***
Арсений не понимал ровным счетом ничего и так и стоял с чашкой в руках, смотря на обезумевшую сваху, которую окатил кипятком всего секунду назад. Видимо, поскользнулся на чем-то, что упало на пол. Он огляделся: поверхность кухонного стола была похожа больше на поле боя, чем на место приготовления пищи. Хотя, все верно, он здесь именно что бился, семейные честь и достоинство отстаивал. Пол так же пострадал от чужой суматохи и попытки не облажаться. Да только все попусту. По взбешенному взгляду понял, что не справился и продукты зазря перевел, все в муке! – Вон! Подите прочь сейчас же! – крик Ольги Гончаровой вероятно доходил до ушей тех, кто остался снаружи. – Вы безалаберны, неприспособленны, а посему и в мужья не годны! Вам никогда не принести почета в семью! Попов поспешил скорее покинуть это место, лишь бы оказаться подальше отсюда. И в отчий дом он не хотел возвращаться, зная, что от него ждут совсем не тех известий. Подвел он матушку с батюшкой, вот что более всего печалило Арсения. Не его собственный статус как омеги, ведь сам считал все ранее произошедшее в корне неправильным. Он трясся в экипаже и молил, лишь бы оттянуть время встречи. Не услышали там его просьбы. Мать приблизилась к воротам, только коней заслышав, и смотрела с надеждой в глазах и легкой улыбкой, когда сын покинул транспорт. А ее Арсений лишь головой качает и усмехается нервно, пальцы запуская в приглаженные волосы, оттягивая с силой. Даже избегает в глаза смотреть, уходит в излюбленный сад спрятаться в листве и ее тени, и вовсе отказавшись проходить в дом. Попов сидел на скамье под кроной цветущей вишни, забывался совсем, вдыхая запах распустившихся цветков. Начало лета выдалось довольно пасмурным и прохладным, так что цветение затянулось. А он и рад продлить этот период еще на подольше, лишь бы было чем разбавить невеселые мысли. Они все закручивались в большой не распутываемый узел, где вывод под слоганом «Возможно, я действительно столь никчемен?» больше не казался абсурдом. Арсений закрыл глаза, выдохнул почти весь кислород из легких и прислонил темноволосую голову к коре дерева, как если бы захотел с ним слиться насовсем. Он сидел и не знал о том, что рота французских саперов была уже совсем близка к реке Неман, что на литовской границе. Что вот-вот солдаты на лодках и паромах переправятся на русский берег, а после войдут в российскую крепость города Ковно. Начнётся Отечественная война.***
Земля полнится слухами. Весть о вторжении Наполеона на территорию Российской империи быстро расползлась по народу и посеяла в сердцах тревогу, а вместе с ней и желание вышвырнуть непрошеного гостя собственными руками. Семьи редели. Мужи добровольцами покидали свои дома, уходя в армию, чтобы защитить любимых и свою родину. Пехотные и кавалерийные корпуса противника продолжали пересекать Неман, пополняя численность французской армии. Когда один из них был направлен на Петербург, Арсений ясно понял, что не может боле оставаться здесь, в мнимом ощущении безопасности, пока кому-то другому она даже в таком виде была недоступна. Он чувствовал себя, словно загнанный в клетку трусливый кролик, который только и делает, что жмется к стенам своего жилища. И Попов уходит. Среди черноты ночи покидает свой дом, потому что знает – иначе не сбежать ему оттуда. Ведь негоже омегам по битвам шляться, их дело – хранить семейный очаг, да мужа со службы дожидаться, будь он обычный рабочий или же военный. Ему претили все эти условности. Наперекор возмущённым людям и установленным правилам он собирается доказать, что на многое способен, или же убедиться в этом самому. Арсения определили в отдельный корпус, направленный на оборону петербургского направления. Корпус находился под командованием генерал-лейтенанта Антона Шастуна. Ходили разговоры среди новоприбывших о том, что генерал слишком молод, неопытен и вообще, «погубит нас желторотик». Попов же только слушал, но выводов не делал раньше времени. Генерала только сильнее хотелось увидеть лично, пересечься где-то или, того гляди, поговорить с глазу на глаз. Коли его направил сам главнокомандующий, значит, не из простых был парень. Встретился с ним Арсений на первом построении. Антон Андреевич гордо восседал на коне перед более чем тысячью новобранцами. Он был и впрямь молод, даже казался младше своих двадцати четырёх лет. Его мундир сидел плотно по фигуре, подчеркивал и без того слишком тонкую талию. Кожаные штиблеты поднимались по голени и заканчивались немного выше колена, а длинные стройные ноги казались вовсе бесконечными. От такого вида захватывало дух, благо Попов стоял в первых рядах, оттого и разглядеть генерала представилась возможность получше. Говорил тот властно, ни на секунду не давая усомниться в том, что способен руководить солдатами, коих было свыше двадцати тысяч человек, и даже вести их к победе. От его голоса пробегали мурашки. Что-то мужчине подсказывало, что так не реагировали на своего военачальника, и он поспешно тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли.***
