Переводчик сердца

Шехзаде Мехмед был братом Хасана, но оказался совершенно на него не похож; Лале понимала, что неразумно искать в юноше черты погибшего шехзаде, однако ничего не могла с собой поделать. Девушка все надеялась увидеть отражение погибшего наследника в глазах Мехмеда, в его улыбке, заметить что-то родное, знакомое, согревающее сердце, но натыкалась на чужого, совершенно незнакомого человека, в котором не было ни капли мягкости и добросердечия Хасана. Шехзаде Мехмед был резким, даже жёстким человеком, холодным и колючим, с падишахом держался почтительно, но без любви, хотя султан Мурад нуждался в поддержке и утешении; повелитель потерял троих сыновей, Мехмед лишился троих братьев, а его это будто не волновало. Неужели он совсем не скорбел по погибшим шехзаде? Лале это неприятно поражало, однако девушка успокаивала себя тем, что Мехмед их просто не знал: они ведь росли врозь, у них были разные матери, и до смерти Хасана шехзаде Мехмед был просто сыном султана и правителем Манисы. Вскоре во дворец должна была прибыть и мать шехзаде, Хюма-хатун, но султан, кажется, совсем не испытывал радости по поводу её приезда. Неужели она в чем-то провинилась перед падишахом? Или он успел разлюбить женщину, подарившую ему сына? Сам Мехмед казался равнодушным ко всему, пусть и распорядился подготовить для Хюмы-хатун покои, достойные матери шехзаде, но особой радости или трепета не испытывал, и отчего-то его сдержанность и невозмутимость ранили Лале. Какая же она все-таки глупая; напрасно ходжам Мустафа тратил на неё время на уроках, если девушка малодушно пыталась представить себе Мехмеда заменой Хасана и горевала от того, что шехзаде оказался совсем иным. В ней говорила скорбь; время ничуть не исцелило Лале, походы в тюрбе не приносили утешения, а видеть шехзаде Мехмеда, неумолимого и властного, было все равно что лить кипяток на открытую рану. Девушку не волновало, что теперь ей не стать женой султана; пусть Мехмед берет себе хоть сотню жён, пусть даже женится на Нурай, Лале это не касалось. Она была готова отдать все что угодно, от алмазной тиары до своего сердца, чтобы Хасан был жив, да только Аллах не вернёт ей шехзаде ни за какие подарки. Оставалось только смириться, ум это понимал, но душа бунтовала, металась, словно в огне всякий раз, когда Лале видела шехзаде Мехмеда. Ей полагалось ему кланяться, кротко опуская глаза, однако в груди пекло от чувства утраты и несправедливости; он не должен быть здесь. Не должен занять место Хасана. Мятежная, дикая мысль, что, если бы не Мехмед, то её шехзаде был бы жив, сидела в сознании занозой, розовым шипом, не позволяя боли утраты утихнуть. Лале все ещё носила траур по шехзаде Хасану, чем весьма радовала султана. Мураду II было приятно видеть, что она не забывала его сына, которому так и не довелось стать её женихом. Никто, даже смешливый Аслан и Нурай-хатун, чей ум был заточен на насмешки, не пытался пошутить над Лале, однако от девушки не укрылся недовольный блеск в глазах Мехмеда, когда он видел её одетой в чёрное. Простое платье, лишённое вышивки и украшений, не слишком шло Лале: по словам Шахи-хатун, чёрный цвет делал её кожу нездорово-серой, но красота – это последнее, о чем думала девушка. Ей не хотелось наряжаться; не хватало ещё, чтобы подумали, будто она собирается завлекать шехзаде Мехмеда. Будто бы Лале сможет его полюбить после того, как едва не стала невестой Хасана! Наследник султана ей ничуть не нравился, и однажды она со всей горячностью юности заявила