Люблю предательство, но ненавижу предателей. Гай Юлий Цезарь
Командир Кабардинского пехотного полка, генерал Лабынцев Иван Михайлович, устало потер пальцами виски. Планировалась очередная экспедиция в тыл противника, и теперь уже только слепому не было очевидно, что чем меньше посвящённых, тем шансы на ее удачное завершение выше. В подчинении у него находилось несколько офицеров, которым Иван Михайлович доверял безоговорочно, барон был в их числе. Генерал, изучая списки вновь прибывших и увидев фамилию Корфа, не сильно столь быстрому возвращению последнего удивился, потому как слухи о дуэли с наследником докатились и до Пятигорска, и до полка. Этого было более чем достаточно, чтобы попасть в немилость к императору, а наказание для действующего офицера известно — ссылка на Кавказ или в Сибирь. Владимир же при встрече лишь отмалчивался. Иван Михайлович сам был «храбрейший из храбрых» и своим опытным глазом выделял таких же. И, если вышестоящее начальство считало, что генералу удавалось любое предприятие, за что бы он ни взялся, то же самое генерал думал и про Корфа. Посторонним могло показаться, что генерал был груб с подчиненными и не любим ими, но как бы эти незнакомцы удивились, узнав, как охотно ему все доверяют — от офицера до солдата, как, не задумываясь, идут за ним в бой, потому что знают, что с ним не пропадут. А если случится вдруг беда, генерал постоит за всех и перед врагом, и перед начальством. После ранения Лабынцев перевел Корфа к себе адъютантом, под свою опеку. Не только потому, что генерал Галафеев просил: — Пусть отсидится, пока штабные не успокоятся. И полковой доктор категорически отказывался выписывать из госпиталя, предупреждая, что рана может открыться даже от быстрой ходьбы: — Сами же, Иван Михайлович, потом меня и пристрелите... Уж больно горяч Владимир Иванович — и глазом моргнуть не успеешь, как ищи его на первой линии*. На самом же деле, у Лабынцева были совсем другие планы на Корфа...***
Генерал передал донесение Владимиру. — Вы понимаете, барон, что эти сведения настолько важны, что я боюсь представить, что будет, если они попадут не в те руки. Мы можем и половины людей не досчитаться. Корф взял запечатанный пакет, повертел в руках и усмехнулся: — А если в те, то — всех?! Иван Михайлович в ответ лишь тяжело вздохнул. Предатель был, он это чувствовал уже давно. Каким-то непостижимым образом Шамилю удавалось предугадать почти все передвижение его полка. Совпадение, просто совпадение?!** Нет, в это не верилось. Навещая Владимира в госпитале, Лабынцев поделился с ним своими подозрениями. Тут-то у генерала и родилась мысль, что лучше Корфа ему кандидатуры не сыскать. — Ты вот что, Володя... Присмотрись для начала к нашим... кавказским… И Владимир, скрепя сердце, согласился. Подозревать кого-то из своих сослуживцев он долго отказывался, это претило его представлениям о чести офицера, пока генерал не позвал его на допрос одного из пленных, взятых после очередного неудачного рейда. Барон покосился на стул в углу комнаты, на котором в кучу, как были сняты с чеченца, свалены инкрустированный черненым серебром пистолет, такой же дорогой кинжал и чеканный серебряный пояс. "Такой ничего не расскажет, хоть душу из него вытрясти!" - Владимир мрачно скрестил руки на груди. Горец молчал, сверля присутствующих черными глазами, а когда уже вызвали солдат, чтоб увести в камеру, вдруг рассмеялся Корфу в лицо: — Думаешь, ты хитрый?! А не знаешь, что предают только свои. — Кто? — Владимир схватил его за воротник рубахи, небрежно выбившейся из-под черкески***. — Ищи, урус! —Я до правды докопаюсь! Так и знай! — барон встряхнул чеченца, притянув ближе к себе. Но тот лишь расхохотался в ответ еще громче. — Правда — это не то, что ты считаешь, урус! А то, что есть на самом деле.***
