Казалось, они были всегда.
Альгис не мог вспомнить ни единого дня, когда бы их не было — разве что в таком далёком прошлом, которое уже и за прошлое не считается, так, дурацкий какой-то сон, и тот — почти стёрся из памяти; не будем о нём думать, ну его, этот сон.
А вот как познакомились — помнил на удивление ясно.
Ходил тогда в особом рисовательном настроении — то есть не то чтобы не жил с таким настроением столько, сколько себя знал, с самого, кажется, детства; вечно зудело что-то внутри, желая прорваться наружу то мазком кисти на альбомном листе, то росчерком мелка на асфальте, то карандашной линией на любом обрывке бумаге, даже в эту ужасную клетку, на которой невозможно рисовать, но когда ничего другого под рукой нет — ай, ладно, рисуем на чём придётся, процесс всегда был важнее результата, разве нет?..
Но тогда рисовать хотелось особенно сильно, и почему-то — непременно в графике. Оно и к лучшему: блокнот с карандашами всюду с собой таскать куда удобнее, чем те же краски. И рисовать можно прямо в кровати, не боясь перемазать всё вокруг; а потом — засыпать, не выпуская карандаш из пальцев, и даже во сне, кажется, не отрываться от рисования ни на мгновение — по крайней мере, наутро всегда обнаруживалось, что в блокноте заполнено куда больше страниц, чем помнилось перед сном. Можно, конечно, списать на причуды сонного разума, но нет, никаких причуд, просто я — такой крутой художник, что и в бессознательном состоянии продолжаю творить; это ж сколько картин теперь смогу написать, если отвлекаться на сон не придётся!..
В сознательном состоянии, конечно, творил ещё больше.
Весна выдалась удивительно хорошей (а впрочем, когда у нас бывало иначе?): всё вокруг цвело и пахло так, что кружилась голова, солнце то грело в полную силу, то игриво подмигивало из-за облаков, и даже разомлевшее Зыбкое море не спешило исчезать из-под носа горожан, лениво шумело волнами, мол, не торопитесь вы так, никуда я от вас не денусь. Сидеть дома не мог, брал очередной блокнот и карандаши и ходил по городу, проверяя, где и как будет рисоваться, чтобы выучить все лучшие места и впредь только там и сидеть. Рисовалось, как назло, везде просто отлично; «как назло» — потому что и прогулки толком не выходило. Бывало, садился на траву под деревом с игрушечными рыбами, на скамейку в парке или прямо на пляжный песок, утыкался в блокнот — и в себя приходил, только когда темнело настолько, что ни единой чёрточки не получалось разобрать; поднимал голову, оглядывался удивлённо: это что, уже ночь, почему так быстро — или, погодите-погодите, сколько я тут сижу, который час?..
Не обманывался, впрочем, ни секунды: выходил всё-таки не ради прогулок. Выходил, чтобы вот так запойно рисовать, ничего больше не видя, никого не слыша, ни о чём не помня. Результатом оставался доволен как никогда.
«Ничего больше не видя» — это, конечно, немножко чересчур: по сторонам всё же смотрел, заполнял блокноты образами не столько из головы, сколько из мира вокруг, уж до того они были хороши, грех не заполнить. Чего стоят одни только рыбы на деревьях! Видел их всю жизнь — а всё равно каждую весну разглядывал с открытым ртом, порой даже дыхание машинально задерживал: казалось, что опустился на морское дно, а тут, конечно, лучше не дышать, уж точно не привычным человеческим способом.
Очень любил рисовать этих рыб; наверное, чуть ли не больше всего остального в этом мире. Всё остальное, впрочем, не обижалось: понимало, что с рыбами ему трудно сравниться; а рыбы на страницах блокнотов обрастали настоящими плавниками и чешуёй, отрывались от веток и плыли мимо домов, случайных прохожих и бегущих по улицам трамваев...
В тот день, конечно, тоже их рисовал — сидя под деревом, глядя снизу вверх, как сплетаются в изящный узор ветки, рыбы и солнечный свет; ничего не приукрашивал, не отпускал рыб в свободное плаванье, старался передать всё ровно так, как оно есть, с каждым пятнышком, с каждым сучком, с каждой ниточкой. Намаялся с этим рисунком, пожалуй, больше, чем со всеми остальными вместе взятыми; и когда наконец с довольной улыбкой опустил блокнот и огляделся — сначала решил, что от усталости двоится в глазах.
