мондегрин твоих пластинок.

Неоновые огни, освещающие кирпичные холодные стены и покрасневшие лица участников переплетаются с витающим в мокром воздухе пепельным дымом; и Прему кажется, что вместе с ним он вдыхает эту атмосферу всеобщего безумия, вдыхает биты, бьющие по чувствительным к ритму перепонкам, крики болельщиков и друзей выступающих, пришедших их поддержать. В такие моменты всё, что ты чувствуешь — это животные инстинкты, возбуждение, разделенное на стоящую рядом толпу, и адреналин, стреляющий в голову пробивающими её насквозь пулями. Крики поддержки, что иной раз сменяются на стоны осуждения, посторонние шумы в виде открывающихся бутылок с водой или падающих на пол ключей от дома, играющая энергичная музыка пережевываются временем и выкидываются эфемерным комком в воздух; и там он остается этими самыми неоновыми сине-фиолетовыми огнями, что оседают на загорелой коже отпечатками фиалок. Варут смотрит на совершенно незнакомую ему толпу, где портретами незнакомцев раскиданы чужие лица; они все кажутся такими одинаковыми, мешаясь с синей краской света, пропадая за струями дыма и лицами таких же неизвестных. Цветное месиво. Из знакомых лишь Сэмми, что стоит рядом и держит в руках огромную пачку купленных недавно чипсов с луком. Она была тем самым человеком, что схватила его за руку и привела сюда со словами «да ладно, не парься, будет круто». Прошло уже двадцать минут зрелищ, прошло уже двадцать минут, как Прем мнется в стороне, боясь быть побитым каким-нибудь подвыпившим и придумавшим себе лишнего парнем; прошло уже двадцать минут премовских страданий, но, что удивительно, круто ему так и не стало. — Не хочешь поучаствовать, Прем? — Сэмми хлопает Према по плечу; в этом жесте своеобразная поддержка и немое извинение за совершенную ошибку. Её ладонь потная и чертовски теплая, прилипает к хлопковой премовской футболке. — Я похож на того, кто предаст своего мастера и будет танцевать в таком месте? — Скажу честно, ты вообще мало похож на того человека, которым являешься на самом деле, так что не задавай такие провокационные вопросы. Ты же можешь получить на них ответ, который совершенно не хочешь услышать. — Умно, Саманта. Это фраза смакуется на языке, отдавая чем-то горько-перченым, оседающем на корне языка недовольством и немым возмущением; возмущением, что рисуется на лице телесным жирным карандашом — пухлые губы застывают кривой линией на каменном лице. Сэмми лишь пожимает плечами и разочарованно хмыкает; её действия покажутся другим нейтральными и ничего не значущими, но для Варута всё это — призыв к гордости, что часто равняется с желанием доказать что-то игнорирующему его несколько лет миру, показать людям, на что он действительно способен. — Оу, Ноппанат! Станет ли хоть кто-то батлиться против тебя, бро? — ведущий раз за разом отвешивает неизвестному блондину, лицо которого периодически стирается неоновыми огнями, комплименты; радостно и наигранно улыбается, жмёт чужую костлявую руку, которую блондин с написанной на его лице брезгливостью отдергивает назад. — Не знаю. Давай просто посмотрим. Этот неизвестный выглядит таким чертовски уверенным в своей победе, таким незаслуженно утонувшем в славе и криках девушек, пришедших его поддержать, что у Према в момент отказывают тормоза; тормоза, что нормальные люди называют инстинктом самосохранения и обычным человеческим желанием уйти из странного места живым. Прем знает, что на таких мероприятиях не любят выскочек и новичков; то, что делает сейчас Варут, заставляет объединить в нём два этих понятия. Сэмми, оставшаяся в толпе и наблюдавшая за всем со стороны, смотрит на него одновременно с зажженным звездами в глазах восторгом и беспокойством. Она сжимает в руках шуршащую от резких движений упаковку чипсов и шумно дышит, стараясь выдыхать излишки адреналина. — Вау, я вижу тут новенького… Видимо, ты еще не знаешь, с кем связываешься, малыш. Не хочешь вернуться на своё место и просто понаблюдать за тем, как стоит правильно делать? Ведущий, напоминающий своим видом местного продавца на рынке, буквально прожигает взглядом, мажет сиропом ненависти по чужому лицу и нарисованной на нём ухмылке. Прем достаточно много раз видел таких людей, чтобы