Игры со временем

1929, Хитоши 31, Айзаве 31 Они лежали на пледе в тени яблочных деревьев. Шинсо зарисовывал слегка поникшую под полуденным солнцем траву, Айзава рядом читал книгу. Это была «Кафка на пляже», до издания которой, если верить словам Шоты, осталось где-то семьдесят лет. Она все еще пахла печатной краской, хотя глянцевая, слишком футуристическая обложка уже успела помяться в нескольких местах. Они оказались в 1929 одновременно. Хитоши свалился в клумбу у кафе на полустанке прямиком из 1956 – в один момент он запирал дверь булочной на ночь, а в следующий уже летел носом в пышные кусты петуньи, которые оставили на его лице липкие фиолетовые и красные пятна. Айзава элегантно приземлился в нескольких метрах от него, как он сказал, попав сюда из середины 2010-х годов. Для Шинсо самым странным во всей этой ситуации было не путешествие во времени, что было довольно легко принять, как только они подтвердили, что на дворе действительно 1929, и даже не петуньи, а то, что рядом с ним находился его ровесник, который, однако, должен был родиться только в 80-х, когда самому Шинсо исполнилось бы почти шестьдесят. И Хитоши все равно ощущал себя рядом с ним мальчишкой. Айзава был собранным, взрослым, но вместе с тем совершенно чужим и диким. Он не делал никаких различий между расами, ему было все равно, как выглядеть, он совершенно спокойно признался, что он гей. Он без стеснения разговаривал на неприличные не только сейчас, но даже в 50-х темы: секс, необходимость абортов, бессмысленность религии; Шинсо мог бы с легкостью сказать, что Шота – просто-напросто неприличный человек, но в том-то все и дело, что он был приличным. Он вежливо разговаривал, галантно себя вел, был лучше начитан, чем Хитоши, и умел мягче спорить, чем Хитоши. Казалось, у Айзавы просто было меньше внутренних ограничений, и эта дикость, непривычность его убеждений заставляла Шинсо постоянно чувствовать себя неуверенным и удивленным, как в детстве. Хитоши как-то раз даже спросил: – А что, так можно было? Айзава, усмехнувшись, ответил: – А ты хотел бы попробовать? И Шинсо вспыхнул, как маков цвет, хотя вроде бы ничего провокационного в словах не было. Шота заставлял Хитоши чувствовать вещи, которых он всегда стыдился, и, что самое плохое, не бояться этого стыда. Они всегда находились в его голове, но тщательно прятались, а теперь – в незнакомом времени, с понимающим человеком – было вроде как можно. Можно смотреть, можно касаться, можно без опаски желать. Наверное, делать этого не стоило, но надежно укрытая от мира вседозволенность кружила голову. Хитоши не знал, что Шота думал по этому поводу, но Айзава все же не отодвигался сейчас, в полуденный летний зной, когда они сидели рядом так, что их голые лодыжки легко касались друг друга. Этого Шинсо было достаточно. 1940, Хитоши 15, Айзаве 43 Шинсо выставлял на прилавки хлеб и постные слоеные булочки, когда его окликнул этот посетитель. Он был хорошо, крепко сложен и, хотя не выглядел как бродяга, вполне мог бы им быть – только бродяги не заморачивались стрижкой волос. – Шинсо? – Да, сэр, – отозвался он, стараясь за вежливостью скрыть свое недоумение. – Рад тебя видеть, – улыбнулся посетитель, и в уголках его усталых глаз появились лучинки морщин. Хитоши кивнул, и постарался промолчать как можно более вопросительно. Мужчина с мягкой, невыносимой нежностью смотрел на него несколько минут, а потом ушел, так ничего и не купив. Новости о войне в Европе по радио заглушили его судорожный, сломанный всхлип, когда он закрывал дверь. Это был последний раз, когда Айзава видел Шинсо. 