Пусть твоё сердце будет вечно юным, Пусть твоя песнь никогда не угаснет, Оставайся со мной. Навеки молодым — Вдвоём мы забвению неподвластны.
Тёплый ветер первых осенних дней трепал ветки деревьев, срывая с них желтеющие листья, и горстями разбрасывал их по тёмной поверхности озера. Словно вечный мальчишка, он раз за разом повторял свою игру без конца и начала, с задором кружась вокруг постаревших ещё на один год остролистых клёнов. Он стаями вспугнутых желтоклювых уток проносился по воде и шуршащим шумом обдувал пожилого человека, сидящего на террасе большого деревянного дома. Тот, казалось, совершенно не замечал попыток природы его раззадорить и затуманенным взглядом смотрел куда-то бесконечно далеко, в сторону озера. Его морщинистые руки устало покоились на коленях, а седые кучерявые волосы, подрагивающими от дуновения ветра волнами, спадали на плечи. Казалось, он мог часами сидеть в своём старом уличном кресле, пытаясь отыскать что-то в дымчатой дали. Но вот на террасе незаметно появился второй мужчина. В его голубых глазах плескалось отражение былой молодости и красоты, перед величием которых когда-то склоняли колени мужчины и женщины всех возрастов. Белоснежные борода и усы были подстрижены по последней моде, а на высоком лбу притаилось лишь несколько еле заметных морщин. В левой руке он держал запотевшую бутылку из тёмного стекла, внутри которой шипящими пузырьками переливался английский эль. Он поставил бутылку на деревянный столик, на что тот отозвался глухим стуком, и осторожно положил руку на плечо сидящего. — Бри, — мужчина помедлил, не убирая руку, хотя плечо под ней дёрнулось испуганной птицей. — Её не вернуть. Никого из них не вернуть. Брайан обернулся, и, еле заметно проведя шершавым языком по истрескавшимся губам, сухо выдохнул. — Мы ведь остались с тобой совершенно одни, Роджер, — произнёс он спустя несколько долгих секунд, наполненных мягким губчатым молчанием. — Хотя… у тебя по-прежнему есть Сарина. На лице Роджера бледной лилией распустилась печальная улыбка. — Да, да, ты прав, прости меня, старого идиота, — тихо продолжал Брайан, заметив это преображение. — Мы одни, словно две звезды, на задымлённом городскими выхлопами небосводе. Остальные… Они тоже есть, где-то там, спрятанные в плотном тумане непонимания. Роджер продолжал молчать и лишь чуть сильнее сжал хрупкое плечо. — Знаешь, мне иногда… Мне всё чаще кажется, что я в этом мире совершенно лишний. Что моё место там, в бурных, плещущих молодостью и жизнью семидесятых, в восьмидесятых, с постоянными турами, дружескими посиделками по вечерам и бесконечными поисками себя. Там, рядом с Фредди, рядом с Джоном. С тобой. Брайан оторвал взгляд от своих рук, пытаясь разглядеть признаки понимания на лице лучшего друга. — Я все меньше понимаю Мир, в котором живу. Он так быстро, так стремительно меняется. Я… я чувствую себя потерянным. Мне кажется, кажется иногда, что лучше вообще перестать существовать, — он немного помолчал. — Ведь ты прав. Никого не вернуть. Они все там. Хотя где это там? Знаешь, чем старше я становлюсь, тем сильнее мне хочется принять веру в Бога. Ох, это такое невыносимое искушение отвергать религию день за днём. Ведь всё было бы так просто. В таком случае, «там» бы существовало, преисполненное возвышенного счастья, являющееся прибежищем для всех столь любимых мной людей. И я бы спокойно доживал свою жизнь в молитвах и с верой в то, что скоро вновь их всех увижу. Брайан снова поднял голову, туманным взглядом блуждая по лицу Роджера и ожидая его ответа. Тот медлил. Он перекатывал на языке слова, не спешащие рваться наружу. Еле заметно покусывал нижнюю губу. Теребил пальцами хлопчатые края карманов в