не поддаваться на дешевыми манипуляции и пустые по отношению к его мастерству слова; ответом на плевую речь служит широкая улыбка. Только Варут умеет улыбаться так — чисто по-премовски; от этой улыбки нити неуверенности иглами сомнениями проникают под чужую кожу, запутываются среди ребёр, обвивают их и ползут по артериям к сжимающуюся сердцу. Форма этой улыбки — брошенная в толпу фраза «я бы вас пожалел, но вы и так достаточно жалкие». Прем совершенно не такой человек, но вести себя иначе в толпе скалящихся и готовых разорвать тебя на части собак не получается; либо ты, либо тебя. Закон джунглей, лесов и уличных танцевальных батлов. — Я думаю, я справлюсь. — Хорошо-о. Ведущий высмеивает его действия, сплетничает в толпе и широко-широко, совершенно по-свински улыбается, теперь стоя вдали от танцевальной площадки и наблюдая за происходящим со стороны. Музыка играет в унисон с бешено бьющемся в груди сердцем, пока лейтмотив песни закручивает все мысли, до этого роющиеся в голове, в тугую спираль. Дыхание зажато тисками адреналина. В воздухе напряжение, пропитывающееся в кирпичные ветхие стены, минорные взгляды стоящих по бокам людей с синими из-за неоновых огней лицами, тяжелое дыхание неизвестного парня напротив и его раскиданные в пространстве из-за резких движений песочные волосы. Движения неизвестного красивы, но в них нет ни капли профессионализма, к которому Прем так сильно привык; нет приятной глазу четкости — руки ведут по воздуху, словно пытаясь размазать его по лицам стоящих в толпе девушек. Резкие ритмы в мгновение перестают терроризировать чувствительные ушные перепонки, уступая место плавной, подходящей больше для стриптиза мелодии. Но Прем лишь закатывает на это глаза и, бросив вопросительный взгляд на стоящую сзади Саманту, дарит ей успокаивающую полуулыбку. В воздухе: движения рук, скользящих потными от переизбытка эмоций ладонями по груди, а затем — пластичному подкаченному животу; спина, выгнувшаяся в очередном элементе и мышцы, вырисовывающиеся на ней сквозь потную, обтянувшую тело футболку. Движения Према заставляют неоновый свет скрутиться в однотонные ленты, следующие за руками и взглядом, ударяющем по удивленной происходящим толпе; огни в пространстве — отпечатки его элементов. Пепельный дым, пускающийся ради его провала, становится новым лирическим героем рождающегося на этом бетонном полу танца; и кажется, что они с ним — сыгранный на фортепиано аккорд, приятное слуху благозвучие. Когда Прем заканчивает, то не слышит возгласов и подбадривающих криков; но ему это и не нужно, потому что он всё еще в состоянии рассмотреть маски удивления, застывшие на чужих лицах. И этого вполне достаточно, чтобы понять — он сделал всё так, как и хотел. Скрипящее дыхание твердеет в полумраке и неоновых огнях, стирается бемолями, стихая за покрывалом продолжающих играть на фоне битов. Этот танец — катарсис, очередная попытка выделиться и доказать; где-то в глубине души Прем всё ещё совсем маленький мальчик, которому вместо банального «привет» говорят «у тебя всё равно не получится, зачем ты продолжаешь страдать ерундой». — Оу, должен признать, что это было неплохо… Прем вытирает пот краем промокшей почти насквозь футболки и пытается восстановить застрявшее между двумя стойкими тисками дыхание. Некоторые девушки робко прикрывают глаза, другие же восторженно кричат и стараются рассмотреть каждую рельефную детальку подтянутого мужского тела. Взгляд Боуна — это вражеские бомбы, летящие на голову; один взрыв — мертвец. И Прем смотрит в ответную, не собираясь отступать, шныряя глазами по недовольному лицу и поджигая эти самые опасные для каждого из них бомбы. Что будет, если хотя бы одна упадёт рядом со своим хозяином? «Не надо быть таким уверенным и самовлюбленным. Это может плохо закончиться», — довольно думает Прем, пока тот самый, ненавидящий его в самом начале ведущий вручает ему деньги в качестве заслуженного выигрыша. Сэмми обнимает вернувшегося в толпу Према, целует его в лоб и, словно не ожидавшая увидеть своего ушедшего на войну сына мать, радуется вслух. — Вот видишь, — причитает Саманта, но все её слова — лишь белый шум, включенный фоном по умолчанию. Варут обнимает её в ответ.

