***
Арс приходит в себя медленно, и с каждой секундой боль в онемевших руках ощущается всё острее. На фоне слышен непривычный русский говор, и страшное слово врывается в его воспалённое сознание: «плен». Он сам был свидетелем тех зверств, на которые были способны солдаты в отношении врагов. Он слышал, как ломались кости и лопались сухожилия; слышал запах горелой плоти; ощущал горькую желчь в горле при виде человеческих внутренностей и отрубленных конечностей. А теперь ему самому предстояло наблюдать за этим действом от первого лица в главной роли. И он ни капельки не сомневался, что советские солдаты не менее жестоки и даже более изобретательны, чем его сослуживцы. — Стас, — Добровольский трёт лоб и с мольбой глядит на товарища. — Я умоляю тебя — не надо. Это бесчеловечно… — Загонять людей, как скот, в газовые камеры — вот что бесчеловечно, — сухо отзывается Стас и жестом руки призывает лейтенанта замолчать. — Он один из них, а, значит, должен расплатиться за все страдания наших людей. Говорят они тихо, но Арс слышит каждое слово. Он мог бы сказать, что не боится боли, но глупое сердце выдаёт его с потрохами — колотится так, что мужчине хочется выплюнуть его на устеленный соломой пол. — Товарищ Выграновский, вы как раз вовремя, — Шеминов игнорирует ладонь Паши на своём плече и переводит взгляд на Арсения. Тот глядит на него спокойно, почти равнодушно, а тёмная отросшая чёлка спадает на глаза. Антон судорожно вздыхает, стоя позади всех, и Арсений переводит взгляд на парня. И, чёрт, Антон был готов сквозь землю провалиться. Или позволить подвесить к потолку себя вместо него. Это красивое лицо не выражало ничего, кроме щемящей тоски и какого-то разочарования. Он глядел ему прямо в душу, касаясь чего-то сокровенного, тайного; чего-то такого, о чём не подозревал даже сам Антон. Он им ничего не расскажет. И не потому, что стойко выдержит всё то, что с ним сделает Выграновский. А потому, что не знает ровным счётом ничего. Шастун переводит взгляд на Шеминова и ужасается тому, что читает на его лице. Тот знает, что никаких сведений они не получат. Но возможность причинить страдания человеку, который косвенным образом связан с кровопролитиями, упускать не собирался. — Товарищ старший лейтенант… — подаёт голос Шастун, откашливаясь. — Молчать! — рявкает тот и подходит к Арсению. Тот даже не дёргается; лишь вздёргивает подбородок кверху, готовый гордо принять свою участь. — По-русски понимаешь? — Арсений игнорирует вопрос, продолжая молча глядеть на Шеминова. — В гляделки поиграть решил? — Товарищ старший лейтенант, — после короткого смешка говорит он, — достойный соперник в гляделках разведчику — только другой разведчик. Арсений переводит взгляд на Антона. Он глядит пристально и как будто бы тепло, ласково. У Антона от этого взгляда теплеет в груди, и мурашки бегут по спине. Мы в ответе за тех, кого приручили. — Понимаешь, значит. Это облегчает задачу, — Шеминов кивает и отходит чуть назад, усаживаясь на скрипнувший под его весом стул. — Начнём с простых вопросов. Где стоит твоё подразделение? Антон вытирает вспотевшие ладони о штаны. Атмосфера вокруг угнетала, давила, и Шастун боролся с желанием выйти на свежий воздух. — Товарищ Выграновский, — спустя пару минут позвал Шеминов, поводя рукой в приглашающем жесте. — Прошу. Кулак у Эда был тяжёлый, и Антон вздрогнул от хруста ломающегося носа. Арсений тяжело охнул; колени у него подогнулись, и он повис на руках, потеряв координацию. Шастун дёрнулся в его сторону, но Паша вцепился в его рукав, не давая сделать ни шагу. — Никто не любит повторять вопрос дважды, — говорит старший лейтенант, когда Арсений снова встаёт на ноги, отплёвываясь от крови. — А что тольку-то! — внезапно кричит Арсений. Антон вздрагивает, как от