свободных белых штанах. — 5 сентября восемьдесят шестого, ты помнишь? — наконец произнёс Роджер, царапая хриплым голосом мягкий вечерний воздух. — Конечно, ты помнишь, — ответил он сам себе. — Фредди исполнилось сорок. Он закатил огромную вечеринку, не изменяя своим привычкам. Мужчины в сомбреро, женщины в сомбреро, коты в сомбреро, — он криво усмехнулся. Позолоченные индийские чаши с пуншем, бесконечное мельтешение разноцветных рубашек с узорами, позаимствованными у племён дикой Африки, жизнерадостные лица с вечными улыбками. Нигде больше нельзя было встретить такое количество искренних счастливых улыбок как рядом с Фредди. А ещё фейерверки, взлетающие в чёрное звёздное небо огненными драконами, на потеху гостям. Брайан с удивлением смотрел на Роджера, будто не в состоянии во что-то поверить. — Откуда? — тихо спросил он. — Почему ты это помнишь? Ты же был так пьян. Ты напился ещё до начала празднования, и на вечеринку тебя чуть не волоком тащил на себе Джон. Вы же месяц после этого не разговаривали, потому что ты был в шаге от того, чтобы испортить весь праздник, — голос Брайана дрожал, и в того же время казалось, что какая-то страшная мысль, о существовании которой он никогда не подозревал, все сильнее укреплялась в его сознании. Он втянул носом воздух и беспомощно выдохнул последний аргумент. — Ведь, ты всегда… Все тридцать пять лет ты шутил, что ничего не помнишь о том дне? — Брайан, — мягко усмехнулся его именем Роджер, — иногда мне кажется, что в некоторых вопросах ты всё также девственно наивен как и при первом нашем знакомстве. Неужели ты считаешь, что с моим опытом, — он вновь на мгновение оскалился белоснежной улыбкой, полной презрения к самому себе, — что это так сложно притвориться напившимся до беспамятства? Хотя, я понимаю твои сомнения, обычно актер из меня и впрямь ужасный, — вдруг грустно рассмеялся Роджер. Но эта роль, эта несчастная роль мне удалась. Разве тебя никогда не удивляло, что Фредди на меня тогда совершенно не разозлился? — Это же Фредди, — мольбой отозвался Брайан, — его невозможно обидеть? — Невозможно, до тех пор, пока ты не начнёшь шутить про размер его члена, — всего на мгновение в голубых глазах вспыхнули огоньки смеха. — Впрочем, нет, Фредди и словом не обмолвился о моем поведении не потому. Мы вместе с ним подумали обо всём, что именно мне стоит делать. Фредди был мастером в таких вопросах. Ты, наверное, его видел иногда в такие моменты. В глазах дьявольские искры, сумасшедшая улыбка и усы… так и топорщатся от счастья. Ещё один великолепный заговор будет приведён в действие. Это ли не повод для радости? Роджер на мгновение замолчал. — Я не был пьян, Брайан. И снова тугое молчание натянулось между ними стальными нитями. — Послушай, Бри, я замолчу, одно твоё слово — и я замолчу. Только скажи, и я больше никогда не вспомню тот день. Ни на словах, ни в мыслях. Мне не подвластны только мои сны, но, клянусь, и о них ты не услышишь. Мы притворимся, что этого разговорах никогда не было, что ты не понял, о чём я говорю. Ведь ты не понял, да? Мы останемся всё также закадычными друзьями. Стариками, что умирают каждую ночь, а по утру с тоской и стоном накопленных за долгие годы старческих болезней понимают, что по-прежнему живы, и что, вероятно, проживут ещё один мучительно долгий день, слоняясь по длинным коридорам давно опустевшего дома. Мы будем пить чай по вторникам со сливовым пирогом, который печёт Анна, и по воскресеньям притворяться, что искренне радуемся, когда эти маленькие вездесущие создания Ада, которых принято называть внуками, лепечут свои первые слова на им одном понятном языке древних млекопитающих. Скажи, Брайан, и этот вечер канет в небытии, подобно