1929, Хитоши 31, Айзаве 31 Денег у них, как таковых, не было – но им любезно позволили подрабатывать в кафе на полустанке, а рядом они нашли пустующий дом, на который пока никто не претендовал. Там же они нашли часть одежды, а еще часть купили с первой зарплаты. Жители полустанка, люди сдержанно любопытные, с вопросами к ним особо не лезли – они приняли их как просто еще две потерявшиеся души, занесенные в это захолустье несущимися мимо поездами. Шинсо был даже согласен с этой оценкой – он совершенно точно был потерян, как и в себе, так и во времени – только вот их поезд был гораздо необычнее железнодорожных составов, перевозивших уголь и продукты. Хитоши часто размышлял, как именно они тут оказались и почему это произошло, но эти размышления ни к чему не приводили. Он спрашивал об этом у Айзавы, но тот лишь пожимал плечами и снова возвращался к тому, что делал в этот момент – мытью посуды в кафе, починке одежды, чтению. Может быть, Айзава что-то и знал, но как это выяснить, было непонятно. – А вдруг это болезнь? – спросил одним летним вечером Хитоши, когда они лежали на веранде после утомительного рабочего дня. – М? – Шота повернул к нему голову. – Ну, знаешь, бывает, когда люди совершенно без причины уезжают за километры от своего дома, забыв даже свое имя? Может, и мы так, только не с пространством, а со временем? Может, это уже не в первый раз, просто мы не помним? Мне кажется, что когда-то я тебя уже видел… Айзава тяжело вздохнул. – Это скорее связано с физикой, нежели с неизвестными болезнями, теряющими людей во времени. И ты считаешь меня настолько уникальным, что точно не мог перепутать с похожими людьми? Я польщен. Шинсо покраснел, но все же ответил: – Я, кажется, помню, как мы гуляли в Нью-Йорке в 50-м, когда я приехал туда в первый раз. Ты тогда был просто дружелюбным незнакомцем… а еще раньше ты несколько раз приходил в мою булочную за выпечкой с корицей. Наверное, именно поэтому я так легко тебе поверил, когда оказался здесь. – Ты вообще очень легко доверяешь людям, Шинсо. Мне нравится в тебе эта черта. Они погрузились в молчание. Прохладный вечерний ветерок шевелил высокую траву во дворе, а над верхушками деревьев вдалеке разгорался розовый закат. Все вокруг было спокойно и умиротворенно – и лишь внутри у Хитоши царила буря. Айзава сказал «нравится». Впервые Шинсо слышал что-то, кроме молчаливого согласия, и это низвергло его в бездну неуверенности, сомнений, надежд на будущее – и страха перед ним. – Скажи, мы тут останемся навсегда? – шепотом спросил Хитоши, когда вместо заката на небе стала появляться бледная россыпь звезд. Айзава аккуратно взял его руку в свою ладонь – и ничего не ответил. 1950, Хитоши 25, Айзаве 32 Нью-Йорк был большой и шумный, и Шинсо уже полчаса блуждал в поисках нужного ему адреса – Тоя, к которому он приехал, не смог его встретить, и добираться пришлось самому. Шинсо уже несколько раз сверялся с картой, и расспросил бесчисленное количество прохожих, но не нашел даже улицу. – Потерялись, молодой человек? – окликнул его джентльмен в темно-сером пальто. У него была приятная внешность, грустные, но добрые глаза, и единственное, что казалось в нем неправильным – длинные, черные волосы, уложенные в женскую прическу. Хитоши он казался странно знакомым. Может быть, бывший сослуживец? – Да, потерялся, к сожалению. Вы не знаете, где находится Сент Маркс Плейс? – А вам нужен Бруклин или Ист-Виллидж? – Нет, Статен-Айленд… – О, ну тогда нам нужно на паром. Вы же не против пройтись? Шинсо покачал головой. Этот человек ему так мягко улыбался и, если честно, Хитоши был настолько заворожен его темными, угольными глазами, что Шинсо сразу же испугался, потому что он не должен. Это неправильно. Это неестественно. Но он все же принял так отрыто предлагаемую помощь, поборя отвращение к себе. По дороге они завернули вначале за пиццей, а потом – за мороженым (персиковое было выше всяких похвал), Хитоши, раскрепостившись, успел поделиться военными байками со времен его непродолжительного пребывания на фронте, рассказать о Тое и его гораздо более впечатляющих приключениях и послушать рассказы собеседника – не о войне, но о работе в институте. До нужного места Шинсо добрался только к глубокому вечеру и выбросил эту прогулку из головы, как только увидел Тою с его крохотным братишкой на руках. Имени доброго человека он так и не узнал – до 1929 года. 1929, Хитоши 31, Айзаве 31 Шинсо жарил помидоры по рецепту кухарки из кафе, когда на кухне появился Айзава. Шинсо попытался не покраснеть – ему тридцать, он не должен вспыхивать, как молоденькая девица – но у него