Свет в ночи

Осень 1945 года. Доктор Джеймс Макэвой шел знакомыми улицами родного Лондона, привычно запахивая плотнее полы серого пальто. «Английская осень, чёрт бы её побрал!», думал доктор. Он миновал Улицу Короля Вильгельма и, решив сократить путь, свернул в маленький переулок, который должен был вывести его на Кэннон стрит, а там уже рукой подать до станции метро. Сегодня он со своими студентами собирался в Музей Старого операционного театра*, чтобы наглядно показать, где ученики начала девятнадцатого века наблюдали за проводимыми медицинскими манипуляциями. В переулке было еще более сыро и мрачно, пахло тушеной капустой и дешевым табачным дымом. — Есть сигарета? — услышал Джеймс. На ходу повернув голову, он увидел, как за решеткой заднего двора какого-то учреждения, выходившего в этот переулок, стоит молодой мужчина и протягивает руку в просящем жесте. — Есть сигарета, пожалуйста? — повторил он, но доктору нужно было бежать. Да и что за странная просьба? Неужели у него самого не найдется курева? Чуть позже доктор вспомнил, что этот район находится в зоне влияния американцев и там проводят фильтрацию военнопленных. Через полчаса он в сопровождении галдящих ребят уже поднимался по узкой винтовой лестнице к выставке старинных медицинских инструментов. Студенты охали, разглядывая пилы и ножи для ампутации, дрель для трепанации черепа, гильотину для миндалин, инструменты акушера… Джеймс понимал их, он сам больше любил чердак с травами и любовно оглядывал сухие букеты, ящички, мисочки, весы для лекарств. Он проводил лекцию, как обычно, но перед глазами стоял тот парень, что изящно курил прислонившись к каменной стене за решеткой … Через неделю ситуация повторилась в точности, только в этот раз Джеймс подошел и раскрыл портсигар, полный сигарет. — Спасибо, — поблагодарил парень и смерил его взглядом. — А огонь есть? Макэвой поднес зажигалку, и пленный затянулся, пристально глядя прямо ему в глаза. — У тебя неплохой английский, — неожиданно для себя Джеймс стал поддерживать разговор, хотя собирался тут же развернуться и уйти, оставив парню пару-тройку сигарет. — Правда? — парень прислонился к стене и взглянул на доктора с долей кокетства. — Да, откуда ты? — Из Гамбурга. Но я жил в Америке некоторое время. — Понятно. — А американский акцент у меня есть? — немного игриво спросил парень за решеткой, ощупав тело доктора откровенным взглядом. Макэвой покачал головой. — Что ты здесь делаешь? — Работаю на кухне. — Тяжело? — Ну, мы проиграли войну, — пленный снова смерил мужчину лукавым взглядом. — Я — Майкл, хочешь, навещу тебя как-нибудь? Доктор улыбнулся и отошел. После Джеймс часто думал о пленном и его бедственном положении. Нет, доктору не было его жаль. Он работал врачом в военно-полевом госпитале, штопал совсем юных мальчишек, которым отрывали руки и ноги бомбы таких вот молодцов. Видел их по-детски открытые рты, когда они спали, вздрагивая от кошмаров, судорожно пытаясь закрыться от обстрела даже во сне, видел как искажались мукой нежные юные лица, как они плакали, как звали маму перед смертью…. Он закрывал лица простынями тем, кому снаряды разворотили животы и грудные клетки, кого прошило пулями немецких «Вальтеров» и MG-42, кому уже нельзя было помочь. На войне у доктора и появилась первая седина в густых каштановых волосах. Впрочем, женщины говорили, что ему это очень идет, делает его загадочным и привлекательным. Жаль, что женщины доктора совершенно не интересовали. Джеймс снова и снова вспоминал голос пленного, вкрадчиво-бархатный, чарующий, его красивые серо-голубые глаза, изящные пальцы. Парню нужна была помощь, которую Джеймс мог оказать, и он знал, что потребовать взамен. Через знакомых ему удалось сделать так, чтобы парня отпустили к нему на выходные. В послевоенном мире, как и в любом другом, деньги решали всё. В гостях у Джеймса Майкл вел себя более раскованно. С огромным аппетитом он съел тосты с