Шахи-хатун, что никогда не выйдет замуж и будет вечно носить траур в память о шехзаде Хасане, на что женщина вздохнула, печально и ласково. – Ах, моя девочка, – Шахи-хатун, подшивавшая платье воспитанницы, отложила иглу, – это хорошо, что ты так любила шехзаде. Видит Аллах, он это чувствовал и любил тебя не меньше, но, поверь старухе, шехзаде Хасан не хотел бы, чтобы ты прожила жизнь, убиваясь по нему. – Я не убиваюсь, Шахи-хатун, – возразила девушка; она не рыдала навзрыд, не рвала на себе волосы, не кляла Всевышнего и не пыталась призвать шайтана на головы бостанджи, не сумевших защитить Хасана, но жить как прежде у Лале не было сил. Как можно петь, смеяться и танцевать, как будто ничего не произошло? Всё изменилось, и не только для Лале, для всех османов: смена наследника не позволит Мураду отказаться от престола в ближайшее время, однако рано или поздно султаном станет Мехмед; он будет не таким правителем, каким был его отец и каким бы мог стать Хасан. Если к тому времени судьба Лале не будет устроена, Мехмед распорядится её жизнью по своему усмотрению: выдаст замуж за какого-нибудь пашу, полезного ему, и даже не подумает о чувствах кузины. А может, и вовсе отошлет подальше, чтобы девушка не напоминала ему о покойном брате. В отличие от Хасана, Мехмед не питал к Лале особой привязанности, иногда смотрел так, словно ему было неприятно рядом с ней находиться. Неужели он настолько не любил своего брата, что даже присутствие несостоявшейся невесты Хасана для него настолько невыносимо? Или все дело в самой Лале? Девушка нервно разгладила складки на юбке, чёрной, как и её мысли; Шахи-хатун, чутко уловив её настроение, привлекла воспитанницу к себе, и Лале спрятала бледное лицо у неё в коленях. – Ягненочек мой, – женщина нежно погладила Лале по волосам, – бедная моя девочка, такая юная, а уже стольких довелось потерять: матушка твоя, отец, а теперь ещё и шехзаде… – Он не должен был умереть, – прошептала девушка; слез не было, она почти не плакала с самого дня смерти Хасана, но обиды и злости было столько, что впору было кричать и рвать на себе волосы. – Я утешала дядю Мурада, говорила, что никто не виноват, но… что, если все из-за меня? Все, кого я любила, погибли… может, это моя вина? – Аллах с тобой! – выдохнула ошарашенно Шахи-хатун. – Да разве можно так думать? Откуда у тебя такие ядовитые мысли? Шехзаде погубила гроза, а жизнь твоей матери унесла оспа, но болезнь не умаляла её любви к тебе. Султан-хатун на все была готова, чтобы тебя уберечь, а повелителю ты все равно что родная дочь. Всё происходит по воле Всевышнего, и роптать на него – грех. – Я знаю, Шахи-хатун, знаю, просто… – Лале замолчала, прикусив губу; женщина ласково поцеловала её в макушку. – Дитя моё милое, у тебя вся жизнь впереди, и потерь ещё будет не мало. Ничего с этим не поделать, остаётся только принять свое горе и пережить. Ты же сильная, моя девочка, и красивая, не зря же шехзаде Хасан тебя любил. Ты ещё найдёшь свое счастье, вот увидишь. Аллах не оставит моё ненаглядное дитя. Лале слабо улыбнулась; хотелось верить, что все будет хорошо, но пока будущее казалось ей ненастным и безрадостным. Слова Шахи-хатун не избавили её от боли, но немного облегчили муки; пусть рядом больше нет Хасана, но Лале всегда будет помнить о нем и хранить подарок шехзаде, который передал девушке его отец. На следующий день Лале не смогла найти свое чёрное платье; у племянницы султана было немало нарядов, но чёрное платье было только одно, и она привязалась к нему в последнее