всем остальным. Они, всё равно, все потеряли своё значение, с тех самых пор как Фредди не стало. Брайан не отрываясь наблюдал за говорящим Роджером, отчаянно цепляясь за каждое его слово, как утопающий цепляется скользящими от воды руками за свисающую над водой ветвь старой ивы. Он молча покачал головой из стороны в сторону, плотно сжав губы, словно боясь, что любое произнесённое им слово Роджер воспримет как то заветное, что должно остановить представившееся ему чудо откровения. Этот парень, что ж, теперь правильнее говорить «старик», всегда казался Брайану необыкновенной загадкой, созданной самим Богом, далёкой неоткрытой звездой, обогревающей своим ярким светом маленькие планеты, на которых царила красочная жизнь. Тайна, сокрытая в туманном хвосте млечного пути, которую ему так и не удалось раскрыть. Этот небесный мальчик, этот лунный старик, такой близкий и такой бесконечно далёкий. Сколько затаённых секретов, сколько несказанных слов, сколько долгих лет вместе и всё же по отдельности. И сейчас, столетия спустя, Брайану чудилось, что чья-то невидимая рука приподнимает угол чернильного небосвода, испещрённого яркими точками звёзд. А сквозь открывшийся проём виднеется антрацитовая рана Мира, усеянная бриллиантовыми каплями чужой замолчанной боли. Брайан вновь покачал головой, словно подтверждая свое решение — услышать правду. Путь к отступлению тихим хлопком разлетелся в воздухе, не оставляя Роджеру иного выбора, как продолжать. — Я не пил ни до, ни после. Ещё много дней после. Мне хотелось сохранить это воспоминание кристально чистым. Нетронутым. Закупорить его в сосуд, словно эликсир, и всегда носить с собой, — Роджер на мгновение остановился, закусив губу. — Каждую ночь, мучаясь от давно наскучившей мне своей однообразностью бессонницы, я воспроизводил в голове события того вечера. С филигранной точностью, словно ювелир, ограняющий свой самый ценный алмаз, я обтачивал свои воспоминания, создавая тысячи копий и пряча их в самых укромных уголках памяти, где никто и никогда их не найдёт. Не сможет у меня отнять, что бы не произошло. Он умолк. Его руки безвольно покоились в широких карманах штанов, а взгляд голубых глаз, лишь самую малость потускневших от времени, был направлен вдоль бесконечной глади тёмного озера. Спустя несколько молчаливых минут, нарушаемых лишь глухо сопящими порывами ветра, Роджер продолжил. — Тот поцелуй, Брайан, который ты подарил мне. Да, да, именно ты подарил мне его, потому что я сам не сделал ничего, кроме как неумело прижался к твоим губам. Тот поцелуй был самым прекрасным в моей жизни. До той поры я и представить себе не мог, что целоваться может быть так приятно. До той поры желание поцеловать кого-то, почувствовать вкус чужих губ и их мягкую податливую упругость, никогда не возникало у меня. Тот поцелуй изменил всё. Не внешне. Там, снаружи, в мире будничных людей, спешащих заниматься своими будничными делами, я оставался все таким же весёлым и беззаботным. Парень, который играет на барабанах в рок группе. Парень, который меняет девушек чаще чем Фредди своих партнёров. Он заплатил за это огромную цену. Но моя была не меньше, — Роджер говорил, останавливаясь лишь изредка, и с губ его не сходила горькая улыбка. — Я всё надеялся, что найду ту, чьи губы будут сладкие, словно спелая вишня, а вздохи нежные, как южный ветер. Я всё думал, что она просто затерялась где-то в этой суматохе мельтешащих дней. И я должен отыскать её, спасти, вырвать из болотной трясины будней, а она взамен будет дарить мне свои жаркие летние поцелуи. Но я так и не нашёл её. А внутри меня с каждым днём всё сильнее разверзалась пропасть, обнажая звездный океан боли и осознания