***

Прем допивает свой холодный кофе, продолжая размешивать остатки сахара на дне огромного черного бокала; ожидание окрашено меланхолией и дождями октября, грязной листвой, скользящей под ногами и ветром, ознобом целующим миндальную кожу. И всё это, несмотря на светящее за стенами зала солнце. На экране вибрирующего мобильника сообщение от ждущей его после занятия Сэмми, у которой с каждым новым днём появляются всё более сумасшедшие, по сравнению с предыдущими, идеи. Недавно она затащила его на какой-то уличный батл, что закончился для Према победой и несколькими тысячами выигранных денег, которые в тот же вечер Саманта спустила в расположенной рядом кафешке. Что она хочет от него сегодня — Прем не представляет; не из-за скудной фантазии, вовсе нет, а из-за того, что представленное может сильно шокировать. На часах — ровно пять часов вечера, а на пороге зала — появившийся минута в минуту силуэт, играющий расплывшимися бликами за слегка опущенными премовскими ресницами. Варуту нравятся пунктуальные и любящие порядок в своей жизни люди, и он даже думает, что может подружиться с новым учеником, пока не поднимает глаза и не встречается с тем самым, уже знакомым ему взглядом; взглядом, что оставляет дыры во всём, к чему прикасается. Они смотрят друг на друга парочку пропитанных напряжением секунд, а затем Прем дарит новоиспеченному ученику слабую улыбку; параллельно пытается расслабить сжавшиеся в единый комок мимические мышцы. — Добро пожаловать. Прем — профессионал. И дело не только в наработанном годами опыте и таланте, не в мастерстве и умениях, подаренных великим мастером, ставшем его учителем, но еще и в этой рабочей деловой улыбке, адресованной любому, кто примерит звание его клиента. Прем не выбирает кого будет обучать; обычно, выбирают его — по характеристикам, отзывам, времени, в которое он проводит занятие, дипломам, полученным за жизнь, и прочему-прочему, что иногда кажется совершенно лишним в представленных на сайте анкетах. Это немного похоже на выбор волшебной палочки, ведь «не вы выбираете палочку, мистер Поттер». — Угу. Образовавшаяся над переносицей складка и пронзающий взгляд — стандартный набор для недовольного человека, стандартный набор для Боуна, которому происходящее определенно не нравится. Приходя в студию танцев для получения профессиональных навыков, он совершенно не ожидал встретить здесь человека, растоптавшего его веру в себя за один-единственный вечер; того самого человека, из-за которого он здесь и оказался. Прему неловко, но он разрезает это чувство стандартной фальшивой улыбкой, вежливыми фразами и совершенно обычным поведением. Варут притворяется, что всё нормально в надежде, что оно когда-нибудь действительно станет таковым.

***

— Он действительно не узнал тебя? Ом, висящий на другом конце провода, уже две минуты слушает поставленные в изумительно красивом порядке маты; причем Боун настолько профессионально смешивает тайский и китайский, свой второй язык, что Ом слушает пропитанную негодованием и шоком речь как очень экспрессивную колыбельную. — Узнал, конечно. Просто сделал вид, что не знает. — И что? — Что значит «что», Ом? Ты серьезно сейчас задаешь этот вопрос? — Конечно, серьезно. Если он делает вид, что всё нормально, то в чем проблема просто ходить на занятия? Ты же сам сказал, что он тогда тебя уделал. Жалко, конечно, что я тогда не пришёл, было бы интересно взглянуть на твоё лицо в тот момент… И Ом начинает смеяться, на что Боун просто закатывает глаза и своим грозным «Ом» прерывает дальнейшее высмеивание его слишком очевидной самовлюбленности. На самом деле после того перевернувшего игру вечера от этой самой самовлюбленности остались лишь крохотные осколки. — Ладно, я просто говорю, что он достаточно опытный. Значит, может дать тебе необходимые знания и умения, чтобы потом не возникало ситуаций, подобных той, что уже произошла. У Боуна до сих пор яростно бьется сердце; и все его слова сшиты из тонких ниток непонимания. Пальцы, прокуренные дорогими сигаретами и нервной дрожью, стараются как можно сильнее сжимать мобильник. Внутри какое-то безумно странное чувство шока, что не остается за дверями танцевального зала, не приземляется где-то на улице — в метро или автобусе, — когда Ноппанат возвращается домой. Нет, это едкое ощущение проползает по стенам, сыпется незримыми крошками на подоконник с завядшими цветами, закручивается петлей вокруг груди и проседает терпким смогом в душе.