плохо получилось. Шота был только что из ванной и без рубашки. Он был таким красивым, и в то же время совершенно чужим. – О, ты уже готовишь ужин? Спасибо, – сказал Айзава и сел за стол, открыв почти дочитанного «Кафку на пляже». Он, казалось, совсем не замечал, что что-то делает не так. Что ходить без рубашки по дому нельзя. Что этим он заставляет Шинсо чувствовать себя неловко – и одновременно очень, очень хорошо, потому что Хитоши здесь, потерянным во времени, наедине, можно было не отводить глаза. – Скажи, – Шинсо сглотнул и отвернулся обратно к сковородке. – Ты ко мне что-нибудь чувствуешь? Хитоши не знал, откуда у него появилась смелость задать этот вопрос. Наверное, ему просто надоела война с собой, со своей неуверенностью, страхами и сомнениями, от которой было почти так же плохо, как и от реальной войны, и ему уже показали – будет мир, где такие, как он не являются монстрами, и Айзава пришел прямо оттуда. – А ты хочешь, чтобы чувствовал? А еще Айзава иногда был скрытным, невозможным человеком, предпочитающим отвечать вопросом на вопрос. Когда Шинсо ничего не ответил, раздраженно – и с большим, огромнейшим страхом, что его принимают не всерьез – помешивая зеленые помидоры, Шота тихо, почти неслышно ответил, смотря ему в спину: – Да, чувствую. Но я не думаю, что это хорошая идея, Шинсо. Это закончится плохо для нас обоих. Мы не останемся здесь навечно… – Ты уверен? – сказал Хитоши, разворачиваясь и подходя к нему, смотря сверху вниз в глаза. Шота промолчал, и только потянулся погладить его по щеке – нежно, невесомо. Сердце Шинсо почти остановилось, а потом неуверенно пустилось вскачь. Ужинали они гораздо позже, снова лежа на веранде и рассматривая звезды. Шота ласково поглаживал его руку своими длинными нежными пальцами. 2016, Хитоши 91, Айзаве 32 Тодороки – тот, который всемирно известный профессор физики и почти его тезка – заглянул в кабинет к Айзаве ранним утром. Они почти с самого начала вместе работали над проектом временных скачков, и теперь доделывали последние штрихи, по крайней мере – последние на данный момент. Теперь во времени будет также легко путешествовать, как в пространстве – без последствий и парадоксов, которые порождали их первые попытки в двухтысячных. Тодороки Шото, находящийся во вполне хорошей форме для своих шестидесяти шести лет, приветственно кивнул, отказался от предложения присесть, и, слегка нахмурено смотря на календарь, сказал: – На прошлой неделе умер мой брат, Тоя... и мы нашли у него дневник мистера Хитоши, где он писал, что встречал тебя по крайней мере пять раз. – Мои соболезнования. И да, он упоминал об этом, – кивнул Айзава. – Но я не знал точно. Когда четыре года назад Айзава предложил себя в качестве объекта для эксперимента – он не был так же значим для проекта, как Тодороки, но знал и умел достаточно, чтобы в случае чего быть способным выбраться самостоятельно – он не думал, что это будет чем-то кроме научного исследования. Когда и как оно перестало таковым быть, он не знал, но очень надеялся, что не в самом начале, когда он только повстречал Шинсо. Теперь ему предстояло увидеться с ним еще пять раз. Айзава и радовался, и боялся этого одновременно. Он всегда стремился только к науке, изучению нового и саморазвитию, и был очень горд тем, чего достиг. Когда к этому добавилась любовь… ему пришлось выбирать. И господи, каким же горьким был этот выбор. – Тодороки, скажи, а не Хитоши ли натолкнул тебя на идею о возможности временных путешествий? Тодороки задумался, а потом невесело усмехнулся: – Он, да. И наш с тобой проект, получается, породил сам себя. Снова эти чертовы парадоксы… Опять все пошло коту под хвост. Ты, кстати, не хочешь навестить Шинсо? Айзава, прекрасно знавший, что Хитоши сейчас находился в доме престарелых в Бирмингеме, только коротко и горько ответил: – Нет. 1929, Хитоши 31, Айзаве 31 Сентябрь сюда, на полустанок, пришел туманами и резко желтеющей листвой. Этим утром Шинсо проснулся очень рано и, даже не думая выпутываться из рук Айзавы, просто лежал и рассматривал покрытую капельками паутину в окне. Хоть бы они