Произнося уже ставшую привычной речь, Шастун почувствовал на себе взгляд. На него смотрело около тысячи, но этот взгляд был особенным. Не привычным презрительным, в котором откровенно читалось «щенок ты ещё, и пороха не нюхал», а каким-то изучающим, любопытным… заинтересованным? Это не позволяло ему сосредоточиться, и, вместо того, чтобы донести до солдат слова о том, как важно идти до конца, о проявлении мужества и стойкости, он пытался найти смотрящего. И лучше бы так и не нашёл. Голубые глаза смотрели так… на него никогда не смотрели, как сейчас. Угольно-черные волосы спрятаны под кивером¹, униформа сидела точно по телу. Антон поспешил закончить речь и скорее скрыться, потому что, сколько бы он не отводил взор, взгляд все равно находил мужчину. – Кто он? – подходя к штабу, спрашивал Шастун у приближенного полковника Дмитрия Позова в ответ на его замечание об излишнем внимании к рядовому солдату. – Арсений Попов. Он из Петербурга, ты наверняка знаешь его отца. – Наслышан, – Антон сразу сообразил, о ком речь. Людей, причисленных к графскому чину, установивших пару тройку заводов и обладающих особым почетом в народе, было не так уж и много, говоря о Петербурге. А фамилия ещё более сужала круг. – Мне доводилось слышать, что сын его – омега и что партию ему выгодную нашли. Или я стал жертвой пустых разговоров? – интересовался генерал-лейтенант, ведомый любопытством. – Есть такое. Да только шуму уж больно много поднял у свахи, а партии так и вовсе не было. Не приглянулся он госпоже, та чуть ли не вето на него наложила, вот он сюда и пришел. – Присмотреть за ним надо бы, – выдохнул Антон, смотря в сторону, где располагались палатки рядовых, – того и гляди, помутит сознание доброй половине армии. – Займись. Вдалеке показалась уже знакомая фигура Арсения Сергеевича, покидающая свою палатку. – Дыру в нем протрешь, смотреть так, – вновь указал на ошибку полковник. – Попробуй тут не посмотри, – проговорил себе под нос мужчина, когда Позов уже скрылся за плотной материей походного штаба.***
Генерал-лейтенант Шастун начинал фрунтовое² учение новобранцев с рассветом. Пробудившись ни свет, ни заря, мужчина собрал ту часть солдат, что была ему отведена при делении их между командирами. Попов оказался в их числе. Времени, отведенного на обучение, было чертовски мало, посему приняли решение учить основным навыкам владения орудием и техникой ближнего боя. Что касаемо маршировки и военной выправки, здесь лишь затрагивали самую верхушку. Ведь, так или иначе, целью было не создать солдата, умеющего осуществить поворот вправо ровно на сорок пять градусов, но суметь научить его сражаться и, при этом, не погибнуть. Арсений старался впитывать каждое слово, что говорил главнокомандующий. Взглядом ловил отточенность его движений и, вместе с тем, какую-то магию, что в них притаилась, пока Шастун показывал, как правильно с орудием обращаться. Попов ни разу за свою жизнь ружья и в руках не держал, потому смотрел во все глаза, как Антон Андреевич ловко с ним управлялся. Как скусывал патрон у самого пороха аккуратно так, чтобы ненароком слюною не замочить, как после вкладывал его в дуло и прибивал шомполом³. Как, зарядив ружье, распрямился весь, будто возвысился над новобранцами, даром рост тому позволил, прицелился и выстрелил, попадая точно в соломенное чучело, что в ста шагах от него стояло. Омега так и застыл пораженный. А что замереть его заставило – не разобрать. То ли выстрел оглушил, то ли генеральская стать его заворожила? Да только стоял он и глаз отвесть не мог, все зарисовывал в голове себе эту картину Антона Андреевича, что в чучело целится, на долгую память. Видел тогда Антон взгляд рядового. Он и после продолжал ощущать его на себе: когда учил бойцов ближнему бою, пара небесных глаз не упускала и единого движения из виду, когда штыком прокалывал чучело снова и снова, когда учил рядовых слаженно и четко работать в колоннах, когда он спал… Последнее особенно покоя Шастуну не давало. Не выкурить Попова из его сновидений, сколько не пытайся. Арсений Сергеевич все приходил из ночи в ночь, даже если совсем ненадолго. Он приходил, руки клал на Антоновы широкие плечи, на ухо шептал слова ласковые, в объятия укутывал, всё с ним остаться просил, не покидать любимого своего. А после целовал трепетно, губами нежными чужих губ касался, и всё это взаправду будто. Генералу просыпаться уже не можется. Чудится ему, что глаза откроет, а рядовой рядом дремлет, весь его. Как от наваждения избавиться Антон ведать не ведает, и война эта треклятая страшит. Не сгубила бы она омегу.***
Ранним утром последнего дня учений проснулся Шастун от того, что почувствовал запах чего-то сладкого, но чуть горьковатого в то же время. Чего-то до боли знакомого… Как косточки спелой вишни и мелисса. Генерал распахнул глаза, чтобы убедиться, что он все еще на войне, а не у бабушки среди её закромов с целебными травами. До сего времени он не замечал, что в пределах места их расположения растет нечто подобное. Ни вишневого дерева, ни цветков мелиссы, и это вдруг его встревожило. Первой и последней мыслью был Арсений. Антон подскочил с места, натягивая рубашку и штиблеты поверх панталон, и выскочил из своего временного обиталища. Палатка, в которой спал Попов, была пуста. Совсем. Аромат вишни слышался вдвое ярче, а рядом было чересчур тихо. Ни чужого дыхания, ни сонной возни. Оттого тревога в груди мужчины растекалась горячим вином и пьянила кровь. Не к добру это было. – Пошли к черту! – крик, приглушенный