Бумажные журавлики

      Погода портилась и с каждой минутой дождь все сильнее окроплял землю тяжёлыми каплями. Люди спешили забраться в более сухое место. Их серая масса с черными зонтами была однотипна. Одинаковые лица, позы, движения — все выдавало их с головой. Это полотно, написанное белилами и черной краской. Художественный замысел или серая мораль — никто не знает или не в курсе этого. Создатель глумился над своим творением, посылая все больше на землю дьяволов боли и хаоса, вечной войны и противостояния, алчности и невыносимого желания большого.

«Человек — существо жадное, ненасытное, ему всегда чего-то мало и чего-то не хватает, » — как же правдиво, не находите?

      Гул не стихал ни на минуту, растекаясь кашицей в головах граждан. Словно горячую патоку вливали им в уши брань и желчь, сжигая стереотипы о добрых и приветливых людях Лондона. Хотелось кричать: «Смиритесь! Это — жизнь!» и рвать на голове волосы, задыхаясь слезами и дождем. Машины со свистом пролетали мимо, опаляя выхлопными газами и дождевой водой.       По настоящему добрых людей в прогнившем Лондоне двадцатого века не осталось, с этим смириться двадцатидвухлетней Ларссон было трудно. Выделяясь среди толпы яркой одеждой и эмоциями, она пробивалась к единственному месту, ставшему ей в последнее время домом — кладбищу.       Черная жижа, именуемая грязью, липла к армейским ботинкам девушки. Красный свитер и накинутая поверх него кожанка не защищали от дождя, но было все равно на эту напасть. Не до комфорта сейчас. В руках Тори бережно несла коробку, обернутую куском ткани. Всячески прикрывая ее от капель, девушка вильнула в пустой переулок, оттуда — через забор и направо.       Ржавые ворота старого лондонского кладбища величественно возвышались над низкой особой, невольно улыбнувшейся (к несчастью, совсем не радостно) от открывшегося ей пейзажа из японских хорроров. Скрип нарушил вековое молчание мертвецов, впуская живую посетительницу в холодные покои мертвых. Многие могилы поросли травами, на их каменных плитах нередко трудно было заметить очертания былых фотографий и надписей. Вместо дорожек — сплошная склизкая масса.       Взглядом ища нужное место, девушка петляла между домами усопших, вспоминая это место. Виктория не приходила сюда около двух месяцев, или около того, и совершенно позабыла тут все. Все, кроме той самой могилы. — Элизабет Гоулд, тысяча девятьсот семьдесят шестого года рождения… — слова выстрелом отразились в прикуренном сознании девушки, — Умерла в тысяча девятьсот девяносто пятом… Да хранит тебя господь, Элизабет Гоулд… Элл…       Казалось, прошла вечность с той роковой ночи, когда в Лондоне умер последний добрый человек. Тори села перед каменной плитой на колени, приложив к ней свободную руку. Другой она аккуратно положила рядом коробку, чтобы в следующее мгновение сложить ладони и, прижавшись лбом к плите, зашептать молитву.       Тихий шепот разливался в шуме дождя и проезжающих где-то вдалеке машин, так и не достигая посвященных ему мест. С особой тяжестью оторвавший от замаливания камня, девушка выпрямила спину, вновь уставившись на выгравированную надпись. — Элли… — только благодаря армейской выдержке Ларссон ещё не разрыдалась, — уже три года прошло, представляешь? Не может этого быть, правда? Ты сейчас дома, болтаешь с Матильдой и смеёшься с Тамарой, ведь так?       А в ответ — тишина. Обычное явление для мертвых, отвечать живым людям тишиной. И девушка смеётся, понимая всю суть происходящего. Точнее, в более правдивой формулировке, стараясь принять действительность, искажая ее под свои желания. — Боже, я себя накручиваю! — смех перерастал в истерику и было непонятно, слезы ли бегут по ее щекам или это капли дождя, — Конечно тебя там нету. А помнишь, как ты обещала встретить со мной рассвет в новом, двухтысячном, году? Говорила, что только в тот момент решишься сделать… — и не выдержав, разрыдалась. Громко, со всхлипами и шмыганьем носом, разревелась на могиле Элл, прикрывая ладонями лицо, выронив коробку. Только тогда она вспомнила про нее. — Помнишь о… журавликах? — дрожащими руками девушка открыла коробку, доставая оттуда оригами бумажного журавля. Он стал сырым от влаги, но к счастью не утерял формы, — Ты любила ту историю про девочку и тысячу журавлей*, которые якобы спасли бы ей жизнь… И не спасли ни ей, ни тебе, Элл…       Оригами опустилось перед плитой, намокая от дождя. Белоснежная бумага почернела, комки образовывались на крыльях журавлика. Тори наблюдала за тем, как на ее глазах разлагается бумажная птица, и впервые тепло улыбнулась. «Если бы не ты, Элл, я бы не разлагалась изнутри, — прикрыла глаза Ларссон, — Не надо было тогда тебе подходить к самому краю крыши…»       Встав с коленей, девушка не заметила грязных разводов на джинсах. Мысли все больше заполнялись противоречивыми суждениями и вопросами, на которые был один ответ. И он сейчас стоит перед могилой своей жертвы, случайно пойманной и простреленной верным псом Ларссон. — Это была на твоя вина, Тори, — девушка вздрагивает, услышав позади себя тихий голос. Обернувшись, она видит свою подругу — Тамару, стоящую рядом. Она была из тех, кто считал проеб Виктории за неудачное стечение обстоятельств. Странно это было, не похоже на нее, и верилось с трудом. — Я… Я знаю, Тами… — Ларссон увидела над собой радужный зонт Риджуэлл и едко улыбнулась, вызвав ответную ухмылку у подруги, — Пойдем домой? — Да… Пошли.       Две женские фигуры удалялись в сторону жилых домов, оставляя позади бедное бумажное создание, умершее вместо одной из них.       Но кто знает, что было бы, если все пошло иначе?..