В офицерском собрании было шумно. Одни обсуждали последние неудачные вылазки и ругали горцев почем зря; другие отпускали почти неприличные шутки в адрес пятигорского общества, строили планы на предстоящий в скором времени званый вечер по случаю именин супруги генерала Галафеева Аполлона Васильевича. Возбужденно размахивая руками, младшие офицеры спорили, как лучше сделать знакомой даме ангажемент. Словами запросто: "Не откажите мне в удовольствии танцевать с Вами". Или же вовсе без слов — подойти, поклониться и подать правую руку. Последнее выглядело наиболее предпочтительным, судя по одобрительным возгласам. — Эх, жаль, я не представлен графине N! — сокрушался прапорщик Лукин . — Так что же Вам мешает?! — не удержался Владимир, молчавший до этого времени, по-дружески похлопав прапорщика по плечу. — Легко Вам, барон, говорить! — Лукин обернулся на Корфа. Владимир усмехнулся: раньше и он был таким. Ему не хватало одной женщины, мчался за другой, за третьей, пока не понял, что всей жизни не хватит, чтобы любить её — одну, единственную... Дверь распахнулась и, торжественно звякнув шпорами, предстал штабной поручик Нежинский. Небрежно кивнув головой в знак приветствия, снисходительно окинул взглядом присутствующих, затем бравурно заявил: — Скоро наступление, господа! Желаю вам скорейшего возвращения и победы! Покажите этим трусливым... Владимир поморщился, развернулся к поручику, оборвав того на полуслове: — Что за манера у Вас, сударь, безответственно болтать о враге все, что в голову взбредет, только потому, что он враг?! Нежинский напрягся, глаза его недобро блеснули. Разговоры тут же прекратились. Все взгляды устремились на Корфа. И вот почему. Однажды, еще до ранения, в одном из аулов в базарный день, Владимир с небольшим отрядом своих солдат, не первый год воевавших и уже сроднившихся с войной, стали свидетелями драки, происшедшей между чеченцами и новоприбывшими солдатами Апшеронского полка, пороха еще не нюхавшими. Солдаты Корфа тут же бросились на помощь ... горцам. Это было удивительно, непостижимо! Но чеченцы стали им как братья — враги, без которых уже и жить здесь нельзя. — Коли с ножом пойдут, сам прирежу, — пыхтел денщик барона Степан, вытирая рукавом кровь из разбитой губы, — а просто так, не сметь трогать! Не длить зло — очень трудно, Владимир по себе знал. Поэтому, отписываясь рапортами о происшедшей стычке, не скрывал восхищения своими солдатами, не в первый уже раз поражаясь немыслимому братству и духу находящихся здесь людей... Владимир сел, закинул ногу на ногу и продолжил спокойно, но с нотками пренебрежения в голосе: — Вы, штабные, только и знаете, что придумывать планы, которые осуществить не представляется возможным, даже расплатившись собственной жизнью. А всё потому, что совершенно ничего не знаете о противнике. — Послушайте, Корф! — Нежинский сделал шаг, тем самым оказавшись от барона в опасной близости. Владимир медленно встал. — Не Вам давать советы, — поручик разозлился, захотелось ввернуть что-нибудь, чтоб маска высокомерия слетела с этого зарвавшегося Корфа! — Вы бы присматривали лучше за барышней, что к Вам приехала, а то не ровен час... Нежинский не договорил — Владимир схватил его одной рукой за горло. — Я не буду с Вами стреляться,— барон буравил поручика тяжелым взглядом, — с некоторых пор эта забава стала мне не по душе. Корф стиснул руку еще сильнее, поручик захрипел и начал хватать ртом воздух. — Но предупреждаю, что, если Вы еще хоть раз позволите себе сказать нечто подобное, я просто сверну Вам шею! Владимир разжал руку и одновременно оттолкнул Нежинского. Тот захрипел, судорожно задышал и закашлялся. Лицо его стало красным и неприятно сморщенным. Барон развернулся и вышел из комнаты, машинально толкнув дверь ногой с такой силой, что створка с грохотом отлетела до стены. Он был в ярости, чего за ним уже давно не замечали. А виной всему она — Анна. Её приезд вернул прежнего Корфа — мрачного, непредсказуемого, крушащего всё и всех, едва только её имя кто-то посмеет неуважительно произнести. А в офицерском собрании, после его ухода, некоторое время стояла гробовая тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных часов.***
