***
Время замирает – и начинает свой ход снова, когда из глубины зала раздаются шаги. Быстрые, но уверенные; Оскар заставляет себя поднять голову и вглядеться в вырисовывающийся силуэт. Он узнает его сразу – по ширине плеч, по походке. Кинжал Разрушения словно вибрирует в руках, и Оскар не решается окликнуть идущего – боится эха, да и собственного голоса заодно. Ноги не держат. Конечно же, это он. Он всегда был смелее прочих. В эту минуту Оскару приходит паскудная мысль, что лучше бы им всем быть трусами. - Ну… привет? – слабо улыбается Жон, встав так, чтобы не видеть молчаливую тень у колонн. Оскар поднимает на него глаза и чувствует, как сжимаются лёгкие, не давая вдохнуть; руки идут ходуном, и кинжал царапает древний камень. - Ну ты чего? – пугается Жон и садится на колени рядом, положив на плечо руку. – Все нормально. Все… - Что – нормально? – давит из себя Оскар, чувствуя, как рукоять впивается ему в кожу. Дышать тяжело. Жон пожимает плечами: - Ну, значит, скоро будет нормально. Все всегда возвращается в норму. Оскар фыркает – или, скорее, истерически всхлипывает; короткий звук отпрыгивает от колонн и высокого потолка, разрезает воздух. Спокойствие Жона даёт трещину, и он отшатывается, рукой пытаясь нащупать эфес меча. Но меча нет, и эхо скоро стихает; Жон медленно выдыхает и протягивает Оскару руку. - Давай, - улыбается он, - быстрее начнем – быстрее кончим, да? Оскар смотрит на него мутным, нечетким взглядом, и принимает руку скорее автоматически. Он опирается о камень и пытается привести в относительный порядок голову, пока Жон деланно деловито устраивается на алтаре. На нем нет ни доспехов, ни его любимой толстовки - какая-то старая рубашка; когда он ободряюще улыбается мальчику, его губы дрожат. Оскар чувствует, как в его сердце несмело вливается чужая уверенность, и невыплаканные слезы высыхают. - Прости меня, - шепчет он. - Мне не за то на тебя злиться, - качает головой Жон. Оскар не делает замах и втыкает кинжал как есть; промахивается – Жон судорожно хватает ртом воздух, - но магия разрезает рёбра, как масло. Оскара снова начинает трясти, и лезвие ходит ходуном, разрезая грудь; в конце концов, кровь идёт горлом, и Жон обмякает. Зрение плывет, холодными нитями на лицо ложатся слезы; Оскар закрывает ему веки – и оставляет два кровавых отпечатка. - Что ты чувствуешь? – впервые подаёт голос Салем. Она не зла и не довольна – спокойная, наблюдающая. У Оскара нет сил на ненависть к ней. - Я… я его больше не услышу, - шепчет он, пытаясь черный клубок размотать в слова вместо воя, - я не… не хочу… Оскар утыкается Жону в ещё теплую руку; слезы стоят камнем в горле. - Прощай, друг. Его скручивает горе и тошнотворный запах крови; он словно на карусели – мир кружится вокруг него. Говори, Оскар, слышит он шепотом в голове, и говорит – нескладно, болезненно; он-его-не-увидит, никогда-больше-не, тошнит, болит сердце; Салем прерывает его задумчивым: - Достаточно. Оскар должен был разрыдаться в этот момент, но игла ее голоса действует как пощёчина, и эмоции высыхают. - Закончи дело. Оскар кивает, снова берет кинжал в руку и ведёт его сквозь кровоточащую плоть; он вспоминает, как когда-то тетушка забила корову, и представляет себе ее вместо человека. Линия сквозь ребра, другая, симметричная ей; ещё одна – от кончика грудины до солнечного сплетения. Клинок проходит мягко, бесшумно: магия разрушает всё на своём пути. Рубашка пропитывается кровью, и то же делает алтарь – кровь не стекает с него, будто камень – губка; кинжал в крови, и в крови руки. Оскар надеется, что не дотрагивался до лица – от этой мысли его передёргивает. Салем жестом руки зажигает магию на кончиках пальцев, и истекающее кровью тело поднимается в воздух; дорожка из красных капель теряется в мраморных разводах. Оскар оборачивается в последний раз глянуть на Жона, но тот уже потонул в темноте. Но ему всё равно кажется, что он все ещё чувствует взгляд на затылке. И другие – алые, глядящие из темноты – спереди; буравят его, оценивают, примеряют на себя. Оскар так сильно ее ненавидит. …хотел бы ненавидеть, но шёпот в груди успокаивает, напоминает: все к лучшему. Оскар заставляет себя в это верить.***