густо разросшимся лесом и листвой, донесся до ушей Шастуна. – Твою ж дивизию! Мужчина сорвался с места и, быстро определив, откуда шёл звук, ринулся на его источник, затем и вовсе учуял запах, по которому ориентироваться стало в разы проще. Он привёл его на небольшую поляну, где в это время самый крупный из четырех накинувшихся альф прижал Арсения к толстому стволу дерева. Его запах был столь сильным и дурманящим, что даже Антону, будучи генералом с превосходной военной выдержкой, ноги подкашивало. Только невесть откуда взявшейся злости было в разы больше. – Не дергайся, омежка, а то, чего доброго, покалечу тебя, – альфа завёл руки Попова ему за спину, вцепившись большой ладонью в запястья мёртвой хваткой, коленями развел в стороны ноги и свободной рукой сжал чужой член до болезненных звёздочек перед глазами. Арсений запрокинул голову, зажмурился и издал то ли мычание, то ли скулеж. Он попытался уйти от грубых рук, но слишком был скован. Генералу от ярости снесло крышу. Шастун подлетел к обнаглевшему солдату, схватил его за грудки и прописал тому правой рукой с перстнем на мизинце сильный удар по нижней челюсти. Рядовой упал на землю, сжимая место удара. – Генерал? – подал звук один из трех других опешивших альф, не веря тому, что видит. – Вы что, псы, тут устроили, мать вашу! – мужчина снова схватился за ткань одежды лежащего ничком солдата, поднимая того на ноги, пока он сплевывал кровь вместе с собственным зубом. – Я не слышу ответа, выродки! Вы собираетесь защищать родину, но покушаетесь на своего соратника против его же воли! Слишком сладкой кажется жизнь? Я вам обещаю исправить положение наказанием шпицрутенами⁴! Пошли, суки, с глаз моих, чтобы мне было не видно вас до захода солнца! Рядовые стремительно скрылись из виду. Антон Андреевич отдышался и посмотрел на Попова. – Идёмте, – он кивнул головой в сторону лагеря, уходя вперед, и Арсений покорно двинулся за ним следом.***
Генерал спешно прошёл мимо палатки Попова, продолжая идти к своей, ускоряя шаг. Рассвет всё тянулся, и пробудившихся было уже не мало. Шастун распахнул шторы, приглашая войти внутрь. Арсений замялся, но всё же прошёл в полумрак, пока старший по званию без слов зажигал керосиновую лампу. Из небольшого кожаного ранца военачальник выудил металлическую кружку и некий мешочек. По издаваемому им звуку можно было подумать, что там хранились сушенные травы, используемые для отваров каких или ещё чего. Генерал взял щепотку содержимого из мешочка и высыпал в кружку, в то время как омега безотрывно наблюдал за ним, сам того не замечая. А если заметил бы, непременно себя отдернул, так наблюдать за генералом ему не пристало. Между тем Антон Андреевич покинул палатку и вернулся снова, но с походным чайником в руке, ручку которого держал сквозь ткань, сложенную в несколько раз, чтобы не обжечься ненароком. Он налил кипятка в кружку и дал постоять с минуту, может не многим дольше, пока сам доставал из всё того же ранца что-то ещё. Шастун подошел к мужчине, держа в руках нечто, напоминающее шнурок с подвеской (так быстро было не разглядеть) и встал у того за спиной. Он перекинул руку через чужую голову, и открытой кожи коснулась приятная на ощупь материя. Арсений опустил глаза и взял подвеску в руки, рассматривая стеклышко с застывшими в нем белыми цветками. – Это рябина, – коротко ответил генерал. – Она заточи́т ваше цветение внутри вас самого, Арсений Сергеевич, и не даст выйти наружу, покуда надето. Попов молчал, не имея возможности что-либо ответить, поскольку был поражен происходящим и лёгким касанием длинных пальцев до своей шеи. Завязав шнурок, Антон вернулся за оставленной на деревянном ящике кружкой с отваром и подал её омеге. – А это травы, – спокойно поясняет Шастун, пока мужчина подносил к губам кружку. – Какие точно, я и сам не знаю, собирает их моя бабушка. Но с уверенностью скажу, что ничего плохого ещё не происходило. Мне не впервой выхаживать омегу. – Благодарю вас, генерал. – Не на чем⁵, – альфа улыбнулся и снова оставил Попова со своими мыслями наедине, что в этот самый момент его нисколько не прельщало.***
Шастун шёл в сторону леса, собирая утреннюю росу носками своих сапог, чтобы успеть ухватить последние мгновения тишины, подождать, пока мысли улягутся, как неприятный осадок в кружке с кипяченой водой, и не обращать на них внимания, покуда эту самую кружку до дна не допьешь. – Антон Андреевич! – знакомый голос боевого товарища раздался за спиной, а шуршание травы стало частым, значит Позов ускорил шаг. – Далече, генерал? – спросил полковник с усмешкой, ровняясь с Шастуном. – Что-то вы больно часто за утро в лес погулять ходите. – А тебе отчего-то не спится в ранний час, – сказал Антон тише, чтобы другие не смогли их услышать, пока они не успели отойти на приличное расстояние от лагеря. – Да разве поспишь тут? Больно уж ты громогласный, а у меня сон чуткий, – полковник стал уже серьёзнее. Они прошли чуть глубже, теряясь между деревьями, и остановились в уже облюбованном месте, облокачиваясь о прохладные стволы берез. Дмитрий отдал одну из двух сигар генералу, которые держал в руке до этого времени, и чиркнул спичкой, поджигая сразу обе. Они молча курили заграничный табак. Антон выдыхал дым, а в висок с болью билась лишь одна мысль, как птенец в скорлупу, так и норовила наружу вырваться и не давала покоя. – Он мой истинный, – выпалил Шастун и сам весь замер. Говорят, когда ты произносишь подобное вслух, значит, ты уже принял сказанное. Пусть лишь отчасти. Позов еле сдержал приступ кашля, но всё же сохранил лицо, смотря куда-то перед собой и позволяя сигаре тлеть впустую между пальцами. – Что будешь делать? – вопросил полковник, обращая взгляд на Антона. После этого вопроса для Шастуна всё стало простым и логичным, как в последовательности сборки ружья. – Не дам ему погибнуть.***