собственных ошибок. Речь Роджера струилась горной речкой, не обрываясь и лишь изредка виляя из стороны в сторону, когда очередное признание задевало что-то слишком глубоко у него внутри. Брайан с колющим сожалением осознал, что тот, должно быть, думал над своими словами десятки, если не сотни раз, прежде чем наконец позволил им вырваться наружу. — Да, ты все же ответил на мой поцелуй в ту ночь, Брайан. Твои руки были мягкими, и я помню как дрожал твой голос, когда ты говорил, что не можешь так поступить с Крисси. Что у нас с тобой есть обязанности. Что остальные не поймут. Что ни я, ни ты не являемся Фредди, и нам не простят. Кто не простит? Мне всегда было интересно знать, кто эти люди, о чувствах которых мы так беспокоимся? Перед которыми необходимо держать спину прямо, разведя плечи до боли упирающихся друг в друга лопаток, и никогда не оступаться. Ты говорил, как я тебе дорог, и что ты никогда себе не простишь, если со мной что-то произойдёт по твоей вине. Я говорил себе то же самое, Брайан. Потом. Долгие годы потом. Когда надо было сдерживаться, играть свою обычную роль, не позволять себе мечты о твоих губах и подавлять жгучее желание зарыться носом в твои кудрявые волосы, спрятавшись от всего мира. Я молчал, Брайан. Молчал долгие годы, потому что не хотел разрушать твою семью, твою жизнь. Прости же меня теперь. Я стар. У меня больше нет семьи. Нет, с тех пор как я нашел силы признаться себе во всём. Так глупо — носить маску десятилетиями и снять ее только сейчас, на закате жизни. У меня нет семьи, и у тебя её нет. Наши дети давно переросли свои роли, и больше их голые пятки не будут весёлым шлёпаньем проноситься по длинным коридорам родительского дома. Наши жёны покинули нас, а все самые близкие друзья давно мертвы. Так прости же меня, прости меня, мой последний, мой самый дорогой друг. Прости, что я не смог унести эту тайну с собой в могилу. Что безнаказанно, не спросив, вынуждаю тебя взять на себя часть этого груза, который годами тянет меня на самое дно. Что подвергаю сомнению саму искренность нашей дружбы. Роджер вновь сделал паузу, словно подводя итог какой-то своей мысли. — Я поцеловал тебя в ту ночь, Брайан, потому что любил тебя. И по-прежнему люблю. Люблю больше, чем друга и больше, чем брата. Я не был пьян, но я молчал и притворялся годами, повторяя, что ничего не помню, потому что не хотел разрушать твою жизнь. Не хотел заставлять тебя совершать выбор между мной и остальным миром. Роджер сухо выдохнул, с усилием выталкивая осенний воздух, шершавым дымом клубящийся в лёгких и не позволяющий глубоко и размеренно дышать. Он медленно оторвал взгляд от горизонта и также медленно перевёл его на лицо Брайана. И вся боль, и все слёзы, и всё несказанное, всё годами умолченное, похороненное под пеплом приличия, скрытое масками норм и понятий, зарытое в горе сценических костюмов, позабытых в деревянном шкафу летнего дома в горах Шотландии. Всё это прорвалось, засветилось в глазах искрящимися бриллиантами, искривилось в чуть дрогнувшей улыбке, вздрогнуло невольным движением руки и отразилось. Отразилось пониманием, пронзительным остриём вечной скорби в глазах и глубокими морщинами на высоком лбу. Сорвало с чужого лица плотный туман тайн и непринятых решений, заструилось оттаившими ручейками по давно потерявшим молодую упругость щекам и содрогнулось уставшими плечами. Оно заискрилось в воздухе угольными жалящими молниями, вырвавшимися из дубовых сундуков сокровения, и тяжёлые свинцовые замки, не смогли их удержать. Оно заплакало глубоким вечерним озером. Разразилось обжигающе холодными тёмными слезами сожаления об утраченной молодости, о розданной понапрасну любви, о неслучившихся