удара молнии. — Не скажу — забьёте до смерти, скажу — то же самое. — Товарищ старший лейтенант! — в дверях вдруг появляется конопатое лицо. — Штаб на линии! Срочно требуют Вас! Стас подрывается и широким шагом направляется к выходу. — Продолжим, как освобожусь. Шастун! Пригляди за ним, — Антон кивает и оборачивается на Арсения. — Шастун, значит, — неразборчиво бурчит Арсений. Кровь алым водопадом текла по губам и подбородку, а после вычерчивала линии на белоснежной груди, сбегая вниз до самого пупка и впитываясь в форменные брюки, которые без ремня держались на честном слове. — А зовут как? — Антон, — парень выуживает из кармана грязный, когда-то белый носовой платок и окунает его в ведро с дождевой водой. — Антон, — тянет Арсений, внимательно следя за каждым движением парня. Он заметно напрягается, когда тот подходит ближе. — Лягаться не буду, — заверяет он, и Антон нерешительно делает ещё один шаг навстречу, протягивая к нему руку, как к опасному зверю. Арсений послушно молчит и не двигается, с интересом наблюдая за осторожными действиями парня. Его это даже забавляло, и оттого он улыбался, щуря ледяные глаза. Шастун утирает ему кровь с лица и шеи, а после отрывает от платка маленькие лоскуты, скручивая их в жгуты, и суёт их Арсению в нос. — Danke (нем. Спасибо), — Арсений в последний раз сплёвывает на пол кровавую слюну и переступает с ноги на ногу. Шастуна коробит от такого простого слова, и он кривит губы. — Что, совестно? — Арсений одним метким выстрелом попадает прямо в цель, словно бы он побывал в его сознании и ощутил всю ту горькую вину, что тяжелым грузом повисла на его шее. — Мне тоже было совестно тащить ваших солдат в наш лагерь, чтобы там их резали и увечили. Да и трупы было тяжеловато везти к реке. Но это только поначалу. Потом я привык. Повисла звенящая тишина. Антон медленно перевёл взгляд на Арсения. Тот выглядел вполне серьёзным, но потом тихо рассмеялся. — Расслабься, Антошка, — прохрипел он, закашливаясь. — Фашистские шуточки шучу. Вы же мастаки их рассказывать. Да и сами послушать любите. Ты это хотел от меня услышать? — Что ты делал у реки? — игнорирует вопрос Антон и задаёт свой, всё ещё не дающий ему покоя. — Не купаться же так далеко от своих забрёл. Арсений вмиг потух, и на его лице не осталось ни следа от той простой улыбки, что он нацепил на себя пару секунд назад. — Это не твоё дело, красноармеец, — буркнул он, шевеля посиневшими пальцами на руках. — Я ничего не скажу ни тебе, ни твоим командирам. — Тогда расскажи, как ты оказался по ту сторону баррикад, — попросил Антон. Он вдруг стал таким наивным, что ему самому стало противно. Шастун выудил из нагрудного кармана документы Арсения и потряс ими. — Место рождения — город Омск, Советский Союз. Название родного города резануло по сердцу, и Арсений поморщился. Он шевельнул рукой и протяжно застонал от боли; ощущения были такие, словно он макнул руку в кипящую воду по самый локоть. — Я развяжу тебя и привяжу к столбу, — сказал Шаст; он был малодушным — при виде чужих страданий сердце у него болело. — Рыпнешься — выбью челюсть. — Дай угадаю — а челюсти ты выбиваешь отлично? — Арсений гнусавил. Его нос опух и налился сочным лиловым цветом. Одним словом (ну, четырьмя) — принял вид спелой сливы. — В точку, — Антон не сдержал улыбки. Он подошёл к нему и перерезал верёвку ножом. Арсений с непривычки не устоял на ногах, но Шастун подхватил его подмышками и оттащил к столбу. — Scheiße (нем. Твою мать), — выругался Арсений по-немецки, когда его руки безвольно повисли вдоль тела. Кровь снова прилила к ним, и каждую клетку будто бы пронзали иглы. — Расскажешь, что произошло, и я вправлю тебе нос, — Антон закончил связывать его запястья и уселся напротив по-турецки. Арсений вымученно