Рен приходит тихо, привычно ступая по камню мягкой походкой: он дотрагивается до Оскара – и тот отскакивает прочь, выставив руку с кинжалом в защитном жесте. Краем сознания – вероятно, даже не своим – отмечает, что, видимо, Оз не раз пользовался этим клинком. Только следующей мыслью он понимает, что пытается защититься от друга. Рен бледен; в его обычном спокойствии острыми тенями таится напряжение: прячется в сжатых губах, в морщинке между бровей. Он смотрит на руки Оскара – и Оскар знает, что он на них видит. Кровь друга. И все же Рен собирает себя в кулак – сминает себя, как неудачный черновик – и чуть-чуть улыбается мальчику. Ничего не говорит, чтобы не сделать хуже; но он всегда говорит так мало, что Оскар почти научился читать его мысли. «Что бы ни произошло после, в этом нет твоей вины» «Мы оба знаем, что это необходимо» Оскар вспоминает, как мертвел взгляд Жона, и это, наверное, отражается у него на лице: Рен вздрагивает, подходит ближе и чуть-чуть ерошит ему волосы. - Никто больше с этим не справится, Оскар, - мягко говорит он, и в уголках глаз у него что-то блестит. – Это важно для всего человечества. Последняя фраза отдается в груди эхом, стучит между ребрами и впивается в сердце; Оскар, окаменевший, шепчет: - Ты хороший друг, Рен. - Ты тоже, Оскар. Был и будешь. Рен со спокойной уверенностью ложится на алтарь, для удобства спустив вниз косу, и замирает, прикрыв глаза. Он выглядит спящим. Он выглядит спящим навсегда, когда Оскар вонзает ему в сердце нож. Кровь струится из его груди медленно – может, потому что в этот раз Оскару удалось попасть; может, сердце не с такой скоростью перегоняло кровь у флегматичного воина. Оскар утыкается ему в руку лбом и говорит несколько прощальных слов. - Что это значит? – спрашивает Салем. Голос дрожит: - Ритуальное прощание… мистральское. Древнее. Так отпускают родных. – Оскар улыбается, и у него сводит губы: - Я думаю… Рен бы оценил… Он говорил эти слова родителям, им его обучила тетя; Рен ему старший брат… был им… Сквозь слезы Оскар едва видит, куда ведёт нож, и один разрез с отвратительным чавком уходит слишком глубоко и почти царапает камень. - Рен не простит меня, что я так неаккуратен, - бормочет Оскар то ли себе, то ли Салем. Собственный дрожащий голос не помогает успокоиться, и мальчик рукавом пытается стереть влагу с мокрых щек.***
Он знает, кто придет следующей – и все равно неприятный холод змеится вдоль позвоночника от ожидания. Но когда раздаются шаги – слишком лёгкие, недостаточно шумные, - Оскар думает, что ошибся. Но она выныривает из темноты – в блеклой юбке, поношенной кофте, и вся будто выцветшая; только лицо разрезает мечтательная улыбка. Она смотрит на алтарь, на дорожку крови, на Оскара – и словно воодушевляется больше. - Нора, - зовёт ее Оскар. – Ты… Она пожимает плечами. - Я скоро увижу их, - говорит она без страха. – Будет там сказочная Вальхалла или что поскучнее – они все там. Представляю, как они с Пиррой уже не могут наговориться… Оскар не может улыбнуться ей в ответ – в крови ее команды на руках, на лице, в зале, пропитанном запахом железа; но Нора не видит черно-красного взгляда и не чувствует вины и горечи. Она улыбается – человек, у которого никого не осталось. - Я столько лет не говорила с родителями. Оскару кажется, что его мышцы покрылись коррозией. Он опускается на колени, не держась на ногах, и захлёбывается словами и слезами: он хочет помочь, извиниться, ободрить, встряхнуть за плечи – ее и себя; но его сводит приступ, и он обнимает себя за плечи, не в силах выдавить хоть слово. Нора обнимает его, прижимает к себе, не боясь испачкаться в алом; она бормочет ему ласковую чепуху, покачиваясь в стороны, и мучительно похожа на тетю. Только когда тетя делала так, Оскар плакал из-за забитой коровы. Нора поднимает его лицо двумя пальцами за подбородок, тыльной стороной ладони стирает слезы – и кровь; говорит мягко: - Мы все согласились на этот план, помнишь? Я верю в него. Жон верит… верил в него, - на оговорке ее голос чуть подскакивает, но она берет себя в руки мгновенно, - и Рен тоже. Была б моя воля, я бы уронила на себя молот и дело с концом! Но план есть план, да? Оскар издает смешок – или что-то, что должно было им быть: получился несчастный писк. Нора обнимает его крепко-крепко. Он знает, что она права, но знание лежит подо льдом, и лёд пожирает сердце: его вина, в конечном счёте – только его; если бы он… если б только он не родился… Был бы другой, подсказывает Оз. Прости. Оскар кусает себя за губу и говорит, пытаясь совладать с голосом: - Он… любит тебя. И всегда… всегда-всегда… - Вместе-вместе, - шепчет Нора с тоской и нежностью. – Спасибо, Оскар. За все. Ее улыбка вздрагивает, когда она кашляет кровью. Но за мгновение успевает вернуть на лицо улыбку – кривоватую, блестящую от густой жидкости.***
