***
— Твоё имя? — Ты его забудешь. — Верно. Анджело был приятно поражён такой точной бестактностью. Сближение случилось уже давно, теперь же продолжалось стремительно и беспощадно, приближаясь к своему апогею. На следующее утро будут они уже другими и не вспомнят даже, как теперь скользнуло между ними волнение — не озвученное и мимолетное сомнение, нетерпеливо отброшенное, оставшееся разве что в секундной заминке на самом первом этапе, когда они еще по-настоящему не касались друг друга. — Это может быть засада, — предупредил он, прищурившись. …как расчетливо и безлико задернулись шторы, как не раздавалось ни звука в постыдном беззаконии, пока глазами сообщали они друг другу свои намеренья, прежде чем один преодолел расстояние между ними… — Нет, это не засада, — неторопливо ответил блондин, не убеждая, не отрицая в полном смысле слова и не отводя глаз. …и правая рука его загорелась инородной тяжестью на груди. — Это не засада, — Анджело кивнул и чуть помедлил. — Для меня — нет. Блондин ответил не сразу, глядя на него нечитаемо-мечтательным взглядом, с улыбкой. И этот взгляд они тоже не вспомнят наверняка — никогда. — Да, может. Поцелуй происходит закономерно, сразу после рук на плечах и перед тем, как одна из них переходит на затылок. Жарко становится слишком быстро, движения уже не поспевают за желаниями, одежда торопится освободить путь и уже почти полностью преодолена… а затем происходит стук в дверь. Неблагодарный звук — доказательство того, что они, вообще-то, не одни. Что существует мир, люди в нем, постояльцы в гостинице, её хозяин, правила хорошего тона, жизнь. Свет приходится зажечь. Дальше, вплоть до самого утра, его не тушили. Нет, ванны господин не желает. Завтрака тоже. Господин, в сущности, не одет и хотел бы отдохнуть, если такое возможно. После того, как дверь наконец умолкла, наступил долгожданный штиль: время снова остановилось, все за пределами комнаты утратило свое значение, население обозримого мира неумолимо сократилось до двух нетерпеливых душ, что жадно пытались вернуть себе былой настрой, так бесцеремонно и нагло отобранный посторонним вмешательством, обязующим обратить на себя внимание ввиду незнания ситуации — ввиду самой ситуации, — отбирающим ценные мгновения, пока в паре шагов горело чужое тело, небрежно полураздетое и застывшее, вынужденное притворяться, что его не существует, в то время как оно как раз-таки существует, и существование это прекрасно и радостно, и ничто бы не мешало ему существовать открыто, если бы не этот проклятый стук. Он подошел и присмотрелся так, словно видел его впервые; с недоверием и интересом — со знанием себя и неведением всего остального, с готовностью к любому развитию, но не молчанию. Неторопливо, будто бы в противовес недавнему прерыванию, назло течению времени и всему, что не касалось «сейчас» повел он головой, прокладывая взглядом линию поперек всего чужого тела, будто лентой облегая его всего — шире, чем возможно руками, — затягиваясь туго на изгибах, не торопясь, встречаясь в итоге с конечным пунктом: чужим взглядом, чтобы больше не отходить от него ни разу. Они возжелали друг друга еще до первого взгляда — к чему пренебрегать им теперь? И взгляд совершенно был уже трезв. Не был он, в сущности, опьянен и прежде, но теперь рассудок обрёл такую чёткость, что бывает лишь в моменты, требующие особого внимания. Соприкосновение, реакция, усмешка, откровение: — Когда я впервые увидел тебя, я бы не подумал… — Поэтому сейчас мы здесь. Анджело остро взглянул на него, но оставил чуть затронутую истину не озвученной целиком — лишь чуть надкушенной, не обличенной. Он думал, что отдавал себе отчет, но теперь — имело ли смысл все без случившейся между ними выдержки? Были ли бы они сейчас там, где были, будь все очевидно с самого начала? Когда один лежит на спине, а другой располагается над ним — это просто. Это случается. Оба знают, как это должно быть — это экономит уйму времени и слов, это чувствуется заранее, это делает все ожидаемым и исключительно приятным; неприятны только неожиданности и смущение — лучше уж вообще