томных вишнёвых поцелуях по вечерам и об упущенных ночах, наполненных страстью и желанием. И состаренная бесчисленными годами рука в бессилии потянулась к тому, кто в вечности носил звание лучшего друга, прикрываясь им словно щитом. Прикрывая их обоих. — Что же мы с тобой натворили? — шёпот насквозь пропахший мольбой о спасении, дымной змейкой вырвался из уст Брайана. Вырвался, окутал Роджера, словно встряхивая его, всматриваясь в лицо и требуя ответа: «Что мы натворили? Что мы с тобой натворили?» — Неужели, наша отчаянная глупость является платой за тот успех, за ту известность, которой мы достигли? Что же, цена, возможно, справедлива. Ведь я тоже думал о тебе, Роджер. Я думал о тебе до, и я сходил с ума захлебываясь мечтами о тебе после. Каким же беспросветным идиотом, каким эгоистичным глупцом, не видящим дальше собственного носа, я был, — Брайан спрятал лицо за прочной стеной ладоней, будто силясь исчезнуть из этого мира ранней осени и бесконечных ошибок. Роджер несколько долгих мгновений вечности переминался с ноги на ногу, словно не понимая, что следует предпринять. Ему уже случалось утешать друга, десятки десятков раз, в моменты, когда близкие люди так нуждаются в словах поддержки и сочувствия. Но тогда он точно знал, какие действия предписывает ему исполняемая роль. Какие фразы надо произносить, и куда класть руки во время дружеских объятий. Но десятилетия дружбы переплетённые в хрустальные звенья годов, были разбиты на мельчайшие созвездия звенящим ударом медного молота. И среди алмазной пыли, усыпавшей всё вокруг, не было ничего, за что Роджер мог бы ухватиться. И тогда он сделал единственную разумную вещь, которую мог сделать человек, чьё прошлое было сметено беспощадным тропическим ураганом; чей опыт был превращен в пыль, тысячью деревянных мельниц и развеян степным ветром; чью личность смыли непрекращающиеся Лондонские дожди, оставив лишь беззащитную детскую непорочность, без инструкции к применению. Роджер подчинился древним инстинктам, которые возникли раньше самого человека, и всегда указывают правильный путь, когда, вдруг ослепнув, ты не знаешь куда идти. Он медленно приблизился к Брайану из-за спины, и, слегка склонившись, обнял его за худые плечи, выступающие над низкой спинкой кресла. Тот, невольно вздрогнув, замер, растворяясь в медовой нежности чужих объятий. А в голове одичавшей птицей билось: «слишком поздно, слишком поздно». — Послушай меня, Брайан, — прошептал Роджер, обжигая его ухо хмельными пузырьками, — мы можем остаться здесь навсегда. Здесь, в этом доме, с его вечно скрипучими половицами и чёрными стрижами под крышей. Напишем свою историю. В которой каждый рассвет мы встречали в объятиях друг друга, а каждую ночь наблюдали звёзды в один из твоих огромных телескопов. Мы создадим свой мир. Где никто нас не найдёт. Ты будешь варить по утрам свой любимый кофе в медной турке и читать заумные научные журналы об Астрономии после завтрака. А я выкраду коллекцию пластинок Джимми Хендрикса и Led Zeppelin из своего собственного дома, чтобы наслаждаться их звучанием здесь, в нашем личном Раю у озера. Обедать мы будем жареной морковкой и японскими грибами. Ты можешь мне не верить, но ради тебя я готов на всё, Брай, даже отказаться от мяса. А по вечерам нас ждут прогулки в приозёрном лесу и долгие тихие разговоры о музыке и открытых тобою звёздах. Там, снаружи, для нас больше не осталось ничего и ничто нас не связывает с внешним миром. Так согласись же остаться со мной, и свои последние годы я проживу только ради тебя. Брайан наклонил голову, прижимаясь своей мягкой щекой к пушистой, словно шерсть полярной лисицы, бороде Роджера. Тот по-прежнему обнимал его за плечи, застыв