Кола, кегль шестой и нож для масла

      Истеричный, немного избалованный и неуверенный в себе. Сияющий. Громкий. Он был на заправке с друзьями, звонко смеялся, стоял, опершись о нагретый сентябрьским солнцем бок машины.       Таким Ренджун его впервые увидел.       Донхёк был мягкий и сладкий, как нуга в ореховом батончике — загорелая кожа молочным шоколадом виднелась над белоснежной футболкой. Родинка на скуле и щеке, синие рваные джинсы и пыльные конверсы, пижонская бейсболка с известным логотипом, из-под которой виднелись пряди ярко-красных волос. Он открыл банку колы, отпил, облился и сказал:       — Твою мать, — так сокрушенно и шокированно, что Ренджун не удержался от короткого, шумного смешка.       Так они и познакомились.       Донхёк ненавидел родителей. Или родители ненавидели его.       Ренджун не разбирался.       У них дома вечно летали тарелки и даже чайник — тяжелый, блестящий хромированными боками. Кто-то кричал за закрытой дверью, и нечто страшное рядом билось, бесновалось и подвывало. Донхёк выходил, хлопая дверью с такой силой, что стекло в ней звенело, стремительно сбегал по ступенькам раскрасневшейся, взбешённый, и маленькая жилка пульсировала на правом виске.       Ренджун знал, что не должен… Но ему просто было интересно, смог бы он доломать то, что надломлено не им.       Беспощадная молодость! Нам больно и любопытно, мы кажемся самим себе сложными и непонятными, особенными. Такими, что против всего мира и себя в том числе.       Наверное, поэтому когда Донхёк спросил, есть ли у Ренджуна кто-то, тот ответил, что всё сложно.       Да у него всё в жизни ощущалось как сложное, что ещё он мог сказать?       «Правду, например», — отрезвляюще шепнула совесть.       Правду говорить не хотелось.       Звучала она не очень: «У меня есть этот кто-то, мы уже год вместе, и это самое долгое и серьёзное, что было за мою маленькую жизнь. Но Джено такой хороший, что аж скучно».       А Донхёк был проблемным.       И Ренджуна всегда подспудно тянуло к таким: непонятым, отверженным, раненым, творческим. Но вовсе не с хорошими намерениями — просто так увлекательно было смотреть на чужой надлом, залезть в больную голову со своим по-детски жестоким любопытством.       Конечно, как он мог пройти мимо Донхёка.       Вместе они ходили в кафе на окраине, где готовили панкейки с лимонным джемом. Донхёк смеялся, ел, запивал колой зеро, катал шарики из бумажных салфеток, отбивал ритм марша штурмовиков пальцами по столу и остроумно, язвительно шутил. Спустя всего две недели таких походов Ренджун обнаружил его в туалете с передозировкой слабительного, дрожащего в конвульсиях, когда организм уже, кажется, собирался избавиться от внутренних органов.       «Я отвратительный, да?», — спросил Донхёк бесцветно. — «Не надо скорой. Это пройдет».       Донхёк ненавидел себя. Свой мягкий плоский живот и бёдра, пухлые щёки и губы, слишком женственный овал лица, естественный светло-ореховый цвет волос, нежный голос.       Он был гордым и безжалостным.       Вот, в чём была та привлекательная червоточина, разъедавшая его изнутри.       Со странной радостью первооткрывателя Ренджун наблюдал за симптомами, а потом забрался цепкими пальцами прямо в душу, раскрыл её, распял между ладоней, чтобы вглядеться получше.       Понимание и отсутствие жалости. Это хочет увидеть тот, кто внутри мечется от ненависти к обожанию.       У Донхёка была булимия.       «Кто он?» — спросил как-то Джено, кивая на парня, криво ухмыльнувшегося Ренджуну в кинотеатре.       Донхёк отсалютовал стаканом и ушёл на самый верх, где уселся в гордом одиночестве, надвинув бейсболку пониже на глаза. Ренджун равнодушно улыбнулся ему в ответ, и только ответил:       «Просто друг. У него сейчас тяжёлое время, понимаешь? РПП и тёрки с родителями».       Джено сочувственно кивнул и больше не поднимал эту тему. Конечно, он был отличником с прекрасными отношениями в семье, секцией по футболу в колледже три раза в неделю и хорошими перспективами на дальнейшую жизнь.       А Донхёк сбегал из дома, ночевал в заброшке, прогуливал пары и красил волосы, пел в местной андерграунд группе. А ещё бегал в туалет после каждого приема пищи и вместо еды нередко пил колу зеро.       