время, ставшее для всех нелёгким. На темно-зеленый наряд со скромной серебряной вышивкой и длинными рукавами девушка едва взглянула и хмуро посмотрела на вызывающе спокойную Шахи-хатун. – Платье нуждалось в чистке. И подол слегка истрепался, надо бы починить, так что пока наденьте что-нибудь другое. Не хочешь зелёное? Тогда, может, синее? Или красное – тебе этот цвет так к лицу. – Ты нарочно это сделала? – девушка сурово сдвинула брови. – Я теперь даже не могу носить то, что мне хочется? – Отчего же, дитя моё? Носи все, что твоё сердечко захочет. Так какое: зелёное или синее? Спокойная уверенность Шахи-хатун и хитрые искорки, пляшущие в её глазах, едва не заставили Лале топать ногами от досады; упрямо сложив руки на груди, Лале свысока взглянула на женщину, которая невозмутимо перебирала украшения в шкатулке, выбирая наиболее подходящие к зелёному наряду. – Лале, деточка, смотри, какое ожерелье, – Шахи-хатун протянула девушке тонкую золотую цепочку, с которой свисал круглый медальон с лунным камнем, – уж не помню, когда ты носила его в последний раз. К нему есть ещё серьги… – Дяде Мураду это не понравится, – предупредила Лале, морща лоб, – ещё вчера я носила траур, а сегодня буду ходить, увешанная золотом, прямо как Нурай-хатун. – Султан не будет сердиться, – утешила девушку Шахи-хатун, – поверь, его сердце только порадуется твоей улыбке, вот увидишь. Разве не полезно ему будет видеть свою племянницу вновь счастливой и довольной? – Он решит, что я забыла Хасана. – Ни в коем случае, дитя. Падишах все понимает, иншалла. Ты же молодая, цветущая девушка. Нечего хоронить себя заживо. Если это ожерелье не по нраву пришлось, то, может, это? – Шахи-хатун вытащила из ларца нить кремового жемчуга. – Его ещё твоя матушка носила. Лале раздражённо вздохнула, не желая сдаваться, да только что она могла сделать? Начать капризничать как ребёнок и требовать свое чёрное платье? Отказаться выходить из комнаты и просидеть в покоях до вечера? Едва ли дяде Мураду понравится такое поведение племянницы. Поэтому, окинув темно-зеленое платье придирчивым взглядом, она поморщилась и своевольно тряхнула волосами. – Пусть достанут красное, – промолвила она, обращаясь к кормилице, но повелительно взглянула на служанку, невысокую, коренастую черкешенку, которая тут же бросилась исполнять приказ. Шахи-хатун одобрительно кивнула, не тая улыбки. – Вот и хорошо, машалла. Но к нему нужен не жемчуг, ни в коем случае. Вот, – золотое ожерелье с золотыми медальонами, мерцая, лежало на ладони женщины, – с ним ты затмишь всех, даже дочь великого визиря. – Не хочу никого затмевать, – проворчала Лале, скорее в желании, чтобы последнее слово осталось за ней, чем в обиде на Шахи-хатун. Может, она права: нельзя вечно носить траур, а своим кислым лицом Лале лишний раз напоминает султану о его потере. Тем более что платье из гладкого атласа без вышивки и украшений цвета тёмных вишен нельзя было назвать вызывающим, а предложенное Шахи-хатун ожерелье освежало наряд. Также девушка попросила достать платок в тон платью; Шахи-хатун это не понравилось, но возражать она не стала, сама причесала воспитанницу и покрыла её волосы тонким кисейным платком. Глядя на себя в зеркало, Лале словно не узнавала себя; она так привыкла к черному, так привыкла к печали, которая окутала её, словно покрывало, что собственное отражение казалось ей чужим. Поправив ниспадающий на плечи платок, девушка отошла от зеркала под внимательным, тёплым взглядом кормилицы. – До чего ты хороша, моя