Владимира опять лишили отпуска. Его имя было написано на классных досках дважды: на красной — как отличника по артиллерии и тактике ведения боя, и на черной — за неуспеваимость по литературе и русской словесности. Не то чтобы он эти предметы не любил, читал много, запоем, но стихи... Владимир откровенно считал, что они созданы только для барышень. Из поэтов признавал только Дениса Давыдова с его бравурными шампанскими текстами, жалея, как и все юноши его возраста, что поздно родился. Молодой барон частенько захаживал во флигель к сторожу Семенычу, служившему в кавалерийском корпусе генерала Уварова, и, слушая восторженные рассказы о прошедших великих сражениях, представлял себя никак не меньше как на батарее Раевского, под градом пуль и ядер, в который раз отбивающего атаки французской кавалерии. Сейчас же Владимир сидел на подоконнике в гимнастическом зале, болтая ногой и с тоской поглядывая на улицу через давно немытое окно. Вспомнилась вдруг Варвара, ворчливо поучающая дворовых: «Если окна грязные, то и за окном всё кажется грязным». Настроение было под стать. На стенах залы были выбиты заветы Мальтийских рыцарей, которые каждый кадет должен был знать наизусть. «Ты будешь относиться с уважением к слабому и сделаешься его защитником» «Ты будешь любить страну, в которой родился» «Ты не отступишь перед врагом» «Ты не будешь лгать и останешься верным данному слову» “Ты везде и повсюду будешь поборником справедливости и добра против несправедливости и зла» Для шестнадцатилетнего Владимира — это были не просто слова. Он с детства слышал от отца: — Ты дворянин, Володя! Помни об этом всегда! Кому много дано, с того много и спросится... А потому всё начертанное было в крови, с рождения, как будто само по себе перетекло к нему от его предков. С улицы раздались крики, возня: старшие кадеты, оставленные в корпусе, проходу не давали младшим. Владимир распахнул окно и спрыгнул на землю. Кадет Черкасов, самый взрослый из всех, обернулся и ядовито выплюнул: — Посмотрите-ка! И Корф здесь! Владимир выпрямился и по-взрослому, как отец, заложил руки за спину. — Отстань от маленьких! Не пристало дворянину обижать слабых! — Ты меня еще учить будешь? — Черкасов широко шагнул навстречу Корфу, на ходу расстёгивая кадетскую куртку. Владимир едва успел подумать, что увольнения в отпуск ему видимо уже не видать до конца Рождественских каникул, как Черкасов набросился на него и повалил на землю. От удара что-то выскользнуло из кармана и звонко ударилось об камень. Оба покосились на выпавший предмет — это была украденная у отца миниатюра с изображением Анны. — Корф, да ты просто смешон! Сохнешь по какой-то девчонке! — Черкасов зло рассмеялся и протянул руку, чтобы поднять портрет. Владимир рассвирепел. Он никогда не думал, что может быть таким жестоким. Удары сыпались один за другим, куда придется. Черкасов еле успевал уворачиваться, не то чтоб ответить. Занеся кулак в очередной раз, Корф, тяжело дыша, процедил, четко проговаривая каждое слово: — Никогда. Не смей. Говорить. О ней. Дурно! Затем оттолкнул противника, поднял треснувшую миниатюру, бережно протер ее большим пальцем и спрятал в карман. К ним уже спешил ротный командир — воспитатель. Владимир поднялся на ноги, коротко вздохнул и отчетливо увидел в своей аттестационной тетради «посредственно» по поведению. А это означало только одно — с отпуском, домашними Вариными пирогами, святочными гуляниями и с Аней можно распрощаться. Теперь уже точно до лета...***
В коридоре тихо охнула от испуга Вера Ивановна. Она вжалась в стену, пропуская решительно шагающего, никого и ничего не замечающего барона. Некоторое время, задумавшись, смотрела ему вслед. Наконец, решилась и окликнула: — Владимир Иванович! Он обернулся, непонимающе окинул ее взглядом: мысли его были не здесь, далеко. Но в следующую секунду глаза потеплели. — Простите меня, сударыня! Я нынче не в духе и Вас не заметил. Владимир вежливо поклонился, поцеловал протянутую руку. — Я Вас искала, — девушка потупила взгляд, — не сочтите за..., — она запнулась, покраснела. Затем робко продолжила: — Не могли бы Вы быть моим сопровождающим на предстоящем званом вечере? Я никуда не выезжаю со дня известия о гибели отца... — Я бы с удовольствием, — Владимир торопливо прервал ее, развел руками, — но я сии мероприятия не жалую. Хотел было уже вежливо откланяться, но вдруг замер, обдумывая внезапно пришедшую мысль. — Хотя...— повернулся к Вере Ивановне, в глазах блеснул озорной огонек, — почему бы не сделать исключение? — Благодарю Вас! — девушка не скрывала радость в голосе. Они попрощались. А Вера Ивановна, сняв с лица улыбку, подумала, глядя на его удаляющуюся спину: "Как же понять Вас — загадочный барон Корф?!"***