в не самой удобной для семидесятилетнего позе. — Роджер, — произнёс Брайан охрипшим от колючей горести голосом, — ты сможешь меня простить? Мы потеряли так много из-за моего бессмысленного страха, из-за глупой недальновидности. Все эти годы мы могли быть вместе. А страх общественного осуждения?.. Да, общество может тебя растоптать, может уничтожить, когда ты одинок, когда слаб и уязвим. Эти гиены накинутся на тебя, с радостью вгрызаясь в мягкую плоть. Но, когда в твоей жизни есть хоть один человек, на которого можно положиться, чьё мнение тебе важнее всех остальных, — тогда бояться нечего. Ведь осуждение всего мира ничто, перед единственным словом похвалы от человека, которым дорожишь. Ты был этим человеком для меня. И я, глупец, не смог понять этой истины за целую свою жизнь. Я всегда так гордился своими степенями в области астрономии, своими достижениями и количеством прочитанных книг. Но к чему это всё было, если в итоге я оказался таким идиотом, что из страха упустил одну из лучших возможностей в своей жизни, которую судьба лично вложила мне руки? Брайан замолчал и слегка поёжился в руках Роджера. Тот обнимал приятной мягкостью, обволакивал осенним пушистым облаком, укрывающим от опасностей внешнего мира. Его запах был таким знакомым и родным: табак с лёгким привкусом инжира, хоть Роджер и бросил курить вечность назад, поздние осенние яблоки, хмельные пузырьки чёрного Эля и еле заметная сладость сахарной ваты. Сентябрь, следуя неписанным правилам, был скуп на длинные светлые вечера и не терпел долгих разговоров. Словно подчиняясь его приказам, солнце остывающим медным шаром постепенно погружалось во влажную холодность чернильного озера, грозясь окутать тьмой затянувшееся молчание двух мужчин. — Пошли домой, — наконец тихо произнёс Роджер, когда очередной порыв холодящего ветра пронёсся по террасе. — Домой, — подтверждающим эхом отозвался Брайан.***
Осенний вечер бархатистой дымкой окутывал изящный деревянный дом на берегу сумрачного озера. Он ласкался шелковым ветром у приоткрытых окон, стараясь заглянуть в теплоту комнаты, откуда доносилась успокаивающая его тревожную душу мелодичная музыка. По другую сторону толстого, чуть мутного стекла, двое мужчин кружились в медленном танце. По просьбе Брайана Роджер поставил пластинку Боба Дилана, которая теперь лениво поворачивалась под иглой проигрывателя, с ворчливым достоинством исполняя Like a Rolling Stone. Брайан переступал с ноги на ногу, кружась в неспешном танце, и с тихим удовольствием наблюдал, как медный свет ламп, рассыпается золотой пылью по лицу его возлюбленного. Пылинки оседали на светлых волосах с лёгким оттенком карамели, яркими звёздочками отражались в небесно голубых глазах и пушистыми зайчиками скакали по его гладкой упругой коже. Брайан тихонько усмехнулся про себя, размышляя о наивном многолетнем желании Роджера отрастить себе бороду. Рядом со звёздами в голубых глазах плескались уменьшенные отражения юноши с копной непослушных кучерявых волос, цвета тёмных конских каштанов. Его по-изящному длинные руки с красивыми гибкими пальцами лежали на плечах Роджера. Тот всегда восхищался аристократичной утончённостью Мэя. Его захватывала плавность движений, которой у него самого никогда не было, певучая мягкость походки и бледно-лунная кожа. Роджер осторожно склонил голову на услужливо подставленное плечо, вдыхая едва уловимый аромат кофе и пряностей. Они вместе. Вместе в их собственном маленьком Раю на краю Света. И не важно, что было и что будет, потому что только их вечная любовь имеет значение. Пластинка в проигрывателе несколько раз легонько треснула, и Боб Дилан запел своим тягучим скрипящим голосом Forever Young.