаской смотрит на то, как её вены потемнели за месяц. — Понимаешь в чём суть, если я умру, то умру как следует, чтобы этот мусор запомнил! — она хохочет, наступая на пальцы незадачливому рабочему, упавшему рядом с ней. У папочки уже кровь светлее её, но она только улыбается, чувствуя, как безумие захлёстывает её с головой. Она знает, что кровь Феликса становится темнее каждый раз, когда он видит, как другие предпочитают кого угодно, но не его. Герхард, Карлы, даже обычная и скучная работа с бумагами — всё лучше мальчика, чья кровь когда-то была белой. Она смотрит на его слёзы со скукой, это слишком жалко для такой как она. — Ты убиваешь себя, — шепчет ей демон. Люцифер у неё принимает облик того же Феликса, только глаза красные, без зрачков, а волосы чёрные, совсем как её кровь. Вита смеётся ему в лицо, зная, что она не умрёт. Она проживёт долгую жизнь, она будет править этим отребьем и она лично вскроет глотки любому, кто посмеет возразить. Безумие кружит голову, она улыбается и отворачивается от зеркала, от Люцифера и своего греха, ведь все знают, её поглотить не сможет ничто. Она знает, что когда завтра придёт на собрание Круга со свежими синяками, то Феликс будет со слепой ненавистью смотреть на это, кровь его почернеет, но это доставит самое сильное удовольствие, какое только может быть. — Слышала, там Калеб покончил с собой? Поговаривают, он думал этим очистить нас всех от грехов, — буднично говорит Герхард, пытаясь задушить её. Вите смешно и от этого, все знают, что Жертва — лишь сказки из книг, что так любит читать Феликс. Она вспоминает, как он, дрожащим голосом, клялся, что если стать богом, то ты очистишься, ведь божество не может быть грешно. Как он предлагал им вдвоём стать богами, но она лишь рассмеялась ему в лицо, глупцу, решившему тягаться с судьбой. — Я слышала, Вайнберг скоро будет поглощен грехом, — ухмыляется она. Может, Калеб надеялся спасти друзей, но правда в том, что не будет им всем спасения, лишь смерть за то, что натворили, предаваясь греху. — Только не говори, что будешь скучать. — Ну может помолюсь как-нибудь ему, вдруг поможет, — хохочет она. Герхард не отвечает, но ей и не нужно. На следующий день Феликс хватает её за руку, смотрит на чёрные вены и бледнеет. Ей с такого смешно, она гладит его по щеке и думает, что должно было на её запястье быть выведено Luxuria, таким аккуратным, как у матери совсем, почерком. Она улыбается, он такой трогательно напуганный, аж плакать хочется: — Не бойся, Феликс, я стану демоном, что придёт к тебе во сне. Я буду склонять тебя к греху, а ты будешь сопротивляться, — она улыбается, Феликс — единственное светлое пятно перед глазами, мальчик с серой кровью, пока сердца остальных чернее ночи. Именно такой свет и спасёт её, ведь Вита знает, что не может умереть, пока жив он. Феликс качает головой, из светлых глаз катятся хрустальные слёзы и Герхард где-то рядом и в то же время вдалеке смеётся: — Бог отвернулся от нас, но кто сказал, что он нам нужен? Мы попадём в ад и устроим там самое прекрасное побоище!***
У Герхарда Маммон за спиной и кровь, больше напоминающая чернила. Он наслаждается, когда отец наконец замечает его, именно его. Калеб мёртв, Калеба больше нет, теперь вместо него есть Герхард с холодным сердцем и вечной жаждой всего. Альберт кивает, даёт пару заданий и возвращается к работе. Он свой грех держит под контролем, его кровь даже светлее, чем может показаться и не существует ничего, что способно заставить его злиться. — Отец, я… — Не называй меня так, — сухо говорит он, не отвлекаясь от экрана монитора. Герхард знает, что не работает он вовсе, что на самом деле считает секунды до визита в подвал. Так же Герхард знает, что задохнется от недостатка внимания, что он нуждается в этом и готов умолять, что даже кровь и чужие крики не так необходимы, как один взгляд серых глаз. Но уходит, ненавидя