dysmorphophobia

У Акутагавы крайне мерзкий характер, прокуренный голос и тощая спина. У него на уставшем недружелюбном лице написано «не-подходи-убьет», и это не то чтобы ложь. Он смотрит в зеркало на собственное мутное отражение, оттягивает указательным пальцем нижнее веко — в его серых мешках под глазами можно устраивать похоронные процессии. Его самого можно смело хоронить. Сквозь белую кожу светятся синие вены. Сквозь угловатость тела читается нелюбовь, мизантропия и что-то еще. Закомплексованность? Болезненность? Дефектность? Он ведет плечом, всматривается в себя, щурится: вот уродливый шрам, который пересекает ключицу, вот тонкие сухие губы, вот страшные злые глаза. Рюноске сам себе хмурится, сам себя ненавидит. Кашляет в ладонь и сам себя спрашивает. Ну и кому ты такой нужен? Что ты тут забыл? Кафель ванной молчит, ему никто не отвечает, а Рюноске считает, что это вообще был риторический вопрос, что- Входная дверь вдруг громко хлопает, Акутагава едва успевает повернуть голову и раздается его невыносимое-громогласное-любимое: — Господи, я же просил. Он представляет, как Атсуши невыносимо хмурится, пока вылезает из своих потрёпанных белых найков. — Я просил, блин, переставить Джонатана в тень! Он сейчас завянет! Видел, сколько градусов? Джонатан — это их фикус. Они усердно трудятся, чтобы он не завял. Точнее, Накаджима старается, Акутагава — постольку, поскольку, так как к растениям и всему живому — равнодушен. — Не ори, — Рюноске выползает из ванной комнаты, цепляет сползшую со своего плеча лямку майки и возвращает ее на законное место, — И без тебя голова трещит. — Я не орал бы, — Накаджима смотрит на него так, что Акутагава почти чувствует вину, — Если бы кое-кто не оставил Джонатана в тридцатиградусную жару на солнце. Рю морщится. И чувствует себя хреново. Из-за дурацких комплексов, из-за низкой самооценки, из-за сраного фикуса, который Джонатан. — Ведешь себя, как придурок, — Накаджима показывает ему язык, Акутагава закатывает глаза, — Ацуши, блять, это всего лишь фикус. Ацуши отмахивается от него, оттаскивает керамический горшок в тень. Затем бежит наливать себе стакан воды, потому что очень устал после двух пар по зарубежной литературе и дико хочет пить. Рю прислоняется плечом к холодному дверному косяку, слушая чужие громкие глотки и вытирая испарину со лба. Жара стоит невыносимая, ему хреново; но, пока Атсуши пьет фильтрованную воду в нескольких метрах от него, ненависть к себе отходит на второй план и становится похожа на уродливую декорацию на сцене для детского утренника. Его обнимают ласковые руки со спины, Накаджима тычется ему носом в шею, Рюноске едва удерживается, чтобы не буркнуть «отвали-ты-потный-жарко-Ацу-эй-ты-слышишь-вообще». Он гаркает: — Ты горячий и противный, уйди. Горячие и противные губы мажут ему от влажного виска до скулы: — Зато ты холодный. — Я тебе что, сраный кондиционер? — Нет, а ты что, — его целуют в ухо, точно в место, где проколот хрящ и вставлен металлический шарик, — Опять плохо спал? Акутагава кашляет, прикрывает ладонью рот и отмахивается: — Нет, нормально. Джонатан осуждающе смотрит на него из тени. — Да, плохо. Накаджима прикипает к его бледной шее до одури горячими губами и языком, и Рю теряет нить разговора так же быстро, как сегодня днем окунается в конкретное самобичевание. Ацу отстраняется спустя еще два поцелуя, хороший и радостный, говорит: — Значит, заварю тебе ромашку. Обхватывает недружелюбное лицо горячими ладонями: — Ты сразу говори. Ты мне нужен. И, знаешь, я так тебя люблю. Ты красивый. Очень. Очень люблю тебя, ты бы только знал, как сильно. Ацу знает про его загоны, Ацу знает, что нужно говорить, Ацу видит, когда Рюноске хреново. Ацуши гладит его пирсинг в ухе, Акутагава ворчит: — Ну все, замолкни. Акутагава думает: Ладно. Окей. Возможно. Возможно, что. Возможно, кому-то он и нужен. Второкурснику с филфака по имени Накаджима Атсуши например. Вечером они идут в аптеку за ромашкой.