- Нет, - шепчет Оскар, рассмотрев следующий силуэт. – Нет, нет, пожалуйста… Он не сдерживается и бежит в темноту – навстречу; чуть подскальзывается на окровавленном мраморе и влетает прямо ей в руки. - Оскар? Ты чего! – вскрикивает Руби, когда он выворачивается и вцепляется ей в предплечья. Оскар чувствует, что давит слишком сильно, но какая ей будет разница до синяков, если… Когда… - П-почему ты, - спрашивает; на слезы нет сил, но в горле ком. – Не надо… не сейчас… - Ну нет, лидер должен подать команде хороший пример! – Руби пытается отшутиться, но она испугана – запахом крови, взглядом Салем, самим Оскаром? Скорее всего, последнее – он не хотел бы видеть самого себя сейчас. Он вряд ли захочет видеть себя хоть ещё раз в своей жизни. Руби пытается обнять его – у нее теплые, мягкие, чистые руки; Оскар отшатывается. Бормочет: - Я не хочу, чтобы ты тоже была в их крови. – Давит улыбку. Если Жон мог, если Нора могла… он когда-то надеялся, что мог бы стать хорошей частью их команды… Живот скручивает в узел, и он только чудом не отхаркивает содержимое желудка. Руби держит его за плечи, и когда Оскар приходит в себя – вцепляется в нее, отчаянно целует в шею; он ее больше никогда не увидит – он хочет ее видеть – он хочет помнить ее живой… Руби принимает поцелуи нежно, дотрагивается губами до его уха – невесомо, ласково. - Ты единственная во всем мире, - неловко бормочет он ей; голос хрипит. Он чувствует, что она улыбается, и от этого становится только хуже. - Ну, чтобы попасть в этот топ-1, нам всё-таки нужен мир, да? – говорит Руби наигранно весело. – Да и вообще мир, который есть, лучше мира, которого нет? Салем фыркает, и этот звук разносится по залу эхом. Это отрезвляет их обоих. Руби берет Оскара за щеки и улыбается ему: - Ты единственный, кто с этим справится. Я верю в тебя. Все мы. – Она привлекает его к себе и целует; Оскар пытается запомнить этот момент – каждую его составляющую. - Я люблю тебя, - шепчет он ей на ухо. - И я, - кивает Руби. Он отводит глаза и быстрым ударом перерезает ей горло. Ее лицо не меняется – светлое, надеющееся; а из раны на шее хлещет кровь, и вся одежда – в крови, и Оскар – в ее крови. Во всяком случае, ей нравился красный… Он берет ее тело на руки и несёт к алтарю. Салем молчит, пускай Оскар и отступился от плана. И он – Оз – догадываются, почему она не противится.***
Больше сил на эмоции не остаётся; сердце осталось где-то там – с Руби, с Норой. Со всеми. Вайсс молчит с покорностью – за свою жизнь она привыкла подчиняться року. Белое платье все в красных разводах. Блейк бледна. Бормочет что-то о том, чтобы ничего не говорил ее маме. Янг – последняя живая – тусклая и молчаливая. У нее никого не осталось. И вскоре не остаётся и у Оскара.***
Он уже ничего не чувствует, когда последнее тело пожирает темнота. Салем идёт вперёд, туда же, и Оскар следует за ней – скорее для того, чтобы куда-то идти, чем осознанно. Они входят в комнатку, давящую теснотой, и щелчком пальцев Салем зажигает свечи. Неровный магический свет отражается в луже крови; они все здесь... обескровленные, пустые. Чужеродные. Они молчат, но Салем молчит иначе; Оскар слышит ее дыхание – впервые за всё время, что они здесь. Она задумчива. Она потревожена. Из безвольных пальцев Оскара забирают кинжал – он не противится, хотя без магических потоков, впивающихся в руку, становится пусто. Она поднимает подол, белоснежной ступней вступает в кровь: ее, оказывается, натекло по лодыжку в ложбину в полу. Она оборачивается к Оскару, и тот видит на ее лице эмоции. - Спасибо. Она срезает себе голову кинжалом, и тот разрезает позвоночник с той же лёгкостью, что резал плоть и ребра. Тело рассыпается в пепел, не достигая пола, и пепел тонет в крови; с громким дребезгом падает на камень клинок. Она поняла. Проклятие снято. Все кончено. Никого не осталось. Мысли падают каплями, но слез больше нет, и нет ликования. Оскар садится на пол, подбирает колени; в голове пусто-пусто – не слышно ни слов, ни эмоций, ни-че-го. Решившись на что-то, Оскар поднимает клинок и пересаживается ближе к телам друзей.