Безумие

Их собрание перерастало в попойку, как бывало всякий раз, когда на фронте тихой борьбы наступало затишье. Никто не был против такого развлечения: в конце концов, если уж заняться совсем нечем, то почему бы и не выпить? Кондратий Фёдорович только поощрял такие посиделки, покровительственно кивая, лукаво улыбаясь и держа в тонких красивых пальцах бокал с красным вином. Алая жидкость в свете свечей напоминала кровь, и Трубецкому приходилось отводить взгляд от поэта, чтобы не продолжать достаточно пугающий ассоциативный ряд. Что-то такое было в образе Рылеева, что нагоняло трепет и даже страх. Будучи возвышенной личностью, он, впрочем, не отказывался от идеи убийства царя и всей его семьи. Казалось, что любые мысли о борьбе поджигали его, превращали в бесконечный поток энергии и решительных действий. Князь его, признаться честно, боялся. Точнее, боялся того, что этот человек может сделать с ним, если пожелает. Сергей был уверен: безумие Кондратия заразно и смертельно. Но пресекать его, избавляться от него уже не было ни сил, ни желания. – А Вы что скажете, князь? – спросил поэт, продолжая складывать свои губы в такую улыбку, что пол из-под ног уходил из-за чувства абсолютного восхищения. Дыхание перехватывало от плавности движений, сладости речей, изысканности мимики. Рылеев – совершенство во плоти. Но совершенство тёмное, извращённое, перевёрнутое с ног на голову. Змий искуситель. – Весь вечер Вы витаете в облаках. Я только что прочёл своё новое стихотворение, но Вам, видимо, было не до того... Или оно настолько скучно и ужасно, что Вы решили спрятаться в глубины собственного сознания, лишь бы только не слушать? – Что Вы, господин литератор. Я заслушался настолько, что слишком глубоко ушёл в свои мысли. Ваши строки всегда действуют так на меня, – вежливо улыбнулся Трубецкой, мысленно проклиная тот день, когда они впервые встретились. Если бы этого не случилось, он не умирал бы внутренне от жажды прикосновений и разговоров, не ждал бы с нетерпением каждой встречи, как глупый и наивный мальчишка. И не искал бы чужие глаза среди толп людей, придворных подхалимов, на картинах и даже на иконах. Всюду мерещился горящий взгляд, всюду чудилось незримое присутствие Кондратия Фёдоровича. Он будто заполнил каждый уголок его мыслей, забил собой до краёв специально, теперь наслаждаясь результатами своего творения. – Мы все ценим Ваш талант, однако же, сможете ли Вы бить не только словом, господин литератор? – Пестель завёл уже всем знакомый разговор, который повторялся в пределах этой комнаты не раз и не два. Каждый из участников беседы успел выучить свои и чужие реплики наизусть, но они всё же сталкивались снова и снова в попытке то ли уязвить друг друга, то ли убедиться в чём-то, заставить себя довериться другому человеку (что для Павла было очень тяжело, и все это понимали). – Вы прекрасно знаете, что я готов на всё. Я жизнь отдам за наше дело. Вы недооцениваете меня зря, уверяю Вас. Если понадобится, я умру, но не сдамся, – в глазах Кондратия мелькнуло что-то бесконечно опасное, такое, от чего Трубецкой невольно вжался в спинку стула и прикрыл глаза. Сердце ускорило бег, грозясь выдать его своим звучанием. Князю казалось, что билось оно громче молота по железу, громче церковных колоколов. Но никто не слышал этого. Кроме Кондратия, который улыбался-улыбался-улыбался. Нежные губы, мягкие губы, сладкие губы. Сергей точно знал: целовать их приятнее всего на свете, хотя он ни разу не пробовал (данное знание воспринималось аксиомой). Рылеев – синоним к желанию. Откровенность в чистом виде и ангельская непорочность при этом. – Господа, давайте выпьем ещё шампанского и перестанем ссориться? – послышался чуть пьяный голос Михаила. Он полулежал на диване, расслабленный и мягкий, и Трубецкой, ловя взгляд своего тёзки, невольно усмехался: если бы он увидел Кондратия в таком состоянии (если бы Кондратий позволял себе быть в таком состоянии), то сошёл бы с ума, не смог бы удержаться, нарушил бы те сотни границ, которые он ежедневно чертил между ними (Рылеев с