Французы вальяжно двигались в сторону Петербурга, не зная, что с каждым сделанным шагом становились всё ближе к русским солдатам, расположившимся возле поселений. Пользуясь неосведомлённостью противника, генерал-майор Литовкин намеревался внезапно атаковать двенадцать французских эскадронов четырьмя эскадронами своего Гродненского гусарского полка, что в составе корпуса генерал-лейтенанта Шастуна, следующим же днём. Об этом Литовкин и доложил Антону Андреевичу через молодого гонца-гусара, прибывшего ближе к обеду и прервавшего строевую подготовку. Сборы лагеря начались в эту же секунду. Зная об отсутствии готовности к атаке у французов, Шастун, не раздумывая, принял решение наступать, пусть и знал о численном перевесе противоборствующей армии. Медлить было нельзя. Отряд двинулся в сторону деревни Якубово, и с каждой милей сердце Шастуна стучало всё быстрее. Что-то неладное он чувствовал, кроме того, что битва страшная им за Петербург предстоит. Не хотелось ему думать о таком. Одну только мысль допустить боязно, но в голове имя «Арсений» билось словно набатом. А деться куда от этого, Антон не знает. Страх в сердце генерала посеялся ещё в то утро, когда пришлось омегу от своих же соратников отбивать. Теперь страха плоды можно пожинать хоть сейчас. Шастун уже гневался, но лишь на себя, что стал как будто бы уязвим с одной своей стороны. Как если бы одна из частей тела утратила доспех. Не привык он к такому. «Увезти его надо. Подальше. В тыл. Лишь бы не лез на поле боя боле. Вот закончится битва, помяните моё слово, сударь!» Тем временем Я.П. Литовкин настойчиво гнал французов вплоть до Клястиц. Шастун двигался следом, чтобы, согласно плану, встретиться с отрядом на переправе через Дриссу, но единственное, что его ожидало у берегов реки, это мёртвые тела русских солдат и тело их генерал-майора, столь же неподвижное, как и остальные здесь упокоенные. Генерал-лейтенант нашёл Арсения среди столпившихся и рассредоточенных рядовых. Без головного убора и с опущенной головой он смотрел на погибших, пряча изрядно потемневший цвет глаз под упавшими со лба чёрными прядями. – Арсений Сергеевич, – Шастун встал сбоку от рядового, – много их, тех, кто остался в Петербурге и ждет вашего возвращения? – Едва ли хоть пара наберётся. – Уж не думаете ли вы бездумно в огонь бросаться? – Отнюдь. Я думаю лишь о том, что, умирая под тем огнём, не будет совестливо за причиненную кому-то боль. – Слишком много смертей, вам не кажется? – Антон в упор посмотрел на Попова, словно прочесть того вздумал. – Умирать ведь проще, а вы попробуйте до конца дойти. Что вы сможете сделать, погибнув, и что сделаете, оставшись в живых? Тягучей болью в генеральском сердце отозвались слова омеги. Не хотелось ему верить, что ничем не удержим он здесь. Неужто мир ему кажется совсем потускневшим? Привязать бы ему якорь какой, да дать за жизнь зацепиться, чтоб судно не уплыло. Стать бы тем якорем… Шастун тряхнул русой головой, отгоняя непрошеные мысли. Будет на то ещё время.***
Капли пота застилали глаза, и дышать становилось тяжелее от дыма и клубившейся в воздухе пыли, что поднимали вверх снаряды. Ружье стало словно весить больше от тех, в кого успели попасть его свинцовые пули. Но вот страха будто не было вовсе. Может в самом начале, но он исчез с первым же выстрелом. Процесс заряда ружья прервал звук иного выстрела и свист пули, разрезающей воздух возле уха Арсения. «Наглости молодому человеку не занимать», думалось ему, глядя на то небольшое расстояние, что образовалось между ним и французом. Тот тем временем заряжал ружьё по новой, не пытаясь даже двинуться с места. Руки его дрожали, и сам он весь трясся, аки осиновый лист на ветру, тем и был жалок. Возмущение кровью закипало в жилах омеги, живо растекаясь по венам, будто попало в бушующее русло. Он ринулся в его сторону, обернул оружие, дуло направляя за спину, и ударил прикладом в область виска. Видимо, не шибко точно для того, чтобы хотя бы отключить рядового. Только чтобы сбить его столку, заставить потерять равновесие, выронить ружьё и рассыпать порох из уже скусанного патрона. Арсений бросил незаряженное огнестрельное за его ненадобностью и схватился за медную рукоять тесака, вынимая его из ножен. Но глухой удар в левый бок заставил его всего содрогнуться, выбивая воздух из легких. Мужчина судорожно вдохнуть снова попытался, да тело боль режущая сковала. Звук бомбежек слился в один протяжный свист, клубившаяся пыль застыла в воздухе, собой укутывая лицо, руки, тело, оседая на языке. Солёные капли стекали по коже; то ли пот, то ли кровь, не разобрать. И снова резь ниже рёбер всё пронизала. Обожгла и опалила, словно метал штыка не холоден, но раскален. Француз успел лишь