KAZINO

BIBI — KAZINO       Дахён и есть та причина, из-за которой Сана решила сбежать на родину к отцу. Дахён не перестаёт принимать дурь, Дахён продолжает курить травку, Дахён то, Дахён сё…       Всё бы окей, но Дахён обещала, что бросит. Точнее сказать, Дахён говорила: «Я всё брошу ради тебя, только не уходи».       Спрашивается, так трудно было сдержать своё обещание? Сана действительно не стоит и воны, что можно говорить «ради тебя», а потом нарушать данные обещания?       Сана думает, что так оно и есть, потому она и собирает свои вещи (плюсом некоторые вещи Дахён, чтобы одинокими ночами проще было представлять рядом любимую), и покидает квартиру старшей с ярко-розовым чемоданом наперевес. Дахён не дома, иначе младшая бы так просто не ушла. Она бы вообще не ушла. Были бы крики, вопли, сопли и слёзы, да что угодно, но Сана бы в конечном итоге осталась.       Однако любимой дома нет, и японка покидает квартиру впопыхах, с сомнительным спокойствием о том, что старшая её внезапно не одернет по пути из квартиры в такси.       Минатозаки летит в Японию с надеждой, что родной дом её согреет, успокоит и вообще примет с распростёртые объятьями. Дома папаня, комфорт и подружки. All inclusive, не иначе.       Когда в аэропорте Ханэда, уже в Токио, встречает не личный водитель (коего она с детства помнит в лицо), вроде как предупреждённый о её приезде отцом, а незнакомый мужчина с её именем на табличке, спокойствия становится куда меньше. В момент, когда дорога не напоминает дорогу до отцовского особняка, уже хочется обратно в Корею.       И знаете вообще что? Дом для японки там, где её любимая! Дом, получается, в Южной Корее. Верните её, пожалуйста, обратно, она больше так не будет, честное слово… ♡любимая♡: ты где и почему не отвечаешь на звонки

я в японии и понятия не имею куда меня везут знаю что совершила ошибку уехав и не сказав тебе и слова прости я тебя люблю

♡любимая♡: и я тебя люблю.       Долго чатиться не выходит, потому что изуродованный шрамами, ещё и бритый на лысо мужчина, сидящий рядом с водителем, замечает скромное вошканье со стороны розововолосой и выдергивает телефон из дрожащих рук. Можно подумать, японка спаслась бы благодаря телефону. Сана вообще не расстраивается по этому поводу, прислоняется лбом к прохладному стеклу, пытаясь, вероятно последние, думы свои посвятить старшей.       Автомобиль останавливается спустя около часа езды. Уже глубокий вечер, почти ночь, и Сана, без того уставшая от перелёта, променяла бы даже йогуртовый смузи на сон (а йогуртовый смузи для Саны — святое (особенно со злаками)), но дверь автомобиля открывается, и девушку за руку тянет из салона тот же мужчина, что ранее конфисковал телефон. Руки связывают за спиной толстой верёвкой, и, пошевелившись немного, Сана делает вывод, что шевелиться придётся меньше — натирает.       Хотя, какая к чёрту разница? Терять уже, кажется, нечего.       Заводят в непонятный подвал (позже становится понятно, что привели в какое-то затхлое подпольное казино), в котором отец сидит за небольшим железным круглым столом, какие обычно ставят в закусочных. На столе несколько банок пива Кирин, которое отец Саны пьёт столько, сколько сама дочурка его помнит. У папани рожа в крови, и бровь, кажется, рассечена. Из его людей Сана узнаёт лишь нескольких мужчин, сидящих связанными без сознания у стены. Отлично. Видимо, отец наделал дел, и положение его действительно уже ничто не спасёт.       Сана с мольбой в глазах смотрит на родителя, а тот виновато опускает взгляд. Ну, а что он скажет дочери, которую по своей вине не уберёг? Прости?       Оябун* — не тот человек, который просит прощения за то, что уже сломано. Увы и ах! Великая иерархия якудза пала. И однажды то должно было случиться в любом случае. Папаня, будучи не самым глупым человеком, в силах это понять.       Люди его мертвы, и чёрт бы с ними! Но родная и единственная дочь… Разве может он вот сейчас взять и проиграть её грязному головорезу, возглавляющему другой клан якудза? Мучайте и убивайте его, но дочурку не троньте.       Да покарают небеса того, кто посягнёт на жизнь святыни.       