вздохнул, глядя на парня. Он еле сдержал смешок при виде его оттопыренных ушей, но расплылся в улыбке. Такой доброй и непринуждённой, что Антону всего на один миг показалось, будто бы он знает его уже всю жизнь. — Да, родился я в Омске, — начал Арсений, вытягивая ноги. Он всё ещё был босой, и соло щекотала его голые ступни. — Мать была русская, а отец — немец. Приехал к нам учиться, да так и остался, когда мать встретил. Вся наша семья была против большевиков. Глубинка, сам понимаешь, — Арсений помрачнел. В его глазах будто бы сгустились тучи: вот-вот грянет самый настоящий шторм. Он рассказывал тихо, не торопясь, и Антон, сам того не замечая, наклонялся к нему всё ближе и ближе, заворожённо следя за его шевелящимися губами. — И однажды за нами пришли. Больше домой никто не возвращался. А я ещё пацан был, что с меня взять. Отец увёз меня в Германию, сказал, что в Союзе у меня нет будущего. Я не хотел уезжать, Антон, — вдруг сказал он дрожащим голосом, и вскинул затуманенный взгляд на Шастуна, — ведь убегают только предатели и тру́сы. Хочешь верь, хочешь нет, — но я не трус. И уж тем более не предатель, каким ты меня считаешь. Шастун зарделся от стыда. В который раз он поразился проницательности этого голубоглазого немца. А был ли он немцем? Да, он носил серую форму и красную тряпку на плече, но кем он был внутри? Какие мысли занимают эту вихрастую голову, какой огонь горит в его сердце? А Антон не сомневался — сердце у него было, и было огромное. Возможно, даже больше его собственного. — Я не убил ни одного человека! — вдруг зашипел он, изо всех сил дёргая руками. Его лицо исказила вспышка неконтролируемого гнева, как гром среди ясного неба, но он всё равно остался прекрасным, словно летний день. Но гнев прошёл, и Арсений стал, как зимний вечер — уютный, тёплый и всё ещё неконтролируемо, безмерно прекрасен. — И я не хотел этой войны. Никто из нас не хотел! И мы бы с радостью собственноручно сломали все наши лагеря, выпустили бы всех ваших солдат и людей, но у нас тоже есть семьи, — он болезненно свёл брови к переносице, — и мы тоже умеем любить и костьми ляжем, лишь бы защитить их. Антон не сразу понял, что по щекам его текут слёзы. Всё происходящее теперь стало для него театром абсурда, а актёры в нём — они сами. Зритель заказывает пьесы. Но зритель за кулисами, и они не в силах разглядеть его. — Твоя семья? — скрипуче спросил он, откашливаясь и утирая слёзы. При виде старой фотографии Арсений улыбнулся, но в улыбке этой не было радости. Лишь бесконечная тоска, которую ничем не заглушить. Даже на том свете она тёмным ореолом будет преследовать тебя, пока ад не развернется на земле. — Погибли при бомбёжке, — Шастун не стал расспрашивать дальше. — Ну, теперь ты. Вправляй нос, чего расселся. Антон тряхнул головой и подсел ближе к нему. Кладёт ладони на впалые горячие щёки, а большие пальцы устраивает на крыльях носа. Арсений даже сказать ничего не успевает — хруст, громкий ох, и всё уже сделано. — Вот и всё. Отёк сойдёт через пару дней, только синяк останется. — Всё равно красоваться не перед кем, — как будто бы с сожалением сказал Арсений, снова грустно улыбаясь. — Спасибо. С Арсением было удивительно легко. Какую бы глупость Антон не сморозил — Арсений всегда найдёт ответ в своей голове. И ему было в радость проводить время с ним, просто разговаривая. Только вот ничто не могло отменить того факта, что Арсений — немец, а это значило — враг. А с врагами дружбу не водят. — В мирной жизни мы бы, наверное, смогли подружиться, — задумчиво сказал Арсений, с надеждой глядя на Антона. — В мирной жизни мы бы, наверное, никогда не встретились, — сказал Антон, проваливаясь в сон.***