вынуть его из тела с силой, медленно поднимаясь на колени, и с них на ноги хотел уж было, да с клинком ему всё же суждено было встретиться. Только не с тесаком рядового, а с саблей генеральскою, что по шее нещадно полоснула. Видел Арсений, как солдат напротив навзничь падает, собственной кровью захлебываясь, и разобрать не мог, как так сталось, будто упустил он что. А генерал-лейтенант уже рядом оказался, с коня своего спрыгнув, и к нему подойти поспешил, как крик находящегося неподалеку полковника Матвиенко приказал всем «Лежать!», заглушая и подавляя крики рядовых. Антон Андреевич к Арсению ринулся, схватился за кивер, к земле притягивая и телом своим накрывая от пушечного залпа. Тот точно за генеральской спиной раздался, благо что не шибко близко, черной землей её накрывая. На колючей щеке чувствовалось горячее дыхание Шастуна, загнанное и сбившееся. А руки его крепкие будто всего Арсения оплетали. Так омеге спокойно в чужих объятиях стало, так в широких Антоновых плечах укрыться захотелось, что замер он от макушки до пяток, в шею лбом тому уткнувшись. От жара кожи Попов грелся, ведь и думать забыл, что лежат они на земле сырой, а кругом люди гибнут. Тогда распахнул он глаза, опомнившись, да мысленно корить себя начал. Только шум стих, Антон Андреевич с рядового поднялся, руку ему протянул, чтоб встать тот смог. Арсений на локтях всего чуток привстать успел, желая за протянутую руку покрепче ухватиться, но рана от вражеского штыка вновь дала о себе знать. И вместо руки его генерала рядовой за бок чуть ниже правого ребра взялся, простонав болезненно, обратно упав на землю. Генерал-лейтенант на колени рядом опустился и осторожно руки к ране приложил, свои пальцы с пальцами омеги переплетая, ладони пачкая в чужой крови. – Вы только держитесь, Арсений Сергеевич, держитесь! Штык-то злополучный вершка на два всего вошел. Шастун подхватил мужчину под лопатки, руку его на свои плечи водрузив, а Арсению веки не сомкнутыми держать уже невмоготу стало. Видит это командир и понимает, что за помощью надо обратиться. Сам он с поля боя уйти уж никак не в силах, здесь ему быть надо, но истинный его в его же руках всё кровью истекает, не остановить, не замедлить. Сердце Антоново заныло, почти завыло истошно волком, даром, что повезло ему топот копыт заслышать. В нужное время Сергей Борисович рядом оказался. Милует судьба гусарского полка командира, потеряв генерал-майора своего, удалось ему уцелеть в бою том, да других спасти, на сколько сил хватило. Вот и теперь как чувствовал полковник, что в помощи его Антон Андреевич нуждался. – Сергей Борисович, зашить бы солдата, рана-то неглубокая совсем! – пытался докричаться сквозь оглушительный гул выстрелов генерал-лейтенант. – В госпиталь ему бы попасть поскорее! – Опять картавые штыками балуются, неугомонные! Сейчас, мигом его доставим! – Арсений Сергеевич, – Шастун произнес имя над самым ухом рядового, и тот посмотрел на него взглядом уже совсем усталым, – сударь, потерпите ещё немного, до госпиталя отсюда рукой подать. Арсений медленно кивнул головой тяжелой, и Матвиенко его с собой увёл. Он хоть и ростом не высок, но силы много было в нём, такая ноша и нипочем ему вовсе. До госпиталя они добрались и впрямь быстро, никакая пуля случайно не задела, будто берег их кто. Того гляди и смерть Сергею Борисовичу не угроза. Гонится за ним гонится, всё почем зря, силенки тратит, а без толку. Сам не погибнет полковник, да и другим не даст.***
Ночь после боя всегда слишком тихой была, оттого и бессонной, глаз не сомкнуть. Ни пушек, ни криков… тех, кто кричал, в живых уж нет. Тишина эта час от часу всё оглушительней становилась, командир давно отучился спать в такое время, потому просто ждал. Не до полуночи, так до часу, пока медсестры все по своим углам не разбредутся, чтобы скоро вновь раненых проведать, но всё же выхватить минуты заслуженного сна. Чуть за полночь – Антон Андреевич в сторону палатки двинулся да стал расхаживать вокруг неё от ожидания. В палатке той кроме Арсения Сергеевича только медсестра и была, так сам генерал распорядился. Ему и вовсе не хотелось, чтоб другие видели, как он о рядовом суетится. А Кате генерал уж больно доверял. Маленькая Екатерина Александровна всё детство возле Антона кружила в белом платьице с рюшами, а теперь так же кружит, но в белом медицинском халате. По битвам с ним таскается, сколько бы Антон не просил её поодаль держаться от крови и смерти. Только всё без толку. Совсем с недавних пор генерал замечать начал, что не только о нём и раненных солдатах душа её беспокоится, но и о полковнике Позове уж больно та печётся. Антон ни с ней, ни с другом своим об этом разговоров не вёл, пущай сами разбираются, да беседы ведут. Но со стороны полюбоваться ими дай только волю, выглядят они презабавно! – Антош, хватит вокруг палатки кругами шастать! – Екатерина поначалу только голову в белой косынке из палатки высунула, а после и вся вышла. – Слышу я хорошо твоё шарканье. Иди к нему, он долго спит уже, проснуться скоро должен. А я пойду, мне ещё бинтов намотать надобно. – Тебе бы, Катерина, выспаться хорошенько. Сама уж и не помнишь, когда спала нормально, по госпиталю всё носишься, – вновь сетовал Антон на девушку. Хоть бы та немножечко о себе позаботилась, а то всё о