***

Прошло уже две недели, а Боун так до конца и не понял, как вести себя рядом с тем парнем, что он видит на занятиях: такой холодный, будто покрытый инеем с ног до головы, такой спокойный, пропитанный зеленым жасминовым чаем, говорящий стандартные, начавшие теперь почему-то бесить фразы и поправляющий, если этого требует ситуация. Такой, которого не существует в моменты, когда привычную тишину и счет мастера из соседнего зала заменяет ритмичная музыка. Боун, правда, не замечает, как перестает наблюдать за движениями и слышать произнесенный Премом вслух счет; всё, что его интересует — это подкаченные мышцы, медленно переходящие из одного напряженного состояния в другое; это блестящий на загорелой коже пот, скатывающийся вниз по длинной красивой шее, украшенной не снятым перед занятием кожаным чокером; это сверкающие в холодном стеклянном свете зала глаза с плещущейся в радужке сладкой патокой. Завораживает. — Почему ты отвлекаешься? Ты понял, что я сейчас сказал? Прем смотрит на него в упор, недовольно скрещивая руки на груди и тяжело дыша, видимо, от сбивающей его с ног усталости. На улице уже вечер, собравшийся своим сумраком в радужке смотрящих на Боуна с очевидной злостью глаз. — А-а, да?.. Это «да» настолько неуверенное, застрявшее между утверждением и вопросом, что Прем только опускает до этого перекрещенные в недовольном жесте руки и тяжело вздыхает, отводя взгляд от источника своего очередного нервного срыва и выпитого на ночь пива. — Почему ты просто не смотришь, если не в состоянии слушать? Просто смотри. — Я смотрю. И Боун нисколько не лжёт, когда говорит это; ведь он, и правда, смотрит: наблюдает за каждым чужим вздохом, играющим с грудной клеткой и напряженным животом, проглатывает вместе с воздухом комок наслаждения от каждого премовского движения. Прем — укол кислорода внутривенно, личная таблетка от сердцебиения; от него одни сплошные фосфены. — Тогда просто повтори, что я сейчас показал. Боун простуживает взгляд на своих потрепанных кедах, пытаясь спрятаться от другого человека, стоя в центре полностью освещенного помещения. Глупо. Не получается. Но так, черт возьми, хочется. — Почему ты просто не делаешь то, что я тебе говорю? — Прем с тяжестью выдыхает воздух из своих лёгких; ему кажется, что над ним просто-напросто издеваются, заставляя повторять одно движение по нескольку раз без особой для этого надобности. — Хорошо, давай тогда вместе. И Варут сдается вместе со своими остатками нервов. Прем подходит настолько близко, что своим присутствием будто опаляет кожу боуновской спины. Его руки — на чужих, начавших сразу же дрожать руках; вздымающаяся от сбитого дыхания грудь впечатывается в ямку между выпирающими назад лопатками Ноппаната, пока знойное дыхание опаляет шею. Если бы Боун мог хоть немного здраво анализировать происходящее и чувствовать не только своё дрожащее, как в лихорадке, тело, то заметил чужие, тоже трясущиеся словно в ознобе руки; заметил покрасневшие кончики ушей и заалевшие смущением премовские щеки, но всё, что он видит — это отражение своего потерянного лица в зеркале. — Теперь понял? — слова, вылетевшие на горячем выдохе, прикосновением пера проходятся по мочке боуновского уха; и теперь во вселенной Ноппаната секундная стрелка больше не тикает. — Понял что? Резкий поворот головы вправо, сталкивающий их лицом к лицу; взгляды — сожженные любовные письма, так и не дошедшие до указанных на конверте адресатов, встречаются для того, чтобы уже через пару секунд золой осесть на их скрепившиеся в объятиях руки. — Движения, — слово, как будто не до конца загрузившееся в плей-листе: тормозит, проигрываясь с неловкими паузами, порождающими саспенсовую тишину. — Понял? — А-а-а, да… И снова это «да», вместо которого можно поставить лишь сотню следующих друг за другом вопросительных знаков. — Хорошо, тогда, — Прем резко отпускает чужие руки и отстраняется, словно боясь обжечься; это лишь условный рефлекс, спасающий от разрыва лёгких, — на сегодня занятие окончено. Время как раз подошло к концу. Резкие и быстрые удары сердца играют бегающим по полу взглядом; на глазах — дымка, исшившая кофейную радужку глаз. И обоим так неловко, что в зале просто-напросто начинает заканчиваться кислород. Боун быстро собирает свои вещи, остатки самообладания и уходит, стараясь не обращать внимания на приподнявшуюся спереди ткань своих спортивных брюк.