ничего, чем с ними, — но тут другое, тут и речи нет о потери драгоценного времени в спешке, тут не может быть места лишним движениям и посягательствам на опыт. А потом наступает обязанность друг друга узнать. Это больше, чем быть поглощенными друг другом — остаться в одиночестве в обществе друг друга. Без имён. Без повтора. Единичный случай. Стать ближе было бы легче, но что потом? Нет, лёгкий путь не всегда верный. Сложность наступает всегда, и та, что рождается из легкости, всегда дольше и путаней, чем сложность первоначальная. Но потом Анджело совершает ошибку: проявляет настойчивость — настойчивость всегда персонализирована, — он делает это не случайно. Он не хочет претендовать; хочет, чтобы так казалось, но это не игра, а если и так — не та игра, о которой можно было бы подумать; если бы только существовала игра, в которой следовало бы обыграть самого себя — тогда это была бы она. Никто не ведётся на его уловку, однако теперь она случилась, без ее существования далее продолжать невозможно — в этом и содержится опасность любого свершения, — и даже если теперь оба начнут делать вид, что ничего не было, она все равно останется на своем месте… Но происходит вот что. Ему нравится. Он льнет к его нетерпению и настойчивости, отвечает — он понимает это. Отвечает даже откровенней, чем следовало бы: касается губами. Запускает какой-то дикий в своей безотказности механизм, когда обоим, вроде бы, терять уже нечего, когда любой шаг вперед дает лишь удивление тому, что это еще не предел. Когда появляются копии, снятые точно по меркам двух людей, но без учета масок и приличий — копии, составляющие единое целое, которые умрут сразу же после оргазма или немного погодя. Может, они дадут жизнь еще паре взглядов, объятий или даже слов, прежде чем случайный жест или мир снаружи станут причиной их смерти. Другими словами, он ведёт себя, как проститутка. Имитирует счастье. Иного быть не может: никакой честности. Возможно ли это с кем-то более знакомым? В нужный момент они останавливаются, один помогает другому — смена положения, ничего критичного. — Так лучше? Тот переводит дыхание, но отвечает все равно сбито: — Да. Спустя четверть часа Анджело, лёжа уже рядом, обернул рукой его член, в то время как блондин играючи, притворно-стыдливо прикрыл одеялом чужую руку и то, что было под ней. Анджело придвинул его к себе. Жаркое чувство умеренно цвело в нем, расширяя дыхание и множа соблазны. — Ты доверяешь мне? — глядя на него из-за опущенных ресниц спросил блондин. — Нет, — ответил Анджело естественно и с усмешкой. — Это верно, — блондин закрыл глаза, подаваясь навстречу руке… Верно и никчёмно, как объявление о розыске. …а потом вдруг привстал и приблизился к нему. — Но сейчас нас с тобой, так или иначе, связывает общее дело. — Это верно, — уже без усмешки, с вниманием согласился Анджело. — Так что позволь мне… — он взял его за руки и поцеловал, не давая возразить. Когда блондин кладёт свой платок на его глаза, тот перехватывает его запястья. — Только пока обе твои руки находятся на мне, — ставит условие Анджело. И он действительно не отрывал рук до тех пор, пока не снял с него повязку спустя некоторое время, вызывав этим небольшое волнение, но это произошло потом — после, — а пока он и не думал отнимать их, пока они действительно были ни к чему — пока жар и влага его рта заполняла, казалось, все чужое существо, пока руки нужны были ему лишь для того, чтобы держаться за тело — за реальность тела перед ним, слепого и открытого ему, немого на все помимо стона и вздоха. И только когда все оно стало одним сплошным стоном — лишь тогда снял он свои руки и повязку с глаз. — Ты хороший любовник, — сказал Анджело, едва взглянув на него. Он делал то, что ему хотелось, без единого слова. Это обескураживало. Блондин прилёг под его бок. Пока это все ещё было позволительно — пока оба они не проснулись ещё до конца, — и следовало пользоваться этим в полной мере. Анджело гладил его по щеке, когда он вдруг спросил: — Кто тебе платит? Тишина на пару минут вмешалась в их разговор, но никто из них троих никуда