других. – Война идет, некогда мне время на сон тратить, – и сказала ведь, как отрезала. – А ты иди, там возле него ведёрко с водой да полотенце. Лоб ему промокнешь, глядишь, и полегче станет. Генерал Добрачевой перечить не стал, она своенравная, всё равно по-своему всё устроит. Он в палатку прошёл, поплотнее шторы за собой прикрыв, и присел на табурет рядом с раненым. Арсений Сергеевич на невысоком деревянном столике лежал, по грудь накрытый белой простыней. Губы его чуть приоткрыты, весь он был расслаблен и дышал ровно. Того и глядишь, восстановится быстро. Как Катерина Шастуну и наказывала, так тот и сделал. Взял чистое полотенце и в воду его опустил, давая полностью намокнуть, затем выжал и приложил ко лбу, накрывая ладонью и наклоняясь поближе к Попову. Пока Антон Андреевич промачивал тёплую кожу, он и не заметил, как задрожали длинные ресницы. – Антон Андреевич? – вопросил солдат, глаза распахнув, на что тот чуть дрогнул от неожиданности. – Как вы чувствуете себя, Арсений Сергеевич? – Благодарю вас, командир. Я в полном порядке, не стоит беспокойства. Ощутил Арсений, как чужая рука перестала его лба касаться. Пусть касание было не прямым, а сквозь ткань промокшую, но почудилось ему, будто генерал не лба его касался, но за руку держал. И в эту пору падает Попов, безудержно падает в беспросветную мглу, а та чернее ночи. – Отчего вы не спите, Антон Андреевич? Время, поди, уже позднее, вон ни звука не слышно. – Засыпать после боя невмоготу, – Шастун замолчал вдруг, недолгую паузу выдерживая. – Мы ведь разбили вражеский корпус… Противник отступает, по нашим расчётам, в сторону Западной Двины. Провалилось наступление французов на столицу нашу. – Нам удалось? – Арсений чуть голову приподнял, словно становясь немногим ближе к услышанному. – Удалось, Арсений Сергеевич, – командир не скрывал своей улыбки, светя ярко прямо в своего солдата. А тот был уверен, Антон Андреевич попадал точно в душу. – Посему вы можете езжать домой. От этих слов у мужчины оборвалось вдруг что-то. Что-то несомненно важное. Оборвалось и вниз устремилось, разбиваясь на самом дне. – Но я не могу уехать! Это не конец войне, и отступать я не вправе. – Вы ранены, и не вправе только участие в сражении боле принимать. Вы уязвимы, оттого врагу убить вас проще будет. – Идет война, кто теперь себя жалеет? Генералу уже совсем в тягость стало за самоотречением тем наблюдать. Ему мысли в голову лезли непрошеные, не слишком ли заботиться сильно стал о том, как бы своё уберечь. Но мысли те не так страшны, как образ погибшего солдата своего, что представал пред глазами его столь назойливо и мучительно, мочи нет. Понял Шастун, не объясниться ему по-иному. Не захочет его слушать милый друг. А милее его и впрямь уж не было. Он к Арсению будто в рывке приблизился, в объятия тёплые заключил, плотнее к себе прижимая, насколько дала ему рана ещё не зажившая, да на ухо горячо прошептал слова, кои рядовому о многом рассказать могли, только прислушайся. – Не смогу я воевать, постоянно думая о том, что вы отныне лёгкая мишень для чужих пуль. Чувствовал Антон, Арсений Сергеевич в его объятьях словно замер, казалось, о дыхании тот будто запамятовал вовсе. Но тёплый поток воздуха коснулся оголённой генеральской шеи, руки на спину его легли, приобнимая. Командиру думаться хотелось, что не объятия это, но вверение омеги в руки альфы своего. И пусть солдат пока ещё не понимал, али догадывался быть может, сторонился, того гляди, не знаючи, тех узелков, которых становилось всё больше за разом раз меж ними. От мысли этой в Антоновой груди встрепенулось всё тревожно. Но не почувствовать их он не мог. Уж больно те отзывались приветливо. Арсений Сергеевич уехал рано утром следующего дня. Как только собрались тяжело раненых в Петербург вертать, Антон Андреевич и о месте для рядового позаботился, тянуть не стал, хоть о расстоянии уж выть хотелось. В пору, что луна в последнюю ночь полная была. Сударь его (любо было Антону, будучи генерал-лейтенантом, в мыслях омегу величать «Сударь мой») молчалив был всё утро, неужто ему всё то же чувствовалось? Только перед самым отбытием, когда Катерина по новой его перемотала и покинула палатку, Шастуну коротко с ним попрощаться удалось. – Вы только уж берегите себя, генерал, – Попов стоял близко, но не решался сделать всего один короткий шаг навстречу… короткий, но столь нужный, чтобы дух белых тех цветков запаха его въелся в память насовсем. – Такой главнокомандующий, как вы, необходим русской армии. – Не дозволено мне умирать теперь после общей нашей маленькой победы, – улыбнулся командир, усердно отгоняя от Арсения Сергеевича нерадостные мысли; Антону было бы лучше, чтобы тот ни в коей мере не думал о его смерти. – Мне бы верить хотелось, что нам сподобится вновь увидеться. – Тогда судьба будет к нам обоим благосклонна, – рядовой улыбнулся кратко, будто поставил точку, и отбыл в тот же час из госпиталя домой в Петербург.***
