Пушечное мясо

Холдуэй охрип на совещании. Ему не везло. Все парни, уходившие под прикрытие, погибали. Им не везло. И Холдуэй считал, что это говно собачье. Потому что, доказывал, либо они отличные копы и слишком плохо играют — и их вскрывают, как консервную банку. Либо слишком хорошо играют, вживаясь в роль, — и потому хреновые копы. Ему сказали заткнуться и не выделываться. Ему подгонят новенького, пусть натаскает и держит под контролем. Детектив знает свое дело, отличный куратор, идет на повышение — чего больше надо? Мне не нужна еще одна хорошая душа, которую я продам в ад! — едва не взорвался Холдуэй. — И я ебать хотел возиться с гнилой душонкой, которая в копы попала лишь по случайности, а потом парня перетащат на темную сторону, и он весь такой станет «мама-ама-криминал!». Вы, блядь, набираете штат, а у меня увеличивается личное кладбище!.. Звездочку просрать хочешь? — сказали ему грубо. — Вот и не выпендривайся. Как ни работай и ни доказывай, все равно цвет кожи роляет. Ты остаешься ниггером, которого пропустили в отдел из-за ебучей толерантности — на бумаге, а на деле — пихают в самую жопу головой вперед, как затычку в слив ванной. У тебя и так руки черные. Разгребай. Холдуэй принимает новичка — беленького, чистенького, снежок нетронутый. И пытается ему втолковать, вбить в светлую башку — они тебе не друзья, не братья, вообще не люди, представь, что они черная вакса, размазанная на ботинке под твоей щеткой. У снежка никогда не было предков, которые чистили обувь белым господам на улицах Лос-Анджелеса, ловили редкие монетки в свои пустые банки, прогибались и с улыбкой благодарили: спасибо, масса!.. Ему и Мистер Лидер — нервная белая страшилка о черном гневе. И расовый бунт в Детройте — непонятно с чего начался, все же было в порядке. И то, с какой большой кровью цветные граждане Америки отвоевывали место под солнцем, — малозаметно. Ведь это его отцу ваксовали ботинки, и его мать ходила в туалет исключительно для белых женщин. Не дай бог, согреет унитаз черная задница, заразит невесть чем от одного лишь цвета кожи. А теперь Холдуэй посылал белых мальчиков на смерть. Внедрение увенчивалось успехом. Раз за разом. Только белые мальчики не возвращались. И Холдуэй охрип доказывать, что существующая тактика — провальна, они теряют слишком много людей, пробираясь через черный вход до авторитетов. Нужно готовить иначе, менять привычные схемы!.. Ты же лучший куратор. Раскрываемость девяносто процентов. Кому, как не тебе, брать Кэбота? — сказали ему. Новенький плюхается перед ним в баре. Кэбот классный. Кэбот крутой. И страшный, — искрит, как солнечный зайчик. Светлая душа или гнилая? Важно. — Забудь! — втолковывает ему детектив Холдуэй. Резко, жестко. — Они крысы, они твари. Не думай, как о людях о тех, кто твоя работа. Твоя задача. Он долго потом мечется дома, пытаясь найти путь из тьмы, пропахшей ваксой и въедливым кремом на обувных щетках. Он не его отец, и не его дед. Белые мальчики не в ответе перед сыном рабов с плантаций. Холдуэй впихивает новичку четыре страницы, покрытые убористым четким почерком — извел два черновика, прежде чем довел до ума. Его отец едва закончил школу, его дед так и жил неграмотным. А внук — внук стал детективом в престижном отделе, наравне с потомками плантаторов. И ссыт с ними в один писсуар, и делает вид, что не замечает, когда после него протирают украдкой белой бумагой фаянс унитаза. — Ты должен выучить назубок, — внушает он рыжеватому бледному мальчику. — Должен принять в себя, понять, что это твоя история. Выучи, блядь, все сушилки, унитазы, раковины в этом сраном туалете!.. Присвой их себе!.. Тот озадаченно щурится, но слушается. И вдумчиво и старательно исполняет. Вдохновенно, если быть честнее. Так, что Холдуэй в какой-то момент даже верит, что записал историю за белым, а не придумал ее для него. — Ну как? — спрашивает, спрыгнув с бетонного края импровизированной сцены, новенький. — Старайся больше, — говорит ему Холдуэй. — Старайся, как будто ты для них черный. Тот недоуменно моргает. — В два раза больше усилий, в три раза больше напора! У тебя нет карточки в их джентельменский клуб, ты должен размазаться ваксой по асфальту, чтобы войти. Помни об этом. Новенький кивает, а в глазах — рыжее светлое пламя. Презрения? Непонимания? У него всегда есть вход — по праву цвета кожи. А его куратор — в первую очередь черный, потом уже профессионал и опытный, собаку съевший на таких делах, детектив. — В вашей цветной банде есть хоть один цветной? — спрашивает Холдуэй. Новенький удивленно мигает: — Нет, конечно. Это все, что нужно знать. Холдуэй криво усмехается. — Чинк? — все еще допытывается он. — Или чикано? — Нет. Нет. — Хорошая команда. В участке он наливает черный кофе, включает черный монитор, переодевается в черную униформу. Докладывает. Завтра — контрольная слежка. И готова пачка чистых бланков, чтобы оформить захват и ликвидацию. Ему одобрительно кивают и дают карт-бланш. Он вписывает в пустые строчки фамилии полицейских. Ни одного черного в опасной операции не задействовано. Приходится переписывать. Рецепт нынешней терпимости — две ложки кофе в пачку сладкого рафинада. В их отделе — это он и Марвин Нэш, смуглый новичок-латинос. Двадцать процентов толерантности — на бумаге. На деле же — Холдуэй в кусты его посадит, чтобы не отсвечивал. Пусть остальные бегают, стреляют, нанизываются на пули и гибнут, как куропатки. От высыхающих на бланке чернил несет гуталином и ваксой. Новенький выскакивает из дома в плотной черной куртке и размашисто идет к машине. Рыжей макушкой ныряет в салон. И бампер с чистыми номерами трогается. Они садятся на хвост. И небрежно перекидываются фразами. Каким надо быть идиотом, чтобы лезть под прикрытие. Точно, я бы ни за что. Интересно, выкарабкается ли? Смех, духота в салоне, дежурные ставки, скукота слежки. Холдуэй спокойно раскошеливается на двадцать баксов. Машина впереди притормаживает под красным светофором, консервная банка, в которой… Светлая душа или гнилая? Неважно. Пушечное мясо.