себя и остальных. — Убей кого-нибудь, ты заслуживаешь этого, их жизни уже твои, — шепчет Маммон на ухо. Герхард ухмыляется, подставляет подножку и вот уже какой-то неудачник летит в измельчитель. Весь мир вокруг сходит с ума, но он слишком привык к такому. Иногда хочется извиниться перед матерью, что дала им с Хельгой жизни, она наверняка верила, что их кровь останется белой и незапятнанной, но жизнь на всё имеет свои планы. Герхард втайне молится единственному богу, которому довелось знать — собственному отцу — об отпущении грехов, чтобы его сердце очистилось, чтобы он смог попытаться заново получить столь желанное внимание. — Слышала, Вайнберг все ещё верит в этот бред, что обожествление сможет исцелить грешника? Это сработало только с Вождём и то, скорее всего, сказки, — говорит он, пока Хельга плачет. Грешница без греха, невинная душа, запятнавшая себя связью с Де Сальво. Та, что вечно будет оплакивать всех, кто связан с Кругом узами крови, которые разбить невозможно, да и не желают они. — Не плачь, Хельги, твоя кровь уже достаточно темна, — улыбается он. Правда в том, что не будет им спасения и исцеления, что в конце концов не останется даже Хельги, чтобы оплакать их судьбу. Лишь Феликс, бедный и желающий так же умирать от греха Феликс, слишком святой для таких как они. Герхард улыбается и упрямо звонит отцу просто, чтобы услышать его голос. Чёрные, — скоро уже как у Виты будут, — вены на руках напоминают, что зря он это делает. Что его желание обладать и неспособность дать что-то взамен рано или поздно сведёт его в могилу, а потом туда же ляжет и Хельга, поглощенная унынием. И не будет им прощения за то, сколько горя они принесли себе и другим. — Не звони сюда больше. Ты слишком поглощён грехом, — сухо говорит Альберт после трёх сброшенных вызовов. Герхард улыбается, кивает, а чёрный в крови проливается и на весь окружающий мир. Остаётся лишь красный, такой насыщенный и вобравший в себя все остальные цвета. Герхард хохочет, слёзы, кристально чистые, катятся из глаз, а лезвие выпускает всю тьму из него на волю. Утром его, со вскрытыми венами, находит Хельга и плачет уже по нему.***
У Хельги единственное чистое в ней — слёзы. Она плачет на похоронах брата, где помимо неё только два человека и одну тоже уже скоро надо будет хоронить. Феликс бледен, слёз нет, да и не нужны они, среди них уже есть олицетворение уныния, Бельфегор во плоти. Хельга не знает, кому молится своими слезами и просто отдаёт их миру, как единственное, что в ней есть. — Да примет Вождь его душу, — шепчет Феликс, гладя её по спине. Говорят, завтра приедет сын Калеба, уникальный, воистину уникальный человек. Носитель двух грехов сразу, но с кровью светлее неба. Хельга не верит, что такой может существовать и плачет, ведь если это правда, то Герхард никогда об этом не узнает. — У него не было души, не мели бред, — фыркает Вита, впервые не смеясь. Слёзы Хельги угнетают всех, она символ скорби обо всём: о матерях, что так и не смогли о них позаботиться, о Круге, что забыл своих детей, о Герхарде, что оставил их, не сумев получить то единственное, о чём всегда мечтал — внимание отца. Хельга плачет об Альберте, что на самоубийство сына лишь приказал не отвлекать его от работы, о Калебе, что так и не узнает, что его жертва оказалась напрасной. И о сыне Калеба, несуществующем праведнике, что будет заставлять кровь Феликса темнеть от понимания, что даже с двумя грехами этот человек ближе к божеству, чем сам Феликс. Она возносит свои молитвы небесам, но небо не плачет. Нет даже предгрозовой духоты, лишь сухой ветер. Хельга скорбит о том, сколько же они не совершили и не совершат. Вокруг молчаливыми ангелами, с неангельской кровью, стоят другие дети Круга. Грехи поглощают и их, Хельга знает и скорбит об этом. А ещё она плачет о том, что никому из них не суждено дожить до конца года и все трое знают об этом.