Когда на смерть идут — поют, а перед этим можно плакать. С. П. Гудзенко
I
В каземате было сыро. Из наспех сколоченных временных деревянных темниц, напоминавших клетки, слышались голоса приговорённых. − Сергей Иванович, пропойте мне песню. Я слышал, что вы превосходно поёте. Муравьёв-Апостол запел. Голоса разом затихли; пение ударилось о каменные своды и раскатилось, казалось, по всей куртине, будто и не стеснённое вовсе деревянной коробкой, из которой доносилось. Когда песня кончилась, голос, просивший спеть, поинтересовался: − Ваш приговор? − Повесить, — спокойно ответил Сергей Иванович. − Извините, что я вас побеспокоил. − Сделайте одолжение, очень рад, что мог вам доставить это удовольствие. Изящные светские обороты в каземате Петропавловской крепости звучали обречённо, иронично и очень тоскливо. Вдруг послышались короткие судорожные всхлипывания и стоны. Совершенно не стесняясь, громко и самозабвенно плакал двадцатипятилетний Михаил Бестужев-Рюмин. − Михаил, вы? — раздался твёрдый голос Муравьёва-Апостола. − Я, — проскулил Михаил Павлович. − Не хнычьте, Михаил Павлович, не хнычьте. Вам о жизни вашей жалеть не приходится, вы её употребили на святое дело спасения Отечества. Мы ведь с вами первые, чёрт вас дери, первые! А вам что, себя жалко? А мне вот вас не жалко. И себя не жалко. Бестужев-Рюмин зарыдал, надрывая глотку. − Нельзя отчаиваться, мой милый, нельзя, — размеренно продолжал Муравьёв-Апостол, точно разговаривая сам с собой. — Отчего нам должно быть больно? Оттого, что мы умираем? Но мы умираем мучениками. А ведь помните, помните, что «блаженны изгнанные за правду»?¹ − Но там же, у Матфея, сказано, что блаженны кроткие², — вмешался новый голос. − «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю…» Да. Но земля-то уже наша, милостивый государь! После нас она прежней не будет. Они унаследовали землю, пропитанную кровью тираноборцев, и жить им уже до новых «алчущих и жаждущих»³ суждено на ней. Так стоит ли нам жалеть о том, что мы проиграли? Мы правы, значит, победили. Мы победили, Михаил Павлович, мы. Тем временем плач Бестужева-Рюмина смолк, и ещё дрожащим голосом он глухо попросил, почти потребовал: − Говори, Серёжа, говори ещё. − Разве может жалеть о какой-то жизни, с которой нужно попрощаться, человек, которому обязаны потомки? Они сумеют вынести нам справедливый приговор. А коли не сумеют — то и жить среди них не стоит. Будем тверды, друг мой, нам больше ничего не остаётся. По коридору каземата загремели шаги — менялся караул. Сквозь щели в одиночках пробивался слабый свет ночников, по потолку метались тени тюремщиков.II
Гладко выбритых, в чистых белых рубашках и кандалах цареубийц вывели на кронверк. Обессиленного и бледного как полотно злодея Пестеля конвоиры перенесли через высокий порог калитки. Подняв голову и медленно осмотрев виселицу, он проговорил: − Можно было бы и расстрелять. Было дозволено проститься. Неуклюже поворачиваясь, осуждённые жали друг другу скованные за спиной руки, то и дело натыкаясь на холодное железо вместо тёплых ладоней. Муравьёв-Апостол, пожимая руку Бестужеву-Рюмину, смотрел на него через плечо; взгляды их встретились. Михаил Павлович тотчас отвёл свои красные, опухшие, но сухие глаза и запрокинул голову. Толпа перед эшафотом почти молча наблюдала за прощанием. Приказали торопиться. Пестель три раза, по-православному, поцеловал Рылеева. − Вот, Кондратий Фёдорович, и свили верёвки на барские головки⁴, — усмехнулся он, гордый своим хладнокровием, — да не на те. Рылеев молча положил голову на его плечо. Все стали целоваться, крепко прижимаясь друг к другу, точно силясь обнять. Последним к Сергею Ивановичу подошёл Бестужев-Рюмин. Муравьёв-Апостол смог, наконец, разглядеть того, кого всю бессонную последнюю ночь учил умирать без страха и сожаления. − Серёжа, я не смог, — сказал Михаил Павлович и громко шмыгнул носом. Не только глаза, но и всё лицо его было теперь красным, как мундир офицера Семёновского полка, который он теперь уже точно никогда не наденет; слёзы текли ручьём и капали ему на грудь, оставляли на тонкой рубашке мокрые тёмные пятна. − Вытри слёзы и покажи им всем, — Муравьёв-Апостол кивнул в сторону толпы, — что прав и тебе не страшно. Что ты герой и тебе завидовать надо, — с этими словами он подставил товарищу правое плечо, и Бестужев-Рюмин принялся вытирать об него лицо, раздражая и без того щипавщую кожу щёк. − Давай поцелуемся, Миша. Они звонко расцеловались, прижались телами. Послышалось казённое «Пора!». Каховского первым повели к его петле. Только отстранившись от Муравьёва-Апостола, Михаил Павлович снова приблизился к нему и сильно-сильно впечатался сухим ртом в его губы. Полтавцев вешали рядом. Бестужев-Рюмин безотрывно глядел на друга и закрыл глаза прямо перед тем, как на голову ему надели мешок. Ему почему-то непременно хотелось, чтобы последним, что он увидит, был не безнадёжно пробивающийся через холщовый мешок свет, а Муравьёв-Апостол. Он стоял и ждал, зажмурившись. Рванули верёвку, настил обрушился, толпа ахнула.III
Исчадье мятежей подъемлет злобный крик; Презренный, мрачный и кровавый, Над трупом вольности безглавой Палач уродливый возник. А.С. Пушкин
Сорвавшийся Муравьёв-Апостол стоял на коленках среди досок обвалившегося настила. Синее лицо его было разбито и выглядело ужасно; разодрав рот, он глотал воздух. Пока по всему Петербургу искали новые верёвки, Сергей Иванович думал: «Вот как повесили бы нас на простынях его величества, да и назвали это монаршей милостью». Рядом корчился Рылеев со сломанным бедром. «Что за страна, даже повесить по-человечески не могут. Вот поэтому, милый Пестель, нас и нельзя расстреливать — много чести и красиво!» Верёвки наконец нашлись. «Пережил, пережил его всё-таки. Слава Богу, ненадолго», — успел подумать Сергей Иванович перед тем, как на него накинули мешок и удавку.«По неопытности наших палачей и неумению устраивать виселицы при первом разе трое, а именно: Рылеев, Каховский и Муравьёв — сорвались, но вскоре были опять повешены и получили заслуженную смерть. О чём Вашему Величеству всеподданнейше доношу.» Из донесения санкт-петербургского генерал-губернатора Голенищева-Кутузова императору Николаю I