Анну поселили во флигеле, рядом с госпиталем. Одной из своих комнат поделился доктор Николай Васильевич, с которым Владимир договорился сразу, еще в день ее приезда. На просьбу барона не упоминать его имя, если бы Анна стала расспрашивать, кто помог с ее устройством, доктор понимающе покачал головой в знак согласия и опустил взгляд. Это на словах Владимир был скор на руку, но на деле же отправить Анну обратно было совсем не просто. О том, чтоб усадить ее в дорожную карету, и речи быть не могло! Наутро, уже с холодной головой, Владимир решил, что самое лучшее — это медицинский обоз. Но для начала нужно было сделать так, чтобы она покинула расположения гарнизона. Как это осуществить, он пока не знал: не хватать же ее и не увозить силой! Он и так чувствовал себя виноватым за свою грубость при встрече. Если бы кто спросил его сейчас, хотел бы он, чтобы она осталась, барон ответил бы НЕТ, с уверенностью еще большей, чем при его отъезде из Двугорского. И не только потому, что находиться здесь, вблизи кордонной линии с частыми набегами горцев было опасно. Он не простил Анну. Так и не смог в душе переступить через её предательство. Только что она говорила, что ради него способна на многое, но хватило и малого, чтобы разорвать помолвку. Владимир и помыслить не мог, что женщина, которая трепетала в его объятиях и таяла от поцелуев, глаза которой сияли счастьем, едва он утром касался её руки после ночной разлуки; женщина, которую он полюбил настолько, что бросил к её ногам не только всего себя, но и свое будущее, могла вот так, запросто, как будто вышла ненадолго, развернуться и оставить его в тот момент, когда нужна ему была как воздух. Впрочем, когда было иначе?! Нет, он и сейчас любил её, но это была будто тень былого чувства — отбрасывала блики на сердце, испещренное рубцами. Но самое страшное для него было то, что больше он Анне не верил: ни ее неожиданному приезду, ни сияющим глазам, обращенным на него, ни голосу, ни жестам. Время все исправило. Она стала хорошей актрисой ... и в жизни. С такими невеселыми мыслями Владимир распечатал письмо от князя Репнина, пришедшее с вечерней почтой. Даже и не письмо, как оказалось, небольшая записка. «Владимир, здравствуй! Я не знаю, как начать, поэтому начну с главного, хоть предвижу и взгляд твой, и мысли относительно того, что я собираюсь тебе рассказать. Анна уехала к тебе. Удержать ее от этого безумного поступка не было никакой возможности, тем паче, что мы с Елизаветой Петровной находились в тот момент в Петербурге. Посему буду краток, скажу только, что выезжаю следом, тотчас, как только узнал об ее отъезде. Друг твой, князь Михаил Репнин. P.S. Зная горячий нрав твой, прошу тебя, ежели послание мое дойдет раньше, чем приедет Анна, постарайся держать себя в руках» Владимир с выражением недоумения поднял глаза кверху, раздраженно смял письмо. Встал и прошелся по комнате. — Господи, какой идиот! В бессильной ярости стукнул кулаком о стену. Если б Репнин был рядом, душу бы из него вытряс, так зол был в тот момент. Однако оценил деликатность князя — о Петре Михайловиче — ни слова! Воспоминание о Долгоруких опять резануло, там, в груди. Сможет ли он когда-нибудь принять и это? Владимир сам пока не знал. Прошелся еще раз по комнате. Затем перечитал письмо, взгляд упал на пригласительную карточку на званый вечер. Корф задумчиво повертел ее в руках, зажав между пальцами, и многозначительно хмыкнул: "Ну что ж, Михаил Александрович! Жду тебя с нетерпением."