Проморгавшись, понял: нет, в глазах всё-таки не двоилось. Просто неподалёку, на скамейке, сидели близнецы — разумеется, одинаковые, как близнецам и положено. Он и она, оба юные, черноволосые, белокожие — почти фарфоровые, словно куклы, которыми и играть-то страшно, только посадить на полку и любоваться издалека.
Сидел и любовался. Потом встал, чуть пошатнувшись, подошёл и честно сказал: «Привет, вы мне понравились, можно я вас нарисую?» Дураком был бы, если бы такой шанс упустил.
Больше всего боялся, что они сейчас откажутся; а без их позволения взяться за карандаш почему-то не мог, хотя ведь у тех же рыб ничего не спрашивал — и всё было хорошо, с чего вдруг?.. Поэтому успел натурально похолодеть от страха — пока близнецы, переглянувшись, не кивнули смущённо: «Можно».
Сидел в траве у скамейки, рисовал их — и друг напротив друга, словно человека и отражение, и рядом, как человека и его тень; и лёгкими штрихами, едва обозначая силуэты, и со всеми деталями вроде чуть вздёрнутых носов, царапин на щеках и тонких вьющихся прядок. Пока разглядывал — понял, что не такие уж они одинаковые. Не столько внешне, конечно: всё-таки близнецы есть близнецы, — сколько характерами: он всё как-то больше молчал, почти не шевелился, точно боясь помешать процессу рисования, разве что изредка улыбался — а она смеялась, водила пальцами по спинке скамейки и расспрашивала обо всём на свете.
Думал, просидит с ними до темноты, как случалось во все прошлые дни, — но после листов пяти-шести вдохновение вдруг оставило. Вернее, не оставило: перекинулось с желания водить карандашом по бумаге на желание подняться с травы, взять их обоих за руки и повести за собой по городу. Знал откуда-то: эта прогулка будет ничуть не хуже рисунков, с таким-то вдохновением!
Так и получилось.
Когда прошли уже не один десяток дворов, вдруг обнаружили, что до сих пор не познакомились — а казалось бы, столько времени провели вместе, о стольком успели поговорить! Смеялись до слёз, утыкаясь в плечи друг друга, бормотали: «Нет, слушайте, ну надо же так умудриться...» — спорили: «А зачем нам вообще имена, нам разве плохо без них?» И лишь ещё пару дворов спустя, которые не столько прошли, сколько кое-как проползли, хватаясь за всё подряд, лишь бы не рухнуть от смеха, наконец представились.
Близнецов звали Марек и Марина; и эти имена им удивительно шли, хотя причину этого Альгис затруднялся объяснить даже себе. А впрочем, где это видано, чтобы человеку не шло его имя? Может, где-нибудь на Другой Стороне так и бывает, но здесь, у нас, — точно нет.
И всё равно казалось, что Мареку и Марине имена идут даже больше, чем всем остальным. И к концу прогулки Альгис уже догадывался, почему.
Просидеть до темноты, может, и не вышло — зато гуляли до самой полуночи, когда звёзды над головой засияли ярко-ярко, а фонари, наоборот, точно бы приглушили свой свет. Шутили: сейчас заблудимся в наших дворах, повернём за угол, а там вместо Разноцветной улицы — Другая Сторона, то-то весело будет, вот так приключение на ночь глядя! Но всё-таки нигде не заблудились, разве что столкнулись с деревом — кажется, не столько случайно, сколько нарочно, изо всех сил творя глупости, которые в такой компании грех не потворить. Дерево, впрочем, не обиделось и не рассердилось, даже подарило одну из своих игрушечных рыб, ласково стукнув ей по макушке.
Рыбу, конечно, забрали с собой Марек и Марина — когда долго-долго обнимались на прощание, путались в руках друг друга, шутили шёпотом, что сейчас завяжутся в сложный морской узел и придётся всё-таки идти вместе в один дом. Чувствовали себя так, будто расстаются навсегда, ни за что на следующий день не встретятся и прогулка такая никогда не повторится.
Впрочем,
такой прогулки больше и правда быть не могло.
Зато было немало других — ничуть не менее волшебных, чем эта, самая первая прогулка в их жизни.