Сану толкают в кучу с белыми тряпками, которыми когда-то были окутаны брикеты с героином, поставляющимся со Средней Азии. Пахнет сыростью, но уж больно хочется спать, и японка положение «сидя» меняет на «лёжа». Смотрит на полуживого отца, с которым она и словом не обмолвилась, и понять не может, как он допустил эту ужасную и в то же время нелепую ситуацию. Неужели, ему было не по силам предотвратить всё это?       В детстве девочка думала, что папаня её всесилен. А сейчас даже как-то обидно, что тогда ей, совсем ещё малышке, лапшу на уши вешали. Лучше бы всегда говорили правду, и она была бы всегда готова к такому вот исходу, пусть и не самому благоприятному.       Сон пленяет так же внезапно, как и выкидывает на берег сознания. Сколько девушка спала — ей не ясно, но народу в казино стало больше, да и рядом возникли два мужика, которые её с аэропорта забрали. Они невнятно что-то обсуждали, глядя в дисплей телефона японки. А когда открыли последнее общее фото Саны и Дахён (лица Ким не видно), на которой они целовались, совершенно животно смеясь, начали тыкать экраном в лицо девушки, позволяя себе опускать грязные фразочки, типа: — Когда тебя заберём — приглашай подружку, вместе повеселимся!       Сана — маленькая девочка, помните? Поэтому она и начинает рыдать навзрыд. Мужчины тискают японку за щёки руками, испачканными, вероятно, в мазуте. Они пытаются успокоить вроде, а потом, когда надоедает сюсюкаться, толкают обратно в тряпки.       Тяжёлую металлическую дверь шумно открывают двое мужчин с козлиными бородками, и в помещении возникает знакомый силуэт. Когда силуэт этот оказывается под тусклым светом светодиодных ламп — виднеется и лицо. Дахён пришла.       Любимая пришла спасти.       Волосы старшей ещё утром были пепельного цвета, а сейчас уже чёрные, как смоль, уложенные во влажный зачёс гелем, которым Дахён при младшей не пользовалась ни разу. Чёрная водолазка с высоким горлом выглядит слишком притягательно, плюсом кожаная юбка с разнообразными цепями и кольцами. На шее — тяжёлая золотая цепь, которую Дахён купила ещё до того, как начала встречаться с японкой. И Ким сейчас без преувеличения выглядит на все двести, даже если снимет те чёрные ботильоны со шнуровкой, впивающейся в лодыжку.       Кореянка ни капли не тушуется и не цепляет взглядом Сану, по всей видимости, стараясь не спалиться, как школьница. Младшая в эту идею отчаянно верит. А когда снова смотрит на возлюбленную — та уже сидит за столом с папаней и ещё двумя мужиками.       У Дахён ловкие пальцы (усеянные громоздкими перстнями, вкупе напоминающими кастет), она то и дело подкидывает карты, снова и снова скидывая фишки. Эти же ловкие пальцы тянутся к небольшой сумочке, вытаскивая на стол бутылёк из коричневого стекла и косяк — всё своё, собственного производства. Оябун из чужого (для японки) клана протягивает позолоченную зажигалку, и Дахён подкуривается, выдыхая дым в лицо потного мужчины. — А это чо? — Оябун берётся крутить-вертеть меж пальцев наполненный незнакомой жидкостью бутылёк. — Святая вода неместного розлива, — будто японский — родной язык. — Дашь лакнуть хоть? — Всё твоё, если я проиграю, — и медленно вздымает изящную ножку к паху сидящего напротив. А тот и рад.       Потом Дахён проигрывает, потом ещё раз, и ещё. На четвёртый проигрыш не остаётся ничего, что хотелось бы отдавать. Её единственный нормальный косяк искурен, а табак тех, что достались Оябуну в качестве выигрыша — был сквозь и на сплошь пропитан раствором мышьяка. Да и в бутыльках тех, думаете, святая вода? Там водка, намешанная с тем же самым мышьяком.       Бутыльками изначально была напичкана вся сумка Дахён, в маленьком внешнем кармашке десяток косяков, которые курить ей не придётся. Люди из клана то и дело наливали себе водку в стеклянные стаканы, в которых льда оказывалось в несколько раз больше жидкости. Но большая часть грязного стада и от такой дозы мышьяка уже на ногах едва выстаивает, а те кто всё ещё держался молодцом, по разрешению своего Оябуна, курили свеженькие косяки (делили один на троих). — Эти твои зелья прямо-таки мне и моим ребятам по вкусу пришлись. — Это было всё, у меня больше ничего и нет, — обнажая белый оскал зубов.       Гордая, она натурой расплачиваться отказывается, и тогда удар пустой бутылкой пива по голове не заставляет себя ждать.       