***

Чертов сон. Прем до сих пор помнит во всех подробностях сегодняшнее, показавшееся ему чем-то безумным утро: стекающий с его лба пот, промокшие пепельные волосы и стоны, до этого кинутые в пространство собственной спальни и сейчас осевшие на губах четким желанием поцеловать. Поцеловать того самого парня, от которого пахнет сигаретами с кнопкой — кажется, это «тропический микс»; у которого вынуждающие на постоянной основе смотреть не туда серые спортивные брюки. Эти самые брюки Прему каждое чертово занятие хочется выкинуть; они провоцируют его на те вещи, которые после момента совершения по-любому примут статус ошибки. Черт возьми, просто невыносимо. Как назло, Боун в последнее время всё чаще отвлекается и совершенно не слушается, перенаправляя все сказанные Премом вещи через какой-то особенный, не пропускающий ничего через себя фильтр. И это бесит, потому что время тренировки чертовски затягивается, потому что смотреть на Боуна, которого нельзя просто прижать к стенке и настойчиво поцеловать, чертовски тяжело. И сейчас, когда Боун вновь заходит в тренировочный зал минута в минуту, Прем только простуженно — с хрипом, застрявшим в глотке — выдыхает в уже пропитавшийся неловкостью воздух; смотрит на объект своих ночных мучений и примеряет на лицо нейтральную улыбку, словно школьный пиджак. — Э-э… Я бы хотел… Можно мне?.. — Говори уже. Если цвет смущения — красный, цвет желания — красный и цвет страсти — тоже красный, то цвет этих отношений — в любом случае красно-красный. — Поставим сегодня что-то в стиле «dirty dance»? — Боун хоронит смущенным взгляд на полу. — Что? — Что? Эти «что» такие разные, но при этом полные эмоций. Когда они вспомнят об этом через месяца, то будут сильно смеяться. — Ладно. Давай попробуем. «Какого черта», вымоченное в сосуде с крамольным желанием, так и не принимает статус «сказанного».

***

Судорожное дыхание, запутавшееся между приоткрытых пухлых премовских губ, мажет по чужой смуглой коже. Он снова и снова прокручивает в голове: «Это всего лишь элемент, всего лишь движение, которое надо выполнить», но чужая, вздымающаяся в унисон с его грудью грудная клетка перечеркивает эти мысли, безжалостно удаляя остатки ацетоном. Это касание губами мимолетное, почти неосязаемое; напоминает прикосновение бабочки — зефирный детский поцелуй, но почему-то именно от него сводит все — и без того уставшие — мышцы. Эти красные чувства колючей проволкой закручиваются вокруг лёгких, протыкая насквозь плевру и не давая вдохнуть. Боун тоже тяжело дышит, оставляя свои прикосновения горячими отпечатками на чужих плечах. Унисонное дыхание связывает их пеньковыми веревками, заставляя против всех зовов разума прильнуть к друг другу еще сильнее, еще ближе; так, чтобы пространства между телами не существовало вовсе. — Это всё еще танец? Это не голос — это чертов красный бархат, касающийся ушей. И Прем окончательно сдается в чужие объятия; одевается в них в словно в огромный зимний свитер (безусловно, красный). — Я не знаю… Произнесенное Премом в сбитом ритме «знаю» застревает между парой, уже через секунду соединившихся в поцелуе губ; цвет поцелуя — красный, с привкусом сигарет из серии «тропический микс». Высохшие от усталости и духоты губы становятся влажными; поцелуи — глубокими; здравые мысли — мёртвыми. Указательный палец Боуна хватает серебряное кольцо чужого чокера, заставляя Према прильнуть еще сильнее. И Варут впервые не жалеет о том, что не снял его перед занятием; его собственные руки хаотичными движениями путаются в боуновских песочных волосах. Так история, начавшаяся на уличном батле, заканчивается в зале танцев горячим поцелуем.

(А любовные письма наконец находят своих адресатов)