остались здесь – вдвоем – навсегда… Шота заворочался и открыл глаза – сонные и очень, очень грустные. – Ты знаешь, нам нужно поговорить. – Ты наконец-таки раскроешь одну из своих страшных тайн? – И это тоже, – сказал Шота таким тоном, что Хитоши стало очень, очень неспокойно. – Первая, и самая страшная из всех тайна – это то, что я тебя люблю. И то, что скоро я тебя должен буду оставить, потому что любовь – не самое главное, что есть в моей жизни, уж прости меня. Вторая тайна – это то, что мы тут оказались из-за моего с профессором Тодороки эксперимента с временными скачками, и я буду вынужден попросить тебя не рассказывать никому об этом, когда мы скоро вернемся каждый в свое время. Айзава замолчал, продолжая отрешенно смотреть в потолок, а Шинсо закаменел, даже не зная, что ответить. Шота ему врал. Шота скрывал от него столько вещей… и Шота его любил, а также вытащил сюда, в 1929 год. Это было слишком много – даже одной вещи из списка хватило бы, чтобы потеряться в ней на неделю. На душе Хитоши стало горько и пасмурно. – Ты знаешь, – после долгой паузы тихо продолжил Айзава, – я очень, очень долго рассматривал эти временные скачки как одно из величайших достижений науки. Мы теперь сможем больше знать о прошедших цивилизациях. О том мире, каким он был задолго до появления человечества. Мы теперь будем не предполагать, а точно знать. Без последствий, без парадоксов, оставляя наше настоящее таким, какое оно есть. Это ли не здорово… А потом я встретил тебя. Там, в далеком 1957 году, когда я сам еще не родился. И снова – здесь, в 1929. Эти встречи никак не поменяют ход истории, но – они поменяли меня. Так, так сильно. А еще я понял, что наложенная на нас ответственность – это не только сохранять естественный ход вещей, но и не позволять происходящему оказывать на нас слишком большое влияние – потому что тогда мы очень, очень быстро сгорим, зная, что изменить ничего нельзя. Я этого не сделал, и из-за этого мне очень, очень жаль. Хитоши, пытаясь остановить непрошенные слезы, отстраненно подумал, что это «мы» явно к нему не относится. Айазва, наконец прекратив смотреть в потолок, повернулся к нему и осторожно прикоснулся губами к губам, а потом сказал: – До свиданья, – и поцеловал снова. Плакали теперь они оба. Через секунду в комнате осталась лишь покрытая капельками паутина на окне. 1957, Хитоши 32, Айзаве 28 Шинсо только-только отослал Тою и маленького Шото в подсобку за новой порцией печенья, как над дверью звякнул колокольчик, и в булочную вошел Айзава – моложе, чем он его помнил, но все такой же красивый, вежливый, чужой и дикий. Шинсо не видел его уже год – с того момента, как он вернулся обратно в 1956 к дверям булочной в одном белье. Для мира вокруг прошло всего несколько секунд, достаточных, чтобы ключ упал на асфальт, для Хитоши – целое лето и целая вечность любви. В конечном итоге он его простил – и даже чуть-чуть его понял, потому что не предполагать, а знать действительно было здорово. Айзава говорил про это в широкой перспективе, для всего человечества, Шинсо же был просто рад уверенности в том, что для таких людей, как он, есть светлое будущее. Однажды он даже поймал себя на мысли, то благодарен Шоте – тот помог ему принять себя, прекратить вечную внутреннюю войну на уничтожение. Стать чуть более счастливым, после того как он оправился от разбитого сердца, конечно. И вот теперь – еще одна встреча. – Чего-нибудь желаете? – спросил Хитоши. Шота задумчиво покачал головой, и до Шинсо дошло, что этот, более молодой Айзава, его еще не знает. Он был более сосредоточенным и хмурым, чем Хитоши его помнил, но когда Шота поднял глаза от прилавка, то замер, словно завороженный. Шинсо усмехнулся: ему редко удавалось поразить Айзаву до потери слов, и это явно был один из таких случаев. – Булочку с корицей, пожалуйста, – наконец произнес Шота, и продолжал пристально разглядывать Шинсо, пока тот упаковывал покупку и принимал за нее деньги. Господи, каким же серьезный Шота был милым. Хитоши попрощался с ним улыбкой, сам еще не зная, что это был последний раз, когда он видел Айзаву.