— Шастун, подъём! — гаркнул Добровольский, бахая на пол миску с пшённой кашей. Антон распахнул глаза и сел, потирая глаза. — Ешь и в поле — копать траншеи для линии связи. Телефон совсем заглох. Шеминов уже всех на уши поднял. — Но… — начал было Антон, оглядываясь на Арсения. Тот был бледен, и только голубые глаза ярко горели на его лице. — Никаких возражений! — лейтенант присел на корточки перед Арсением и похлопал его по щеке. — О чём ты вообще думал, когда тащил его сюда? — зло прошипел он, оттягивая нижние веки и замечая нездорово красный цвет слизистой. — Он подохнет, как пёс. Не от руки Выграновского, так от горячки или голода. Никто не станет его лечить или кормить. Шастун молча жевал свою кашу. Когда плошка опустела наполовину, он упрямо сел напротив Арсения и зачерпнул полную ложку каши. — Вы ничего не видели, товарищ лейтенант, — сквозь зубы процедил он. — Потому что ничего не было, — сухо отозвался Паша, швыряя в тощую шастунскую спину металлическую кружку, и удалился. — Арс, — позвал Антон, незаметно даже для самого себя сокращая имя парня до первых трёх букв. Тот упорно не размыкал губ и грозно смотрел на Антона из-под опущенных ресниц. — Скажи «ааа», мне некогда тут возиться с тобой. — Из-за меня у тебя будут проблемы, — заключил Арс, отворачивая голову от предложенной еды, точь-в-точь капризный ребёнок. — Это у тебя из-за меня сейчас будут проблемы, если ты не проглотишь эту чёртову кашу! — Арсений поупрямился ещё пару секунд, но потом всё же разомкнул губы, позволяя накормить себя. Когда Антон скормил ему последнюю ложку, зачерпнул воды из ведра и прислонил чашку к сухим горячим губам. — Потерпи до вечера, я приведу нашего врача, чтобы посмотрел. Арсений послушно пьёт, и его ресницы мелко трепещут. Антон заворожённо глядит на него сверху, и чувство превосходство не пьянит его. Кулаки не чешутся подправить это красивое лицо. Он не обманывается, не силится заставить себя ненавидеть мужчину перед собой. Он упивается безграничной привязанностью к этому человеку. Но в горле уже осела горечь утраты.***
К концу дня, когда солнечный диск уже закатывался за горизонт, обагряя всё вокруг пламенным светом, Антон разогнул спину. Весь день он копал, рыл, таскал землю без отдыха. Идёт через поле назад, а перед глазами всплывает сгорбленная фигура, привязанная к столбу сарая. Шастун невольно ускоряет шаг, и сердце ноет при мысли о том, что он уже может не застать его живым. — Эй, Поз, — заглядывает в палатку с ранеными, зовёт друга и ищет его глазами. — На пять минут. — Я уже был у него с час назад. Пашка сказал посмотреть, — Дима отошёл от постели солдата с перевязанной головой и приблизился к Антону. — Какого дьявола, Шаст? — взмолился он, заглядывая парню в глаза. — Если ты хотел его убить, так застрелил бы там, где нашёл. — Ничего уже не изменишь, — обречённо выдохнул Шастун, потирая виски. — Я могу только помочь ему бежать. — И подставишься сам? Вот уж нет! — Позов схватил Антона за локоть и покачал головой. — Не смей, Антон. Он того не стоит. — Одна его жизнь стоит десяти моих, — грустно сказал Шастун, высвобождая руку и направляясь в сторону сарая, где он планировал провести очередную ночь. — Арс, — позвал он, наощупь ступая внутрь. — Это Шастун. Чёрт… Антон выругался, когда ступил в лужу чего-то вязкого. Чуть поодаль раздался тихий стон. Антон сглотнул и чиркнул спичкой. На секунду тьма расступилась, и он смог разглядеть арсов силуэт, что скрюченный лежал на полу. — Что они с тобой сделали? — просипел Антон, подходя ближе и зажигая керосиновую лампу. — Отходили ремнём за хорошее поведение, — Арсений через боль приподнялся на локтях, чтобы уложить голову лицом к Антону. — Твой друг заглядывал. Мазью какой-то вонючей намазал. Уже не так печёт, только ноет немного. Шастун задержал дыхание и всё же взглянул на его спину. Она вся была