не торопился. — Доусон, — наконец ответил Анджело. — Так я и думал. — Это первый и последний раз, когда я не делаю то, за что мне платят. — Значит, это первый и последний раз. — Утром я возьму тебя снова. Медленно, — сказал Анджело, глядя ему в глаза и держа за подбородок. Блондин молча, не отрывая взгляда, подался навстречу его руке. Опустив голову, коснулся губами его пальцев, а после медленно, с видимой осмысленностью, спрятал на ней лицо. Не смотреть друг другу в лица, кусать подушку. Целовать в затылок, имени которого он все ещё не знал. Тело не виновато, тело — это пол, лицо — это человек. Брать его медленно и долго — пока внизу не подадут обед. Или пока прямоугольник света на стене снова не почернеет. Не открывать дверей, не отвечать на чертов стук (разве что в обрывистой и грубой форме). Остаться в городе ещё на один день, на ночь, неизбежно друг друга узнать и запомнить, уехать, может, вместе. А если и не вместе, то таща друг друга за собой в памяти — хуже, если всего один. Зачем? Но утром один уехал раньше другого, пока тот благоразумно претворился спящим, поэтому этого никогда не случилось. Анджело смотрел на него долго. И все понимал. — Зачем ты сделал это? В ответ блондин улыбнулся так, словно все вдруг сделалось ему смешной игрой. До этого повторение было ещё возможно, теперь же все стало очевидно открытым и опасно желанным, а потому невозможным. И без плана на случай «что если». Если они случайно встретятся. Если на самом деле эта встреча будет не случайной. Ничего особенного не произошло, всего лишь одна ночь из сотни ночей. Одна из тех, что никогда не называют, и — благо! — он даже не знал имени. Значит, забыть. Без писем — это было бы даже смешно. Всякая радость хочет вечности, не каждая имеет на неё права. И все это должно было быть, в сущности, правильно. Если говорить о последствиях и праведной вере в их отсутствие. Если не учитывать, что он впервые не делал того, за что ему заплатили.Часть 1
9 сентября 2020 г. в 22:47
В жаркий вечер — один из тех, что неуклонно опускались на каждый богом забытый среди спекшейся пыли пустыни город, — к статной, пускай и изрядно потрепанной гостинице, в первом этаже которой располагался салун, подкатил всадник, державшийся непринуждённо и ничуть не стесненно вниманием всего захолустья. Когда лошадь встала, он спешился и, придерживая её за узду, невзначай бросил взгляд на одно из окон гостиницы.
За ним приходили обычно не так. Те обозначали свое присутствие явно, нагло уповая не привлечь к себе излишнего внимания. Когда забываешь о том, зачем пришел, и просто пытаешься выжить, можешь считать, что ты уже мертв. В самый нужный момент об этом никто не вспоминает.
За ним приходили обычно не так: запаздывали или торопились, совершали ошибки. Они существовали рядом и откровенно, они говорили: «вот и я» — оставалось лишь взвести курок в ответ:
«Вот и ты».
Гости наведывались не так. Обычно они не умели играть.
По правде, не умели они много чего: ни слушать, ни видеть, ни даже признавать очевидное поражение — справедливости ради, умей они хоть что-то, последние могло и не потребоваться, — но больше всего удручало то, что они не умели думать. Могли разве что решить, что подумали.
У гостей никогда не было чувства такта.
Это случилось под вечер. Он вышел из своего номера, зная, что на другом конце коридора кто-то есть; не обернулся, не показал ничем, что знает о присутствии, но делая это только из приличия, из устоявшейся уже между ними игры — никто не заметил, как стала она такой очевидной, что обросла и правилами. Казалось, даже самое настоящее посягательство осталось бы незамеченным и тщательно сокрылось бы любым возможным образом, лишь бы не прерывать иллюзии, что они ничего не знали друг о друге, хотя в действительности знали все; как давние супруги заучили они обоюдный быт, но что отличало их от неудачного брака — каждый искренне интересовался чужим существом, не имея при этом ничего с ним общего. Они были идеальной парой.
Нет, он, разумеется, возьмет себя в руки. Рано или поздно. Он сделает то, что должен.
Но не сейчас.