Снег слоем плотным и липким ложился всюду: туда, где давеча цвели цветы, на крыши, на ветки вишнёвые, на чёрноволосую Арсеньеву голову да на ресницы. Совсем налегке выходил тот в сад погулять, уж как только маменька не сетовала на сына своего, чай заболеть-то недолго. Но разве без ведома её не выскочит сударь только лишь в полушубке и в материнской шали на ветер холодный? Судьбу Арсений гневить изволил, да думы другие его одолевали с недавних пор. Вот уже неделя миновала с окончания войны, рождественский сочельник всё близился. До Рождества Христова всего ничего осталось, а от генерала его омега писем не получал уж с месяц. Они и без того кратки были да редки, потому и сердцу милы, и долгожданны становились всё сильней день ото дня. Страшно было Арсению, мысли тяжёлые, как груз неподъёмный на хрупких плечах, нависали сверху, давили почем зря. Уж не дышалось и не елось. Сбежать бы куда, а разве от себя сбежишь? И не ясно ведь, от чего тот страх. От дум о том, что погиб-таки Антон Андреевич, конца войны совсем немного не дождавшись, али от того, что понял Арсений, командир ему по сердцу пришёлся? Надеждой жил о встрече с ним, а теперь не свидеться боязно. Омегу будто к земле тянуло с силой, а ноги ватные ступали по тропинке вытоптанной в глубь сада уже и без его участия. Снег всё падал, хрустел под ногами, отзываясь эхом где-то за спиной, как если бы Арсений был здесь не один. Правда, эхо шагало невпопад, будто кругом. Оно, кажется, плутало, искало что-то. От звуков этих Арсений замедлил шаг, затем и вовсе встал на месте, прислушиваясь и затихая. Эхо вскоре и само затихло, то ли чудилось Арсению, то ли оно нашло, что искало. – Арсений Сергеевич? Точно Попов из ума выжил. Он голос генерала своего слышал, именно тот ему эхом казался. А коли так, омега в чувства приходить не желал. Пусть Антон Андреевич и дальше будет эхом… эхом его души. – Арсений Сергеевич, наконец я вас нашёл! – голос командира звал своего солдата, да Арсений голову повернуть на зов всё не решался, того гляди и впрямь мерещится. – Меня ваша маменька впустила, наказала вас в саду искать, а я и заплутал чуток не знаючи. У Арсения в груди всё сжалось, замедлилось как будто бы. Он голову запрокинул, закрыв глаза, дышал глубоко, выверяя каждый вдох. Снег настойчиво падал, таял на щеках, уже разгорячённых. Не спал он и не был в бреду. Всё реальность, всё взаправду. Обернувшись, увидел он Антона Андреевича. Живого, в здравии, в генеральской форме, снегом припорошенной, смотрящего так счастливо в глаза чужие… И щёки горели алым, что-то трепетало под кожей его, так жадно стремясь в Антоновы руки. – Как же боязно мне было, генерал, что с вами я боле не увижусь, – Арсению бы на шею чужую броситься, другом милым назвать, да куда ж ему, одному из тысячи солдат? – А вы… неужто ждали меня, сударь? – Шастун ступал навстречу робко; людей на смерть вести не страшно было, а тут ступни к земле будто прикованные. – Мне всё казалось, что письмами своими докучаю вам, оттого так редко брался за перо. – А я желал получить от вас ответ, не успев и конверта запечатать. Но его всё не было, а смерть вам в затылок дышала. Теперь смотрю на вас и думаю, не сон ли. По-прежнему ли вы дышать изволите… Тяга Арсения прикоснуться была выше его выдержки, тянулись руки прямиком к груди. Ладонь правой точно по центру легла, а под ней почувствовалось тут же, как Антон Андреевич вдыхает поглубже воздух. Грудь вздымается, вверх-вниз. Сердце чуть правее бьётся. Живой. – Вы, верно, и не знаете, как снитесь мне глубокой ночью… и как молю я, чтоб чаще вы являлись в этот час. Генерал говорил полушёпотом, но слова громкими казались, в ладони омеги на чужой груди отзывались волнами. Они опошленными должны были б быть, должны были злить, но от того слушать подобное он желал сильнее. Краснел только, будто юнец совсем, и рука опускалась ниже, слабея, пуговицы на генеральской шинели задевая. Антон Андреевич успел перехватить её и вновь к себе прижать. Столь сильно сердце билось под рукой Арсения, что под это биение и его сердце подстраиваться стало. – Сударь мой, – от слов от этих кровь вся в теле Попова словно в ноги разом опустилась, затем по новой вверх прокатилась до самой макушки, – уж не знаю, чувствуете ли вы, сколь сильно меня тянет к вам. Но поверьте моему слову, не хочу я боле оставлять вас так на долго с этих самых пор. Вы мне судьбою предназначены, я бы хотел вас уберечь от всех штыков и пуль… коли позволите. Не ведомо было Арсению, что сказать в ответ. Столько книг читал он, никогда словами не был обеднён, но теперь его обокрали будто. Ему бы спрятать куда своё смущение, с мыслями собраться, вымолвить хоть пару фраз… Не знал он, куда и взгляда деть, потому стал в вороте шинели укрываться, всем телом прижимаясь к альфе своему. Ладони тёплые накрывали его спину, и таким Арсений самому себе крохотным казался в генеральских руках – Пройдемте в дом, – Шастуну бы вечность простоять вот так, дышать в Арсеньеву макушку, да не лето же на улице, – вы, поди, совсем замёрзли в тоненьком полушубке. Арсению возмутиться в пору, что холодный ветер ему чужд совсем, но его за Антоном Андреевичем просто следом тянуло. Тот ввёл его в дом, снимая полушубок с омежьих плеч да с себя шинель, оставляя их прямо на старом сундуке возле входа. Арсений за руку взял своего генерала, от звуков в глубине дома уводя, папенька воротился раньше положенного срока. Родителям представить Антона Андреевича надобно, да от этих мыслей страх брал. А то как не полюбится он им? От того уводил он его вверх по лестнице, по коридору дальше, за дверью своей спальни