исполосована длинными ранами, сочащимися кровью и сукровицей. — Главное, чтобы заражения не было, — выдавил Антон, касаясь тёмной курчавой макушки. Арсений вздрогнул, но тут же расслабился. Он давно не ощущал обычного человеческого тепла, и такое его проявление его вполне устраивало. — Я всё равно не жилец, — сипит он, закашливаясь. — Днём раньше, днём позже — какая разница? Шастун придвинул к себе ведро, набирая в кружку воды, и поднёс её к арсовым губам. Тот приподнялся и начал пить, иногда давясь и кашляя. — Ich kann dir beim Laufen helfen (нем. Я могу помочь тебе бежать), — тихо сказал он. — Wagen Sie es nicht einmal darüber nachzudenken (нем. Не смей даже думать об этом), — прошипел Арс, гневно глядя на Антона. — Моя жизнь не стоит даже дня, прожитого тобой. Всё у тебя будет, Антошка. А я уже пожил. Они замолчали, и вскоре Арсений задышал громче, ровнее — заснул.***
Антона разбудил громкий топот. Спросонья он не сразу понял, что его вздёрнули на ноги и завели руки на спину. — Что происходит? — просипел он, взглядом ища Арсения. — Нет! Выграновский рывком поставил того на ноги и тут же нанёс удар кулаком прямо в челюсть. — Поднимайся, — скомандовал Шеминов, и Арсений послушался, вставая на ноги и тщетно пытаясь унять дрожь в коленях. Это повторялось до тех пор, пока Арсений не начал захлёбываться кровью. — Умоляю! — Антон надрывал глотку так, что у него звенело в ушах. Он наивно полагал, что чем громче он будет кричать, то тем более вероятно они отпустят Арсения. Но это была лишь надежда, сильная, как детская мечта, и тусклая, как последний луч света, проникающий в сарай сквозь мутное грязное стекло. — Умоляю, ради Бога, остановитесь! — Ради Бога, говоришь? — Шеминов хмыкает, на одну секунду кидая взгляд на Антона. — Где он, твой Бог, а, немец? То-то же, — прошипел он, пренебрежительно оглядывая всю аросову истерзанную фигуру, — нет у тебя Бога, а потому помочь тебе некому. И грехи замаливать тебе не перед кем. — Родился с зубами — живи хищником, — хрипит Арс. Густая кровавая слизь течёт по его подбородку и лениво ползёт по обнажённой груди. — Где он, ваш Бог? — Бог есть, но не всем дано уверовать в него и почувствовать его присутствие, — тихо говорит Шеминов. Антон игнорирует чужие руки, что сгребли его в охапку и не давали сделать ни шагу. Всё, что он видел, — прекрасное искажённое болью лицо, и всё, чего желал, — стереть с него это отвратительное мученическое выражение, от которого сердце кровью обливалось. — Это на иконах что ли? Так это люди нарисовали. Боль есть, — он кашляет, и кровавые шмотья разлетаются во все стороны, как нежные лепестки розы от порыва ветра. Он безумно красив со своей мраморной кожей с бензиновыми пятнами синяков и глазами-турмалинами — они светились в полумраке грязного сарая, и свет их был так чист, что луна стыдливо пряталась за тучи. — Смерть есть. Бога я не видел. Бога овцы придумали, волков стыдить, чтоб поменьше кусали (прим. автора: Фильм «Жить», 2010 г.), — он вскидывает взгляд на Шеминова, и губы его дрожат в наглой усмешке. Им не сломать настоящего бойца, ведь сила в своих убеждениях, а не в чьих-то чужих. У Арсения были связаны руки, но бил он сильнее и уж куда точнее. — Товарищ Шастун, ваше ружие при вас? — обратился к нему Шеминов. — Так точно, — холодно отозвался он. — Прошу вас, — он рукой указал ему на Арсения. Тот не округлил глаза от ужаса, не замотал головой и не начал вымаливать помилование. Он сделал то, отчего у Антона пробежали мурашки по телу — он улыбнулся ему, и от этой улыбки у Шастуна колени подогнулись. — Schließe deine Augen (нем. Закрой глаза), — прошептал Шастун, наставляя оружие на мужчину. Тот послушно опустил веки. Ему не было страшно. Ему не было больно. И он не слышал второго выстрела.