лёгкостью прорывал их своим смехом и напористостью раз за разом). А Муравьёв-Апостол просто пожирал глазами, но не двигался, не наступал. Сдержанный, терпеливый. Князь таким никогда не был и едва ли когда-нибудь будет. – Вы правы, конечно, Вы правы. Нам нужно ещё шампанского, – сколько бы поэт ни пил, взгляд его казался таким же трезвым и горящим. Бьющим точно в цель и насквозь. Трубецкой не прятался от этих глаз, но ощущал лёгкую тревогу, когда замечал, как внимательно Рылеев смотрел на него. Будто пытался душу достать одними глазами. – Мишель, может, хватит? – уловил тихий шёпот Муравьёва князь, и всё же улыбнулся едва заметно. Значит, не показалось, не померещилось. Его тёзка – наседка похуже матери, любящей своё чадо, самый здравомыслящий из всех собравшихся и самый серьёзный из них. Иногда Трубецкому становилось интересно, что Муравьёв здесь делал, почему сидел с ними и говорил о подобных безумствах. Не Рылеев ли сбил его с пути, не он ли затащил своими жгучими словами в эти сети? В голове Сергея все дороги мыслей рано или поздно вели к поэту. Кондратий мог гордиться собой: приручил князька, посадил на короткую привязь, не зная об этом, даже не догадываясь. Или зная и догадываясь, но не желая принимать, утруждать себя ответными чувствами? От таких размышлений на душе скреблись кошки и всё существо охватывала какая-то грустная безысходность. – Опять Вы упали в свои думы, диктатор, – немного печально сказал поэт, вырывая Трубецкого из размышлений. Будто ему было неприятно, что кто-то или что-то могло соперничать с ним в привлечении внимания князя. Неужели Рылеев не догадывался, что и мысли Сергея с недавних пор принадлежали только ему всецело? С его проницательностью и тонкой душевной организаций мог и понять, уловить, прочитать... – Что забрало Вас у нашей компании? Что-то тревожит Вас? Трубецкой посмотрел вокруг и заметил, что в комнате не осталось никого. Видимо, все разошлись по домам. И ему следовало сделать то же самое, но Сергей лишь сидел на месте и не мог оторвать от Кондратия взгляд. Будто его зачаровали, пригвоздили к этому креслу самым сильным заклятием, таким, что даже огромным усилием воли не вырваться. – Я думал о Вас, – князь сказал это против воли и поднёс кончики пальцев к губам, будто таким образом можно было проверить, действительно ли он решил произнести такую страшную откровенность. – О, князь, мне это льстит, – Рылеев расцвёл, вновь выглядел счастливым и каким-то возвышенно-окрылённым. – На улице уже темно. Я долго думал о том, стоит ли отрывать Вас от того, чем Вы были заняты у себя в голове. Чем бы ни были... Останетесь у меня на ночь? Так будет удобнее и, пожалуй, безопаснее даже. Сердце моё будет не на месте, если я отпущу Вас в столь задумчивом состоянии на улицу. Вы не против? – Не против, – кивнул Трубецкой, не в силах сопротивляться, но точно зная, что это может стать началом катастрофы. Находиться в одном помещении с Кондратием вне их собраний – самоубийство. – Если я не буду мешать. Поэт победно улыбнулся, уверил, что князь в его доме всегда был и будет желанным гостем, указал на гостевую комнату, умоляя (требуя) не травить себя мыслями, а отправляться спать. – Если Вы мне не соврали на счёт предмета Ваших дум, то он совсем не стоит того, чтобы Вы страдали из-за него бессонницей, диктатор. Спите крепко, – сказал на прощание Рылеев, бесшумно выскальзывая за дверь. Было что-то необычное в том, как он двигался. Каждый шаг поэта, каждый взмах его руки Трубецкой мог бы сравнить со взмахом крыла бабочки, если бы не ощущалась в них та бесконечная и таинственная сила, способная зажечь чужие сердца жаждой борьбы. Сергей прикрыл глаза, проваливаясь в полудрёму, чтобы спастись от разыгравшегося воображения, которое неустанно напоминало ему: там, за стеной, лежал в кровати Кондратий Фёдорович, возможно, обнажённый, невероятно красивый и почему-то ужасно близкий его сердцу. В два часа ночи Сергей распахнул глаза от ощущения чужого взгляда. Рылеев стоял у окна и смотрел-смотрел-смотрел. Это могло бы испугать, если бы князь