девочка. Как жаль, что Султан-хатун не дожила до этого дня. Ох, не слушай, не слушай старуху, дитя, хватит тебе горестей и без моей болтовни. Ну, беги. Прогуляйся по саду или покатайся верхом, тебе не помешает немного веселья. – Я хочу сходить в летний домик, – произнесла Лале голосом, не допускавшим возражений; Шахи-хатун поджала губы, но все же покорно склонила голову. – Возьми с собой кого-нибудь. Пусть Аслан с тобой идёт или Гульшат тебя проводит, – женщина кивнула служанке, и та с готовностью шагнула вперёд, но отступила, стоило Лале царственно взмахнуть рукой. – Не нужно. Я хочу пойти одна. Шахи-хатун хмыкнула, сложив руки на животе. – Если бы я не знала тебя, если бы ты не выросла у меня на руках, то я бы решила, что ты сбегаешь туда на свидание с возлюбленным, – женщина, пытливо прищурившись, взглянула на Лале, с губ которой сорвался смешок, больше похожий на всхлип. Девушка вспомнила страх и слезы Сафие-хатун, когда дочь визиря поняла, что её тайное убежище раскрыто. Конечно, больше она не приходила в старый домик с тем янычаром, видимо, не чувствуя теперь себя там в безопасности, однако Лале считала это слишком отчаянным шагом; Сафие-хатун не стоило бояться племянницы султана, Лале не собиралась её выдавать. Что, если их увидит кто-нибудь другой? Кто-то, кто не станет молчать? Тогда их не минует гнев визиря. – Что это я слышу? Смех? Уж не обманывают ли меня мои уши? – наигранно изумилась Шахи-хатун, рассмешив Гульшат; даже Лале слабо улыбнулась, глядя на кормилицу. – Что же так развеселило моё дитя? – Ничего, просто… просто глупые мысли. Ничего серьёзного, – чувствуя, как чужой секрет жжет щеки, девушка пошла прочь из покоев, медленно, степенно, хотя хотелось бежать, будто по одному выражению её лица, взмаху ресниц Шахи-хатун могла догадаться о том, что видела её воспитанница. Лале шла по коридору, сопровождаемая шорохом юбок и звуком собственных шагов, кусая в задумчивости внутреннюю сторону щеки. Наверное, стоило рассказать о связи Сафие-хатун с янычаром; это было бы правильно, но разве честно по отношению к девушке? Как долго они ещё будут скрываться? Вечно прятаться не получится, рано или поздно Сафие-хатун найдут жениха, и что тогда? Неужели возлюбленные сбегут? Девушка недоверчиво покачала головой: едва ли им удастся скрыться от визиря, пользующегося почти безграничным доверием султана. Страшно представить, что будет, когда их догонят. – Пусть Аллах будет к ним добр, – пробормотала Лале и сбавила шаг, услышав чей-то тихий смех; пройдя мимо бостанджи, почтительно склонивших головы перед племянницей султана, она увидела Нурай, чей наряд мог посоперничать яркостью с цветами гибискуса. Нурай-хатун, беззаботная, словно бабочка, порхала вокруг серьёзного юноши в вышитом серебром кафтане. Девушка явно наслаждалась его обществом, а вот он едва её замечал. Лале прикусила губу, узнав шехзаде Мехмеда; меньше всего ей сейчас хотелось видеть брата покойного Хасана, однако стоило Лале только подумать о спешном отступлении, как Мехмед повернул голову, и его взгляд пронзил девушку, острый, словно копье. Теперь бегство было невозможным; она не могла просто повернуться спиной к наследнику султана и уйти, пусть внутренне все каменело от нежелания говорить с Мехмедом, но все же Лале заставила себя улыбнуться и подойти к юноше. Нурай не обрадовало её появление, однако тон девушки и улыбка были слаще мёда, когда она обратилась к Лале: – До чего приятно вас снова видеть, – сладко пропела Нурай-хатун, и Лале мгновенно уловила ложь