Быть с ним было неправильно и оттого привлекательно.       Самое смешное состояло в том, что Донхёк совсем не походил на канонного плохого парня, разве что отчаянно пытался таким казаться. Смотрел на Ренджуна грустными большими глазами, словно побитая собака, задевая что-то тонкое и тянущее глубоко внутри, вздыхал и злился, когда тот не отвечал на сообщения, но никогда не отказывался от встречи.       Говорил, что только Ренджун знает — знает его настоящего, а Ренджун думал, что и себя толком не знает. Куда уж его.       Ренджун улыбался и никогда не бросал пустых обещаний, вот этих «всё будет в порядке», «всё наладится».       Только говорил, что это нормально. Что нет его вины.       И это помогало. Ненадолго.       Целовать Донхёка было горячо и вязко, с привкусом мятного леденца — ещё одного пристрастия. Он всё время боялся, что будет плохо пахнуть, вечно таскал полные карманы мелких конфет, и поцелуи эти будили в Ренджуне что-то нехорошее и жадное, убийственное, жестокое. Особенное. Сердце стучало и сбоило, Ренджун хватал губами воздух и сходил с ума.       Ему нет-нет, да и думалось:       «А что дальше? Что будет делать он, когда я скажу хватит, скажу убираться из моей жизни?»       Когда-нибудь Ренджун будет вынужден сделать это, ведь так?       В голове фонил белый шум. Ренджун боялся, но продолжал пытаться представить.       Было ли это то самое, когда он воображал, что же случится, стоит ему перешагнуть ограждение на мосту и прыгнуть?       С Донхёком Ренджун научился считать калории.       Мятный леденец — 7 ккал. Шоколадный батончик — 250 ккал. Кола зеро — 0,3 ккал. Разбирать мелкий шрифт на упаковке стало привычным. Ариал Блэк, кегль шестой. А сейчас Ренджуна от этих ровных рядков знобит, и он почти никогда не читает состав.       Они ходили вместе по супермаркету, смеялись, шуршали пакетами, спорили, что же лучше взять.       Ренджун был за бананы и выпечку.       Донхёк был сахарным наркоманом в вечной попытке не есть, и потому высчитывал, сколько штук скитлз ему можно.       Съедал он всю упаковку. Затем кексы, бананы, чипсы, сухую лапшу, печенье, коробку конфет на рождество.       За ней следовала упаковка слабительного.       Потом нервный срыв и очередной приступ ненависти к себе.       Как-то Донхёк привёл Ренджуна домой — это был второй раз, и запомнился он отчего-то очень хорошо. У Донхёка в гостиной внизу стояло пианино, покрытое пылью и кошачьей шерстью, и Ренджун не удержался от вопроса, умеет ли тот играть.       Донхёк умел. Но не стал.       — Похоже, даже коты проводили за инструментом больше времени, чем ты, — не удержался Ренджун от комментария, хмыкая, вытирая испачканную руку о джинсы.       На самом деле, с его аллергией и трогать пианино не стоило. В носу начинало противно свербеть, и Ренджун разразился ещё одним едким:       — Надеюсь, в твоей комнате не находится свалка радиоактивных отходов. А то я точно подумаю, что ты собираешься меня убить.       Внутри было чисто. На застеленной кровати растянулся дымчато-серый полосатый кот, спокойно следящий за Ренджуном янтарными глазами, и тот присел осторожно рядом.       — Привет. Как тебя зовут?       — Это Дасти, — отозвался Донхёк. — Он здесь единственный, кто сохраняет со мной нейтралитет.       Дасти моргнул, подвинулся ближе и боднул пушистой головой ренджунову руку, и тот не смог отказать ему в просьбе приласкать.       Это было мимолётной, приятной, ничего не значащей прихотью, после которой Ренджуну пришлось вымыть руки.       Донхёк тоже всё время просил. И Ренджун иногда шёл на поводу у него, чтобы потом с лёгкой брезгливостью, замешанной на удовлетворении, подняться с кровати и отправиться к раковине.       О том, что Донхёк делает для него, Ренджун предпочитал не думать.       Насколько точно Донхёк находил мельчайшие недостатки в себе, настолько слеп был в отношении тех, кто был ему не безразличен.       Ренджуну было горько и смешно. Мнимая безупречность и уверенность — то, чего Донхёку недоставало в себе, он каким-то непостижимым образом нашёл в Ренджуне.       Быть может, отчасти поэтому он никогда не считал стыдным и неправильным подарить удовольствие. Донхёк любил это, боготворил ренджуново тело и… его самого?       