***
Когда Дафна уже была в Эдеме, на улицах Москвы выпал снег. Просто взял и упал с равнодушных небес, представляешь? Маленькие дети визжали от радости. На замёрзшем пруду кто-то кормил последнюю утку. Жизнь продолжается. Так странно и до невысносимости глупо. Прасковья сидит в опустевшей квартире, что раньше была для двоих, и кутается в свитер Дафны, оставленный, будто случайно, в ту самую дорогую и самую тяжёлую встречу. Немой, повисший в воздухе вопрос: «Она же вернётся?..» А снег сыплет-сыплет, как и многие годы до того дня, как…Часть 1
21 августа 2020 г. в 19:56
Никогда не знать друг друга было бы лучше. Но каждую чёртову встречу становится мало воздуха, и дрожь, и жар, лихорадочный, болезненный, и никакой надежды на спасение от чужих рук на спине, под одеждой, кружится голова, и слабое тело плавится-плавится. Отчаянная любовь растекается вязкой кипящей патокой, сочится сквозь старые рамы окон, закрытые ржавые краны, дверные проёмы, тяжёлыми волнами, бурными, затапливает комнату, липнет к подошвам, стекает с кончиков пальцев. Бесконечные поцелуи, горячие, требовательные, где-то на грани первобытной грубости и мучительной нежности, саднят на губах, расцветают на шее тёмными пятнами.
Никогда не любить друг друга было бы лучше. Но каждая минута порознь — колющей болью под рёбрами; долгими судорогами; снами, из-за которых не спать — просыпаться в поту, с учащённым биением сердца; лютым холодом в жажде чужого тепла. Тенью шататься по городу, не видеть улиц, не видеть дороги и солнце — лишь один силуэт в каждом прохожем, в каждом блеске витрин. Высоко в небе — не облака, не самолёты, не звёзды — цвет любимых глаз, самых родных на свете и самых тёплых. Под струи воды заходить, смывать чужие прикосновения, невидимые частицы, запах, который чувствуешь даже много часов спустя. А после — нюхать цветы, но отчего-то у роз, лилий и орхидей — всё тот же аромат чужой кожи, лёгкий, терпкий и сладкий, самый желанный в мире и выворачивающий на изнанку.
«Валькирия должна любить всех одинаково, никого не выделяя, и не может быть счастлива в любви…»*. Почему же никто не объяснил, как не любить создание света? Змеиною дикой лозой опутано сердце, сжимается, бьётся неистово, жалко, стальные шипы врастают, пронзая насквозь, вливая медленный яд, что течёт раскалённою ртутью, болит в кровеносных сосудах, шипит и жжётся. И каждая клеточка тела отравлена. Прасковья ногтями скребёт грудную клетку, словно надеясь вырвать страдающий орган, и алые полосы загораются, и ярость из горла — хрипом, животным, диким.
Прасковья слишком порочная, слишком сложная, слишком тёмная, чтобы встречаться со стражем света. Она прокручивает эту мыль в голове снова и снова, чувствуя себя пламенем, на которое летит бедный мотылёк, одинокий и маленький, почти крошечный, и крылья сгорают. Она понимает: у Дафны не может быть будущего рядом с нею. Ей совершенно не хочется в это верить, но мысли где-то в глубине сознания шевелят липким лапками. Прасковья берёт в руки маркер и пишет на листьях бумаги, на стенах, на коже: «Уходи! Уходи! Уходи!»
Светлая заходит в квартиру, снимает ботинки и куртку. С улицы тянет осенью, холодной и молчаливой.
— Ты правда этого хочешь? — спокойно спрашивает Дафна, поправляя кофту, разглядывая обои. В чёрных глубинах зрачков — неприкрытое отчаянье, и Прасковья уже не может повторять слова, минуту назад казавшиеся единственно-правильными. Валькирия молчит, и Дафна продолжает: — Ты знаешь, одно твоё слово — и я…
Договорить ей никто не дал: за секунду Прасковья преодолела расстояние между ними, длиною в два метра и в целую вселенную, и заткнула ей рот жадным поцелуем, с силой впиваясь тонкими пальцами в послушное тело, чувствуя руки на своём затылке, на щеках. Она всё сильней погружается в чёрную бездну, боится, но знает: ей слишком нравится.
За годы жизни в Тартаре Прасковья узнала многое, но никто никогда не рассказывал, что такое любовь. Ни в одной толстой книжке и ветхом куске пергамента ни намёка, ни слова. Но почему-то, если Прасковья смотрит на Дафну, ей кажется, что любовь нельзя объяснить лучше, чем… Доброй улыбкой, слабой, почти эфемерной, искренней и болезненно-личной. Касаньем запястий, нежным, осторожным, нетерпеливым. Светлыми локонами на общей постели, измятой, хранящей частицы человеческого тепла.
Когда Дафна смотрит на неё, Прасковье кажется, что она знает, что такое любовь. И нарушать данные себе обещания уже не так страшно.