Он знал, что должен был сделать; как правило, человека сбивает с толку обратное, но иногда наступают моменты, когда что-то просто обязано перевернуться вверх тормашками. Иногда переворачивается совсем не то, что хотелось бы перевернуть — что ж поделать, значит, так тому и быть. В конце концов, на сопротивление ходу жизни уходит куда больше сил, чем на повиновение ему, и к чему обрекать себя на добровольную каторгу?
В другой день он был в салуне — незадолго до ночи, потому наедине с обязательным в тех краях пьянством, но не принимая участия, — и не знал, что думает вещи до одури смешные. По сути, смешными они не являлись, покуда имели шанс на исполнение — пускай и не в точности. Если бы были обречены мысли остаться мыслями, то был бы он последним безумцем, однако, раз уж безумцем становиться он не собирался, единственным, что ему действительно стоило сделать, оставалась их реализация. Пускай и не в точности. А если бы оно не было взаимно, пришло ли бы оно вообще ему в голову?
В углу человек, которого прежде не было, но он не заметил, как тот появился, и он не верил в предзнаменования, какими бы они ни были, он верил только глазам и ушам, и те его никогда не подводили, но было что-то еще — помимо глаз и ушей. Именно оно было повинно в том, что теперь перед ним сидел человек, хотя сидел он и совсем не перед ним — не за одним столом и даже не за следующим, — но между ними натянулось что-то такое, отчего стали они напротив друг друга, и это что-то было им хорошо знакомо; это была все та же игра. Сперва они успешно и почти вульгарно не смотрели друг на друга, повинуясь правилам все той же игры, что незаметно сделалась для них безопасной и отрадной, как будто лишь в обществе друг друга могли они не только наслаждаться им, но и существовать в наиболее приятном и наименее затратном смысле.
А потом все проясняется. Один решающий взгляд и человек садится за его стол — это не в правилах, нет, но правила по удаче нигде не записаны и никак не могут быть нарушены, пока играют только двое. Даже если оба знают, что как минимум один нагло жульничает.
Потом не раздавалось звона за здоровье или удачу. Стаканы не поднимались вообще. Сиротливо наполненные, ни разу за вечер не опустошенные, остались стоять они на столе и после того, как они ушли. Мимолетный монумент несостоявшегося знакомства — так и было задумано.
Не дай бог было руке напротив дернуться, а глазам — уйти в сторону: оба ловили каждый жест превратно, как оскорбление. Оба об этом знали; все больше они утверждались во мнении, что им это надо. Что все происходит, как нужно. Потому что ни одного резкого движения совершено не было, никто не утруждался подозревать другого в потаенном умысле; однако, на столе лежало лишь две руки — от каждого по одной. И это тоже было правильно.
И все было естественно, пока в поле действия находились только они одни, не страшась смотреть друг на друга. Глаз порочен только тогда, когда не встречает другой. Сложный шифр их разговора никто кроме них не мог различить; никто больше не мог услышать молчание.
— Почему ты поставил крест на дамах?
— Я не могильщик, кресты — не по моей части.
— Но ты и не охотник за девичьими сердцами.
— Как и ты.
Блондин отвел взгляд с заметным смущением, под тихий смех в глазах по ту сторону стола.
— С чего ты взял?
— Тебе нравится то, что не сможет дать ни одна женщина.
Блондин молчал так, будто сомневался, что тот действительно имеет это в виду, но в то же время ждал, что он скажет дальше.
— Это заметно, — продолжил Анджело. — Тебе нравится, когда на тебя смотрят.
Блондин еле заметно улыбнулся одной стороной губ.
— Так значит, ты тот, кому нравится смотреть.
— Смотреть приятно, когда есть, на что, — Анджело помедлил. — Но трогать мне нравится больше.
— Для того, чтобы потрогать, нужна причина.
— Как и для взгляда. Но тебе просто нравится.
— Как и тебе.
С минуту они смотрели друг на друга без единого слова, потому что все уже было неофициально решено.
— Я не буду джентльменом, — сказал Анджело вслух, поднимаясь с места.
И блондин поднялся за ним, но, не ожидая, сам пошел вперед, и Анджело не оставалось ничего, кроме как последовать.
На ходу блондин обернулся:
— С чего ты взял, что мне нужен джентльмен?
И ни один из них не солгал.