в её голосе. – Должна заметить, что вы выглядите намного лучше. Вчера вы были такой бледной, что я даже напугалась – уж не заболели ли вы. – Благодарю, Нурай-хатун, – у Лале от улыбки уже ныли щеки, глаза Мехмеда прожигали девушку будто угли; чуть отстранившись, он внимательно оглядел кузину. Взгляд шехзаде был оценивающим, цепким, словно он рассматривал только что купленную лошадь, размышляя, не переплатил ли он лишнего. – Наконец-то решили снять чёрное, – ровно заметил Мехмед, – что такое? Неужели ваша тоска по моему брату уже прошла? – Не думаю, что боль потери когда-нибудь пройдёт. Она может утихнуть, но годы никогда не избавят меня от неё окончательно. – Нам всем не хватает шехзаде Хасана, – подхватила Нурай, не уловив намёка в словах Мехмеда; о помолвке Лале с шехзаде Хасаном не объявляли официально, о желании юноши жениться на кузине знали очень немногие, и от того издевка, скрытая в словах шехзаде Мехмеда, показалась Лале особенно жестокой. Но разве могла она высказать все, что у неё на уме и на сердце, будущему султану? Девушке ничего не оставалось, кроме как прятаться за любезностью, как за щитом. – Не сомневаюсь, однако у каждого свои причины для скорби. Какая у вас, Нурай-хатун? – Мехмед ехидно сверкнул тёмными глазами, видя растерянность девушки, и повернулся к Лале, чьи пальцы нервно играли уголком платка. – Мне приятно видеть вас в этом платье, кузина. По крайней мере, в нем вы не похожи на ворону. Девушка в приступе злости сжала кулаки, однако её лицо оставалось безмятежным, словно слова Мехмеда были больше комплиментом, нежели насмешкой. – Благодарю вас, шехзаде, – хотелось сказать, что она с радостью подарит это платье, раз оно ему так понравилось, но Лале заставила себя молчать; шехзаде Мехмед не был её другом и мог заставить дорого заплатить за свою резкость. Лале осторожно покосилась на Нурай, блаженствующую рядом с юношей, однако стоило ей встретиться глазами с племянницей султана, как её глаза начинали метать молнии; похоже, у Нурай-хатун были большие планы на прогулку с шехзаде, а Лале своим появлением невольно все испортила. Девушка спрятала усмешку; они с Нурай никогда не были особо дружны, но сейчас Лале была готова ей помочь. – С вашего позволения я пойду, шехзаде, – Лале коротко поклонилась, желая оказаться как можно дальше от Мехмеда, однако юноша перекрыл ей дорогу. – Куда это вы, кузина? Так не терпится от меня избавиться? – от коварной, слишком понимающей ухмылки шехзаде по спине девушки прошлась волна мурашек. – Мы же семья, неужели вам не хочется узнать меня получше? – Конечно, шехзаде, – запинаясь, промолвила Лале, – но вы же были чем-то заняты с Нурай-хатун… – Нурай-хатун уже уходит, – отрезал Мехмед, на что обе девушки распахнули глаза: Лале смотрела на юношу обвиняюще и сердито, а взгляд Нурай полнился разочарованием и обидой, улыбка вышла кривой и фальшивой, а поклон – неуклюжим, словно у неё были переломаны ноги. Нурай мешкала и не торопилась, словно надеялась, что шехзаде передумает и попросит её остаться, но вместо этого Мехмед, не скрывая недовольства, поджал губы: – Нурай-хатун, ваше присутствие смущает мою кузину, поэтому я прошу вас удалиться. Наверняка вам пора вышивать или играть на арфе, или чем там, по вашим словам, положено заниматься девушкам. Лале втянула носом воздух, возмущенная и рассерженная; было жестоко так говорить, но Мехмед будто не заметил слез, блеснувших на ресницах Нурай. Юноша посторонился, пропуская девушку и её служанок, и наградил Лале таким