не загорался бесконечной нежностью и ярким желанием каждый раз, когда смотрел на поэта. – Что Вы здесь делаете, господин литератор? – шёпотом спросил Трубецкой, хотя знал, что в доме никого, кроме них, не было: ему не хотелось разрушить эту таинственную атмосферу. – Я лишь подумал, что слишком устал ходить по кругу. Кажется, мы хотим одного и того же. Сердце поэта легко зажечь. Куда сложнее удержать его огонь надолго, но у Вас это отлично получается. Я не могу закрыть глаза, потому что вижу Ваше лицо. Я думаю о Вас и мечтаю прикоснуться к Вам. Вы можете после этих слов отказаться от нашей дружбы, убить меня. Я приму любую участь. Но в глубине моей души теплится надежда на то, что чувства мои взаимны. Я в Вашей власти. Судите, – Рылеев говорил быстро, сбивчиво, жмурясь и прерываясь. Он почти шептал, но князь чётко слышал каждое слово, которое вплавлялось ему под кожу, переворачивало мир с ног на голову. Трубецкой был готов молиться поэту, готов был вознести его на любой пьедестал, а тот, в свою очередь, просил его о суде? Какая глупость. Руки затряслись в отчаянной попытке не прикоснуться прямо сейчас, в попытке дать Рылееву договорить, чтобы точно не ошибиться. Князь боялся, что всё ему просто приснилось, привиделось. – Молчите? Вы, наверное, злы на меня?... Простите, пожалуйста, простите. Знаете... Давайте забудем об этом? Сделаем вид, что я ничего не говорил, а Вы не слышали? – вдруг защебетал Кондратий, теряя всю свою величественность, превращаясь в невероятную откровенность и открытость. Трубецкому показалось на секунду, что если он не примет эти порывы, не разделит их, то Рылеев просто исчезнет, испарится с лица земли. – А если я не хочу забывать? Наоборот. Мечтаю запомнить каждое слово? – тихо спросил князь, поднимаясь в кровати, опираясь на локти. Кондратий тотчас вскинул опущенную голову, не веря своему счастью, широко улыбаясь. Он подался вперёд, к кровати, полный чрезмерных, как и всегда, эмоций. Наклонился ниже, но не для того, чтобы поцеловать, а чтобы всмотреться в любимые глаза диктатора. – Вы шутите? Если это шутка, пожалуйста, не мучайте моё бедное сердце, скажите прямо. Я не выдержу, если Вы врёте... Трубецкой прервал этот бесконечный набор слов, ласково целуя дрожащие губы, проходясь по ним языком, наклоняя голову набок, чтобы было удобнее и глубже. Он никогда не целовался с мужчинами, но был уверен: никто другой не мог бы отвечать с той же искренностью и пылкостью, с той же сладостью и бесконечной нежностью. От происходящего внутри всё скручивало тугим узлом, а дышать становилось чертовски тяжело. Сергей отстранился от поэта, ласково погладил его по голове, и тот внезапно прикрыл глаза, как маленький котёнок. Лицо его выражало абсолютное спокойствие и счастье, и Трубецкой мог поклясться, что никогда не видел Рылеева таким. «Никто раньше не видел. Это только я смог так на него повлиять. Я», – прозвучало в голове довольно и сыто. От подобных мыслей его совсем повело. Окончательно и бесповоротно. – Так хорошо... Так хорошо, Сергей Петрович, – прошептал Кондратий, забираясь на кровать, упираясь на неё коленями и нависая над Трубецким. Глаза поэта – бесконечные глубины. Попытаешься найти в них душу – утонешь. Князь был рад тонуть. Он сам повесил себе на шею камень и сделал шаг в холодную воду. – Просто Сергей, – всё же сказал мужчина, желая преодолеть всякие границы в их общении, чтобы понять, что может быть иначе. Может быть по-особенному. Пусть общество идёт к чёрту, потому что все его слова и законы – пыль. Если они не могут быть счастливы, если они не могут быть свободны, то грош цена такому обществу и такой стране. Держать Рылеева за руку – свобода. Переплетать пальцы и снова тянуться к губам – полёт. – Се-рё-жа, – выдохнул поэт, забавно щурясь, пробуя имя на вкус, перекатывая его на языке. Он как-то незаметно начал борьбу с пуговицами на спальной рубахе Трубецкого, и князь невольно подумал, что они спешат, что, возможно, следовало поужинать несколько раз вместе, чтобы точно понять, что всё это не пустая затея. А потом Сергей