Потому ли от донхёковых пальцев и губ столь безошибочно и ярко взрывалось в голове? Так, как не было у Ренджуна ни с кем и никогда.       Донхёк всегда хотел, чтобы Ренджун остался подольше, находил тысячу предлогов, чтобы задержать его ещё на минут тридцать, а если выйдет — на час. А Ренджун знал, что если пробудет хоть на мгновение больше — будет в тысячу раз сложнее покинуть его.       Донхёк умел быть убедительным, можете поверить Ренджуну на слово. От убеждений этих в голове звенело и плыло.       Хороши друзья, ничего не скажешь.       — Не удивительно, что ты так относишься ко мне, — невпопад проронил как-то Донхёк.       — Как? — спросил Ренджун, и тот перевернулся, уставился на него нежным, чутким взглядом.       Они лежали рядом, совсем-совсем близко, и чужое горячее дыхание раздражающе скользило по ренджуновой шее. Донхёк смотрел так странно, так особенно, и вдруг напомнил Ренджуну Джено, и он испугался, что Донхёк скажет «я люблю тебя». Но тот только перехватил его ладонь, ткнулся тёплой щекой:       — Так, как будто я бродячий кот, упрямо трущийся о твою руку, — Донхёк выглядел кротко и умиротворённо, его лицо было совершенно удивительно в своей ненавязчивой, мягкой красоте, и Ренджун почувствовал себя непростительно плохим. И сказал:       — Ага, ещё и орущий в подвалах. Там же вы вечно репетируете, — короткий, непростительно злобный смешок сорвался с его губ. Он впился в чужие глаза пылью, осколком, и рот Донхёка едва заметно скривился.       — Да. А ещё я тоже ем всякое дерьмо, — он отпустил Ренджуна и встал, чтобы открыть окно, схватить полупустую пачку сигарет.       — Будешь курить — больше поцелуев сегодня не будет, — Ренджун приподнялся на кровати, равнодушно поглядел, как колеблется пламя зажигалки.       Подрагивающими руками Донхёк перехватил сигарету, сжал губами фильтр и неразборчиво пробормотал:       — Я съем леденец, — он отвернулся и закурил, тонкая струйка дыма потянулась, размазалась сквозняком.       — Я сказал нет — значит, нет.       — Как пожелаешь, — нервно Донхёк передёрнул плечами и отвернулся.       Ренджун встал, зашнуровал кроссовки и вышел из комнаты, а потом из дома.       Донхёк ему тогда три дня не звонил.       А Ренджун в отместку игнорировал его ещё неделю, пока тот не заявился к его дому с пакетом булочек с корицей и непривычно неуверенно для себя самого мялся во дворе с полчаса, пока Ренджун не заметил его через окно кухни и не открыл дверь.       — Однажды ты окончательно отправишь меня в чёрный список и я вскроюсь, — мрачно пошутил Донхёк, протягивая пакет. — Возьму пластиковый нож для масла. Тебе будет совестно.       — Мне? Да никогда, — Ренджун расхохотался и обнял его, победным флагом зажав в руке подношение. Радостное ликование охватило душу, и Ренджун даже не задумался, отчего вдруг почувствовал себя так удивительно хорошо. — Могу одолжить тебе столовый прибор поэффективнее. А теперь давай сюда свои щёки, я соскучился, мудила.       Ренджун принялся мять чужую нежную, тронутую загаром кожу до покраснения и улыбки, а потом гладил, растирал и ворковал над ним всякие глупости вроде «плюшка», «медвежонок» и «детка». Донхёк сидел, зажмурившись и замерев, вздыхал тихо-тихо, сжимал руки на ренджуновой талии, и лицо его инфернально, мистически светилось, словно у херувима на рождественской фреске.       Было это за месяц до выпускного.       На самом деле, он Ренджуну тогда наврал. Донхёк не вскрылся. Наглотался снотворного и не пришел на праздник, когда услышал, что Джено собирается делать своему парню предложение прямо там, на балу. А Ренджун сбежал ото всех к Донхёку в больницу, чтобы еле сдержаться от того, чтобы ударить, но не сдержать слез облегчения.       Донхёк был живой. Бледный, улыбающийся виновато, но всё так же упрямо, с посиневшими губами. Шептал какие-то глупости вроде: «Иди, ты всё пропустишь из-за меня», ревниво добавлял «Как же Джено? С ума там сходит, наверное». Гладил Ренджуна по голове, как маленького.       А Ренджун молчал, держался за чужую мягкую руку, дрожал от нервного напряжения, потихоньку отпускающего конечности. Вытирал мокрое лицо. Вздыхал.       И думал.       Раз не смог доломать, быть может, починить у него получится?