взглядом, словно она явилась к нему за подаянием. – Теперь вам не за кого прятаться, кузина. Надеюсь, у вас хватает ума говорить со мной прямо, а не щебетать всякие глупости, как ваша подруга. – Нурай-хатун мне не подруга, – ответила Лале, но осеклась, заметив циничную усмешку шехзаде, и спешно добавила: – Мы слишком разные, но я не отношусь плохо к Нурай-хатун. Мы просто… – Не оправдывайтесь, – бросил Мехмед, – не выношу, когда женщины юлят и изворачиваются. В том, что вы не считаете Нурай-хатун своей подругой, нет ничего дурного. Хотя она настойчиво пыталась убедить меня в обратном. Лале с сомнением взглянула на шехзаде. – Зачем? – только и смогла вымолвить она, сбитая с толку. Мехмед равнодушно пожал плечами. – Видимо, полагала, что дружба с вами добавит ей веса в моих глазах. Как я успел заметить, Нурай-хатун не отличается особым умом, но некоторые мужчины любят глупых женщин, ведь тогда на их фоне они совсем не кажутся болванами. Лале тянуло спросить, относится ли сам шехзаде к числу этих мужчин, но тогда она будет ничуть не умнее Нурай; только безумец будет искать ссоры с будущим султаном, пусть он и ведёт себя почти оскорбительно. – Любопытно, что она выдумает, чтобы оправдать то, что я отослал её ради вас? – невозмутимо продолжал Мехмед. – Может, скажет, что вы рыдали и молили меня о помощи, и она великодушно позволила мне уделить вам внимание? Нурай-хатун почти час поджидала меня здесь. Наверное, ей очень обидно, что все оказалось зря. Зато теперь по гарему начнут гулять слухи, что к вам питает слабость уже второй шехзаде. Лале в напускной скромности опустила глаза, борясь с раздражением, которое свернулось кольцом вокруг сердца, точно змея. – Ну, что вы, никто и не подумает так говорить. – Люди любят поболтать, неважно, о чем. Официально вы не стали невестой Хасана, но все знают, как привязаны вы были друг к другу. И теперь все невольно задаются вопросом: станет ли Лале-хатун так же близка с новым наследником султана? Мехмед шагнул к девушке, которая проворно, словно газель, отскочила в сторону, чем вызвала усмешку на тонких губах шехзаде. – Боишься меня, кузина? – тихо спросил юноша. – Ты же из династии Османов, а ведёшь себя иной раз ничем не лучше Нурай-хатун. От Хасана ты так же бегала? Сомневаюсь, иначе бы он не стал задаривать тебя украшениями. Этим он купил твою любовь? – Грустно, что вы думаете, будто любовь можно купить за золото, – сдерживаясь, ответила Лале, внутренне кипя от гнева; Мехмед почти всю свою жизнь провел в Манисе, он совсем не знал Хасана; как он мог так говорить о своём брате?! – Должно быть, ты очень расстроена, что не станешь женой султана, – продолжал Мехмед, – падишах очень огорчён, что свадьба так и не состоялась. Я боялся, что он начнёт сватать тебя уже за меня, но, похоже, к своей племяннице-сиротке он относится куда более трепетно, чем к родному сыну. – Неправда, – возразила девушка, – дядя Мурад любит всех своих детей. – Не говори о том, чего не знаешь, кузина, – отчеканил шехзаде с неожиданной яростью, надвигаясь на Лале. – Мой отец настолько меня любил, что отправил нас с матерью с глаз долой. Он до последнего не посылал за мной, пока не осталось других наследников. Он пренебрегал моей матерью, хотя она родила ему сына. Ты, будучи дочерью его сестры, получила больше любви и внимания, чем я, его родной сын. – Не мне судить нашего султана, – пробормотала Лале, отворачиваясь; ей не верилось, что любимый дядя мог быть несправедливым или жестоким по отношению к своей семье, сама