Прасковья снова сдаётся в плен, а после натягивает одежду, пытаясь пригладить чёрные волосы, чтобы вернуться домой. Иллюзия отсутствия эмоций — она бесподобна, надевать после алого платья и тонких заколок. И есть ли актёр, что играл бы искусней? Только дрожат девичьи руки, стоит услышать запретное имя. Только опухшие губы всё помнят.
Иногда Виктор смотрит протяжённо, до жути внимательно, будто бы всё понимает. Она бы, наверное, всё рассказала, если бы верила, что от слов становится лучше. А поэтому тишина пропастью разрастается между ними, подобие дружбы разрушая по капле. Усердные тренировки с утра и до вечера, до боли в мышцах и тёмных кругов перед глазами, до кровавых мозолей от ледяного копья, раз за разом пронзающего мишень. И валькирии чудится, что это себя она истязает ударами в сердце, живот и голову, резкими, точными. И умереть бы в одну из минут, рассыпаться горьким пеплом, но, если любимая держит за руку, боль отступает.
«…Того, кто полюбит её, ждет гибель»*. Почему же никто не предупредил, что гибель долгая и мучительная, будто некроз, замедленный во сто крат? На бледной девичьей коже, созданной не для этого — холодная просинь вен, особенно-яркая, царапины от ногтей, следы равнодушного лезвия, скрытые под одеждой. Нетвёрдой рукою касаться медальона на шее, чтоб видеть крылья, которые будто ослабли с прошлого раза, когда она летала в потоках ночного воздуха под облаками, чернильными, грязными. Тёмные перья она уже не считает.
Дафна слишком хорошая, слишком светлая, слишком… неправильная, чтобы не любить Прасковью. Она никак не может решиться сказать правду Мефодию, а он в своей наивности и стремлении к свету, кажется, не замечает, что девушке непроизвольно хочется уворачиваться от его поцелуев, слишком мокрых и неосторожных, и крепких объятий, ненужных и долгих. Если закрыть глаза, можно на секунду представить, что это другое тело прижимает тебя к себе, более изящное и слабое, и всеми силами сдерживать хрустальные капли из уголков глаз, готовые быть нескончаемым ливнем.
Каждый вечер она вглядывается в закатное небо и спрашивает у света, как не разрушить жизни двум любящим людям, как сделать то, что было бы правильным, и извиняется-извиняется-извиняется. Натягивая на лицо скорбность, она собирается с силами, продумывает слова, которые смогли бы выразить всё, что творится внутри, которые смогли бы объяснить, что медальон-крылья однажды на чужой шее не был обещанием навеки быть вместе. Она подходит к Буслаеву, но в горле пересыхает, как в тартарианской пустыне, а златокрылый почему-то смотрит с нежностью и любовью до щемящей боли в сердце и горле и начинает что-то рассказывать, улыбается, хмурится. Дафна не слышит ни слова, но решимость надламывается с чудовищным хрустом, падая на пол мертвеющей крошкой. И светлая откладывает признание.
В Эдеме и на Большой Дмитровке Дафну учили многому, но никто не рассказывал, что такое похоть, неудержимая, властная, сковывающая в тисках. Ни суровый мечник, ни один златокрылый почему-то не объяснили, что делать, когда хочешь кого-то до дрожи в коленях. Но желание побеждает, а поэтому снова и снова Дафна вжимает в стену Прасковью, чувствуя себя грязной. И эта грязь — она даже не по колено, она поднимается. И Дафне кажется, что всё равно не отмоется, а потому запретная любовь снова становятся протяжными стонами на спутанных простынях, холодными пальцами между ног, слюною от языка на бархатной коже.
Дафна хотела бы, как раньше, любить Буслаева и знать, что их ждёт вечность вместе. Что может быть лучше и правильней любви светлых стражей? И до ужаса хочется соврать себе хоть однажды после встречи с валькирией, что ей не понравилось. Но реальность бьёт жёстко и больно: так хорошо и так ярко ей не было с парнем.
Однажды Дафна зашла в комнату с ноябрём на плаще и на кончиках ресниц. Вороны плакали громко и ещё более заунывно, чем раньше. Ничто не могло быть, как прежде: генеральный страж Троил принял решение, что Мефодию пора вернуться в Эдем, чтобы продолжить обучение. И кто знает, как долго оно продлится. Дафну тоже отзывают домой: длительное пребывание в лопухоидном мире лишает бессмертия, к тому же, она должна быть рядом с Буслаевым.
Слова светлой, всегда тихие, мягкие, в тот день были громче всего на свете, громче взлетающего боинга и синего кита. Прасковья прикрыла глаза — и лопнули стёкла, звенящие, злые осколки рассыпались по полу.
— Независимо от того, вернусь я или нет, обещай… — говорит Дафна, и дыхание перехватывает. — Обещай мне, что будешь счастлива.
После светлая садится на кровать рядом с любимой, пытаясь выдавить улыбку, утешающую, но такую печальную. Она стирает слёзы с лица Прасковьи, не замечая, что плачет сама. Прощальный поцелуй со вкусом соли, слишком короткий и за всё время самый нежный. В последние минуты сидеть в тишине, молчать, когда столько всего уже сказано и многое осталось не озвученным.
Примечания:
*Пункт 4 кодекса валькирий.