***
Марек и Марина были всегда — это Альгис знал наверняка. Будто бы возникнув однажды в его настоящем, они сразу отразились и в прошлое; и потому не осталось ни единого дня, где бы их не было. Вот и хорошо, вот и не надо.
Конечно, они снова встретились на следующий же день — и отправились бродить по не изведанным вчера улицам и кататься на первых трамваях, попадавшихся на пути. Вернувшееся вдохновение заставляло Альгиса то и дело притыкаться в каком-нибудь углу, вытаскивать блокнот и торопливо зарисовывать то, что попадалось на глаза или приходило в голову. Марек и Марина понимающе ждали, пока будет закончен очередной рисунок; иногда подсматривали через плечо, и хотя Альгис терпеть не мог чужие взгляды, царапающие лист, им он готов был простить что угодно.
Впрочем, и не приходилось прощать: их взгляды совершенно не раздражали. Альгис прекрасно знал, почему.
За весной пришло жаркое лето, и прогулки всё чаще стали напоминать прятки от вездесущего солнца, безжалостно греющего чёрные макушки. Они отсиживались то среди деревьев — и тогда Альгис рисовал их тонкие руки, усыпанные солнечными пятнами, пробравшимися сквозь листья; то в воде — но это если удавалось отыскать Зыбкое море, решившее, что оно достаточно побаловало горожан весной и теперь имеет право менять местоположение каждые пять минут.
Погоня за морем ничуть не портила летние дни, наоборот, наполняла их приятным азартом: ну-ка, поглядим, кто кого! Порой казалось, что даже сама возможность наконец окунуться не так привлекательна, как эти поиски с неизменным расспрашиванием всех подряд: «Не знаете, где сегодня Зыбкое море?» Но если всё-таки получалось оказаться в долгожданной воде — не вылезали оттуда по три часа.
Единственное, что огорчало Альгиса, — в море не порисуешь, уж слишком велика вероятность утопить драгоценный блокнот вместе с карандашами. Но думалось иногда: а зачем тебе вообще рисовать, когда рядом есть Марек и Марина? И Альгис соглашался: незачем. Продолжал, конечно, браться за карандаши во время прогулок, но знал: если вдруг встанет выбор между ними и рисунками — он без лишних раздумий уберёт блокнот подальше.
Спустя неделю после знакомства Альгис не представлял свою жизнь без них.
Спустя месяц, собираясь с духом, чтобы признаться в своих чувствах, он не знал, как будет выбирать: слишком любил их обоих.
К счастью, выбирать не пришлось.
«Они — лучшее, что могло со мной случиться, — улыбался Альгис, обнимая их обоих, утыкаясь в плечо то Мареку, то Марине. — Нет, конечно, не только они, в моей жизни много совершенно прекрасных вещей, но они — явно где-то на первых местах. А впрочем, вся моя жизнь — то ещё лучшее, что могло случиться; и продолжает со мной случаться».
***
Осенью они собирали желтеющие листья и пускали в лужах разрисованные бумажные корабли. Эти корабли, конечно, ни за что не тонули, даже если всё-таки опрокидывались порывом ветра или нечаянной лужевой волной: уж очень они трое хотели, чтобы корабли оставались на плаву, — и их желание с лёгкостью исполнялось.
Однажды Марек и Марина в четыре руки испекли яблочный пирог — и Альгис клялся, что такого вкусного пирога он не ел никогда. Ни капельки не врал: всё-таки это был
их пирог.
Как только навалило достаточно снега — стали целыми днями играть в снежки; а ещё — строили снежный дом с кучей тоннелей и лабиринтов, в которых в конце концов сами же и запутались — и долго смеялись, как тогда, в первый день, обнаружив, что забыли познакомиться. После прогулки неизменно бежали к кому-нибудь домой, варили на троих большую кружку кофе или горячего шоколада (у Марины получалось лучше всего), забирались в кресло или на диван — и грели друг друга, прижимаясь плотнее и касаясь носа и щёк тёплым дыханием.
«Скоро кончится этот год, — сонно думал Альгис, разглядывая висящий на стене календарь, пока Марек вовсю дремал на его плече, а Марина гладила под пледом всё ещё холодные пальцы. — Чудесный он получился, надо сказать; а впрочем, у нас тут других и не бывает, как иначе?»
«Скоро кончится этот год — и нас будет ждать следующий. Ещё один совершенно прекрасный год».