девушка не слышала от Мурада плохого слова, чувствовала любовь и заботу падишаха, и злость Мехмеда ранила её, словно это Лале была причиной его бед. Неужели ему так плохо жилось в Манисе? Или даже вдали от братьев он страдал от холодности Мурада? Лале не знала, как утешить Мехмеда, но сомневалась, что он нуждался в поддержке кузины, едва не ставшей невестой его брата. – Но теперь все, что должен был получить Хасан, будет принадлежать мне, – неожиданно заявил шехзаде, – и даже ты, если я этого захочу. Может, ты все же станешь женой султана, кузина, только не того, которого хотела. – Дядя Мурад этого не допустит, – пораженно прошептала девушка. – Когда я стану султаном, моя воля будет законом для всех, и даже мой отец не сможет мне перечить. – Я... на мне хотел жениться ваш брат Хасан, – продолжала Лале, словно это могло ее как-то защитить от Мехмеда, чьи глаза отражали дикий огонь, пылающий у него в душе. Улыбка юноши была неприятной, придавала его узкому, хищному лицу еще более лютое выражение. – Но ведь не женился, хотя ты и изображаешь из себя его вдову. Или ты не столько скорбишь о нем, сколько желаешь подольститься к султану? Не думай, что я буду тебя за это осуждать, я все понимаю. Как же тебе еще выжить во дворце, если только не под опекой и защитой нашего дорогого султана? – Прекрати, – прошипела девушка, сжимая кулаки; она напоминала себе, что перед ней – сын дяди Мурада, будущий султан, но его слова лились на нее кипящим маслом, прожигая сознание. Мехмед говорил о ней так, словно знал всё лучше всех, хотя отец и покойный брат были для шехзаде незнакомцами. – Этим ты собираешься заняться, став султаном? Потакать своим обидам? – бросила Лале, брезгливо отстранившись от принца. Мехмед насмешливо приподнял брови. – Надо же, как ты заговорила. Оказывается, ты умеешь не только щебетать как птичка и мурлыкать котенком. Интересно, а султан знает, какой злюкой может быть его дорогая племянница? Лале с достоинством вскинула голову. – А знает ли султан, что представляет из себя его сын и наследник и как он отзывается о своем покойном брате? – Хватит поминать этого мертвеца, – скривился шехзаде, – подумай-ка лучше о живых. Например, о себе. Или обо мне. Я могу дать тебе больше, чем мой брат, покоившийся вечным сном в тюрбе. – Мне ничего от вас не надо, – отчеканила девушка и ринулась вперед, чтобы пройти мимо Мехмеда, но юноша цепко ухватил её за локоть, притягивая к себе. Его цинично прищуренные глаза оказались совсем близко, пальцы, крепкие, точно стальные, впились в руку Лале, замершей, словно мышь перед змеей. Шехзаде шагнул, оттесняя кузину к стене, перехватил тонкое запястье, когда девушка попыталась оттолкнуть его. От возмущения и непонятного страха у неё онемели ноги; Хасан никогда не был груб с Лале, всегда относился к ней с почтением и уважением, а Мехмед вел себя так, будто она была частью его гарема. В глазах девушки сгустилась чернота; бесстрашно взглянув в лицо шехзаде, она потребовала: – Отпусти, иначе я буду кричать. Ты еще не султан, и не тебе мной распоряжаться. – Оттягиваешь неизбежное, кузина? – едко поинтересовался Мехмед, но все же разомкнул пальцы, и Лале кинулась прочь, будто вырвавшаяся из силков птица; шехзаде, смеясь, пытался ухватить её за край платка, но кисея проскользнула мимо его ладони. Смех Мехмеда стрелами летел в спину девушке, подгоняя её, стыд и злость выжигали грудь, и сбежать ей хотелось не в сад и не в свои покои, а на другой конец империи, чтобы оказаться подальше от шехзаде Мехмеда.