осознал: того времени, что провели они вместе, вполне хватило для того, чтобы расставить все точки над і. По крайней мере, Кондратий не сомневался ни секунды, заражая его своей уверенностью. Рылеев мягко целовал шею и ключицы князя, почему-то заводя своей нежностью больше, чем страстью. Трубецкой не раз представлял поэта в постели и думал, что он будет порывистым и пылким, как и в жизни. Никогда ещё ошибаться не было так приятно. Они касались друг друга руками и кожей, вжимались и загнанно дышали, желая стать единым целым, чем-то настоящим в этом картонном мире. Реальность трещала по швам и не выдерживала такого давления на свои мировые законы. – Боже... – выдохнул Рылеев, когда рука Сергея скользнула на его член, когда пальцы огладили головку, специально дразня. Князь на мгновение закрыл глаза, думая о том, что сказал бы народ, если бы узнал о том, что происходило здесь и сейчас. Люди бы называли это грехом, сказали бы, что они будут гореть в аду. Но разве Бог способен считать любовь чем-то низменным? Разве любовь не есть нечто святое и светлое, то, что незыблемо, что вечно правит? Стало быть, все эти книги врали. Их написали люди, а людям свойственно быть жестокими по отношению к своим собратьям. Эти же люди говорили про неприкосновенность царского престола и наследия. Власть от Бога. Но верить в то, что Бог потворствует этому, совсем не хотелось. – Опять ты задумался... Не самый лучший момент, тебе так не кажется? – прошептал Кондратий на самое ухо, рассмеялся в плечо, медленно толкаясь в руку Трубецкого, задевая мочку уха губами. – Задумался о Боге. Прости, ты сам выбил меня из реальности, – тотчас отозвался Сергей, утягивая Рылеева в новый поцелуй, извиняясь за свою задумчивость. – Не хотелось бы, чтобы он был свидетелем всего происходящего здесь. Третий сейчас будет лишним, тебе так не кажется? – улыбнулся Кондратий и со смехом вдруг скользнул вниз, навис над членом Трубецкого, лукаво улыбнулся и взял его в рот с таким бесстыдством, каким не каждая представительница древнейшей профессии обладала. Сергей всегда удивлялся, как в поэте мешались самые разные чувства: откровенность, смущение, стыдливость, пылкость, страсть, любовь, нежность... От этого голову вело лишь сильнее, а неторопливость Рылеева становилась пыткой. Не выдержав, он толкнулся в горячий и влажный рот, не рассчитав силы, и словил обиженный взгляд от Кондратия. Трубецкой тотчас испугался, ласково коснулся щеки поэта и погладил мягкую кожу, пытаясь извиниться без слов, потому что из горла сейчас могли вырываться лишь стоны. Рылеев как-то по-особенному выдохнул и провёл языком по члену, так, что у князя на мгновение потемнело в глазах от жгучего удовольствия. Зная, что долго продержаться он не сможет, Трубецкой вплёл пальцы в чужие волосы, гладя и чуть оттягивая мягкие прядки. – Кондраш, я сейчас... Всё... – выдохнул Сергей, пытаясь отстранить поэта от себя, но тот махнул рукой в качестве протеста и взял член ещё глубже, активнее проводя по нему языком. Трубецкой не продержался долго, кончил Рылееву в рот, умирая в душе от увиденной картины: бледные подтёки на распухших, покрасневших губах, румянец на щеках и абсолютно расфокусированный взгляд. – Давай теперь я... – хрипло произнёс Сергей, всё ещё не в силах унять дрожь в теле. Кондратий покраснел ещё больше, отвёл взгляд и сказал: – Не нужно. Я... Уже, – поэт рассмеялся и устроил голову на плече князя. – Потом уберём... Не хочу двигаться... Трубецкой был с ним согласен. Он притянул к себе Рылеева для очередного поцелуя и понял вдруг, насколько счастливым стал. Рядом с этим пылким и ярким человеком Сергей чувствовал себя живым и нужным, важным. Хотелось бы разделить с ним каждую секунду своей жизни и не думать о бунтах и сражениях. Зачем воевать, если свою награду и свою свободу он уже получил? Вместе с тем князь понимал, что это невозможно. Рылеев и революция – синонимы. Он – дух восстания и то, что живо до тех пор, пока есть борьба. Безумие Кондратия было заразно. И Трубецкой добровольно разделил его надвое, взяв часть себе.