Сана мучительно-беззвучно стонет от увиденного в тряпки, да, и сама она тряпка. Трусит даже пискнуть.       Отбирают ещё недостаточно пустую сумку, забирая оставшиеся бутыльки и последний косяк. У старшей на лбу кровь того же цвета, что и её помада, волосы спутались, и на шее, помимо золотой цепи, ещё и кожаный ремень, которым её пытается задушить истатуированный парень, явно не старше даже Саны.       А она, кстати, ревёт в своих тряпках от собственной глупости и бессилия. Молится даже кому-то, вспоминает непутёвую мать, и даже ту просит помочь и уберечь возлюбленную от смерти. Ума хватает понять, что отца в любом случае прикончат, из-под земли достанут и на кусочки разорвут. Так всегда делали с недостойными Оябунами, в чьих руках разваливались иерархии Якудза. Спасать его и незачем, как бы того не хотелось. Молиться за него не приходится.       Как раз, пока Дахён за ноги тащат по полу, оставляя за собой широкую кровавую полосу. Потом садят за стол с отцом Саны и заставляют играть на оставшийся стакан водки со льдом. Руки их связаны верёвкой, испачканной неизвестно чьей кровью, расфокусированные и полуживые взгляды направлены друг на друга.       И первые несколько человек теряют сознание, хотя, может быть это и остановка сердца. Дахён не решается подставлять палец под носы потных мужиков, проверяя тех на живость, поэтому вытаскивает руку из связки, хватая той же рукой тех вот потных за сальные волосы. Все спят сладко.       Сана сама едва в сознании, она дальше всех в помещении находилась от дыма с мышьяком. — Спаси меня, — шепчет, роняя слёзы.       Лысый мужик, некогда сидевший рядом с водителем и не бравший в рот ничто из проигранного кореянкой, отчаянно пытается разлепить тяжёлые веки. Так же тянется и к пистолету в кармане брюк, но Дахён успевает на ту грязную руку, что лапала её родную девочку, наступить каблуком. Уродец протяжно мычит и отключается — всё-таки концентрации мышьяка в дыме ему немного не хватило.       Сана шумно всхлипывает, и поверить не может, что всё происходящее — не сон вовсе. У любимой на левой щеке струйка крови, и Сана её размазывает большим пальцем в попытках стереть, сразу после того, как Дахён развязывает верёвку на чужих (но таких родных) руках.       Старшая тянется к лицу напротив и целомудренно целует в лоб. Сана в ответ обнимает так крепко, насколько то в её силах. — Пошли.       Дахён поднимает свою девочку на ноги, не забывая забрать свой телефон, валяющийся около стола на входе, и телефон Саны из кармана очередного мужика в отключке. Из открытой машины забирает ярко-розовый чемодан — делает всё с нескрываемой резкостью, другая рука её сжимает ладонь младшей. Кореянка с кем-то созванивается, разговаривая уже на корейском, а на пустом шоссе через пару минут уже виднеется чёрный седан.       Они покидают страну сразу же. Сана весь полёт продолжает лепетать любимой на ушко о любви, и бесконечно извиняется, что всё вот так. Поглаживает маленький рубец на лбу Дахён, кое-как обработанный ей самой ещё в машине, по пути в аэропорт, подзывает стюарда, и просит принести пластырь. Потом аккуратно наклеивает его на рубец, и снова заливается слезами. — Не плачь, всё же хорошо. — Ты могла умереть из-за меня, — рыдает, закрывая лицо ладошками. Дахён их берёт в свои руки и прикладывает к своим щекам. — Но не умерла же, — Сана плачет ещё больше.       Позже выясняется, что Дахён с кем-то из таких же вечно обкуренных договорилась и узнала о местоположении Саны с помощью телефона, который был подарком от старшей, потом, в ещё более обкуренной её голове возник план действия. А дальше всё как во сне: вот она с японскими дружками крутит косяки уже в Токио и водочку там же разбавляет раствором мышьяка, тут же решает, что в казино нужно покрасоваться красивыми скляночками, чтобы их же потом и проиграть, ведь если отдать даром, в качестве гостинца — наверняка начнут подозревать. Волосы перекрасила за полчаса до вылета в Японию — в туалете аэропорта. И «кастет» этот… чтобы по роже смачно дать, если уж ситуация вынудит. — Больше никогда не убегай от меня, — Дахён так близко, что опаляет своим горячим дыханием, убирая прядь розовых волос за ухо японки. — Больше никогда не убегу от тебя.