пряча. И почему-то не подумалось ему, что выглядеть он мог совсем уж легкомысленно. Это только потом он понял, когда Антону Андреевичу вновь в глаза заглянул. Тот глядел с любопытством, будто вопрошая, забавно поведя правой бровью. – Поверьте мне, родители бы вам только лишними расспросами стали докучать, – объяснялся Арсений, спешно к письменному столу проходя; запамятовал он, что письма генеральские с прошлой ночи все так на столе лежать и оставил, и шкатулка с рябиновой подвеской открыта… коли заметит, стыда не оберёшься. Только до стола ему дойти не дали, Антонова ладонь перехватила запястье и Арсения обратно развернула. Мягко, без силы совсем. – Погоди, не суетись. Дай в твои глаза насмотреться, порадоваться, что теперь могу и ближе подойти… Только Арсений смущенно взгляд свой прятал, ресницы длинные опускал низко, смотрел в пол, чуть щеками краснея. О переходе на «ты» Попов забыл и думать… – Сударь милый, зачем ты взгляд отводишь? – Шастун подцепил подбородок чужой пальцами длинными и обратно поднял чёрноволосую голову. Знал ведь – по новой опустит, спрятаться захочет, потому он вплотную становился, голову склонил, губы Арсения своими накрывая. А сердце омеги будто ухнуло куда-то вниз. Стучало в глубине столь часто и гулко, а губы Антона тёплые такие сминали его собственные настойчиво и отстранялись, кажется… Нет, не сразу так, Арсению нужно ещё немного. Он на носочки поднялся, обвил руками шею и за поцелуем потянулся. Антону только в сладость было, напор омеги совсем с ума сводил, поцелуй его голову кружил лихо. Генерал покрепче за истинного ухватился, руками спину оглаживать стал. Так давно он ласку его хотел почувствовать, чтобы не сновидения его мучали, а сам Арсений… своими руками, губами, собой самим, что прямо в поцелуй издал то ли мычание, то ли рык. Пальцы комкали на спине рубашку белую, Антону хотелось кожи оголённой коснуться, да стук в дверь, громкий и резкий, всем телом обоих вздрогнуть заставил. Они только поцелуй прервали, из объятий выпутаться не успели, как дверь отворилась. Сергей Сергеевич стоял в проёме, замерев. Татьяна Васильевна о госте незванном поведать успела, но кем он сыну их приходился не знал никто. Видели оба давеча, как Арсений утром ранним на почту бегал, до этого до позднего часа лампу не гасил, всё за столом сидел с пером. Кому письма слал, да от кого ответ приходил, не сказывал никому. Теперь же в отцовской голове всё как на место встало. – Папенька, мне бы объясниться с вами надобно, – начал было Арсений, отходя на шаг от милого своего, но не отпуская его руки. – И с матерью заодно, – не дал закончить Сергей Сергеевич. – Спускайтесь вниз. – Не волнуйся ни о чём, – Антон покрепче сжал ладонь своего омеги, когда отец его из виду уже скрылся, – я рядом буду. Сергей Сергеевич в столовой во главе стола сидел, Татьяна Васильевна по правую его руку. Он властно смотрел, оценивающе. Антон заметил, как взгляд тот на ордене Святого Георгия остановился, которым его император Александр лично на днях наградил. Оттого он и задержался с приездом, с наградой хотел приехать, потому что сражение вёл он больше, чем за просто Петербург. Здесь Арсений его был. Он душу свою в Петербург впустил, костьми готов был лечь, но не отдал бы город французу. – Ну, сын, познакомь нас с гостем твоим, – видимо, знал Сергей Сергеевич значение награды этой, потому и в голосе смягчился, и во взгляде. – Ты письма всё писал ночами, от расспросов материнских в саду прятался, а мать извелась уж вся. Так поведай, тот ли это адресат? – Сергей Сергеевич, позвольте мне разъясниться. Я Шастун Антон Андреевич, генерал-лейтенант первого пехотного корпуса русской армии на Петербургском направлении, куда Арсений Сергеевич и был зачислен. Прямиком под моё командование. Пока мы новобранцев обучали, я почувствовал с сыном вашим связь особую, вы наверняка помните, как это ощущается… – И вы продолжили в бой его вести… – отцовский тон был скорее утвердительным, нежели вопросительным. – Отправить Арсения назад в Петербург было бы против его воли, – Антон говорил мягко, большим пальцем оглаживая тыльную сторону ладони своего омеги. – Я сделал это сразу же, как только возможность представилась. И письма его мне предназначались, вы верно подумали. – Всё было точно так, – Арсению поставить точку в разговоре этом было нужно, – и тревожиться вам было не о чем. Мне тогда не дали умереть, не дадут и впредь. – Я как отец рад слышать это, – Сергей Сергеевич распрямился, смотря совсем уж благосклонно. – Ещё боле рад видеть столь достойного человека рядом с сыном. У Арсения тепло разлилось по грудине, и сам он зарделся от гордости за милого генерала. Тот всё руку его оглаживал, сжимал её чуть сильнее. – Сынок, так вы чего стоите? – маменька, преисполненная радостью, тут же засуетилась, стараясь каждого своей заботой окутать. – Вы присаживайтесь оба, я прикажу чай подать. – Да раз уж дело такое, Татьяна Васильевна, – говорил Сергей Сергеевич вслед уходящей на кухню супруге, – пусть Антон Андреевич на ужин у нас останется. – Пусть останется у нас навсегда! – заявила маменька уверенно прямо из самой кухни. – Татьяна Васильевна… – протянул в ответ Сергей Сергеевич с нежностью какой-то в голосе, от чего Антону показалось, что именно за то он её и любил.