джемом, видимо, не часто удавалось побаловать себя сладким. За рюмкой сливовой настойки гость наконец разговорился: — У нас в Гамбурге Гитлер никогда не был особенно популярен. — Правда? — Джеймс вскинул глаза. — Да. Вот Геринг — другое дело. Геринга любила вся Германия. — Замолчи и иди сюда, — Джеймс недвусмысленно развернулся в кресле, расставляя ноги. — Да, доктор, — произнес Майкл, подходя и садясь на пол, произнёс с придыханием и ехидной покорностью, и у Джеймса немедленно встал. Немец взглянул в лицо доктора снизу вверх. Он был в черной водолазке, которая изумительно подчеркивала его мускулистые плечи, волосы гладко зачесаны. Макэвой невольно залюбовался. Промелькнула мысль: «Я не должен его хотеть, он ведь чёртов фашист!» Но он хотел его невыносимо. Майкл умело и старательно работал губами и языком, и Джеймс довольно быстро подошел к грани, но он не хотел завершать это так быстро. — Пойдем, — он увлек Майкла в спальню, раздел его, а затем заставил раздевать себя. Касаясь стройного, поджарого тела парня пальцами, он давал скупые приказы, которые тот выполнял с молчаливой покорностью, горячо взглядывая на доктора, и Макэвоя это безумно возбуждало. — Садись! — Джеймс лежал на спине и смотрел, как немец забирается сверху, как растягивает себя, откровенно, жарко глядя в затуманенные страстью синие глаза хозяина дома, как насаживается на его истекающий смазкой член, как шипит от боли, закусывая тонкие, четко очерченные губы. А как он двигался, Боже, как он двигался! Джеймс плавился от ощущений тесного горячего нутра парня, от вида изгибающегося худощавого тела, тонкой талии и широких плеч, от развратного огонька в глазах. Прошло всего несколько минут, и доктор с рычанием кончил, сжимая бедра парня. Тот потянулся к своему члену, но Джеймс отвел его руку. — Подожди. Отдышавшись пару минут, он знаком велел парню слезть и сел на кровати, повернувшись к правой стене, где стояло большое зеркало, затем махнул головой, указав глазами себе на колени. — Сюда, лицом к зеркалу. Майкл улыбнулся, и эта была самая похотливая улыбка из всех, что Макэвой когда либо видел в своей жизни. Парень прижался к нему спиной, и Джеймс, не удержавшись, поцеловал его плечо и шею, обхватывая член немца рукой и начиная водить сначала просто вверх и вниз, затем немного скручивающим движением. Майкл простонал «да», его тяжелое дыхание и сладкие стоны опаляли Джеймса. Он не мог оторвать глаз от того, как вздымается широкая грудь парня, как подбирается плоский живот, как бесстыдно раскинуты ноги. А Майкл не сводил с него распутного взгляда через зеркало. После тех выходных Джеймс всегда ходил другой дорогой, пусть даже с риском опоздать. Не хотел больше видеть Майкла. Не мог. Слишком горячим оказался парень, слишком красиво трахался, слишком откровенно смотрел ему в глаза. Слишком нравился Джеймсу тот, кто не мог нравиться по определению. Он был военным преступником, убивал людей, возможно, мирных жителей. Он должен был понести наказание. Но ноги сами несли доктора в тот злачный переулок. Когда Макэвой увидел лишь пустой дворик, он почувствовал и облегчение, и разочарование, вдруг осознав, как сильно снова хочет увидеть это красивое порочное лицо. И Джеймс пришел на следующий день. И на следующий тоже, но Майкла всё не было. Джеймс злился и ругал себя. Но снова шел туда, к нему. — Скучаешь, доктор? — услышал он знакомый голос и обернулся, хотя уже уходил, в очередной раз не застав парня. Майкл смотрел на него с лисьей ухмылкой. — Я… я хотел бы снова тебя увидеть. — Ты меня видишь сейчас. — Придешь ко мне на выходные? Я договорюсь. — Любой каприз для вас, красавчик-доктор! — сладко зашептал немец, положив пальцы на прутья решетки. Макэвою вдруг захотелось коснуться их, накрыть своими, сжать в такой скромной, но желанной ласке, но он сдержался. — Значит, в субботу в полдень. Майкл кивнул, а Джеймс отошел прочь, ежась в своем шерстяном пальто, пряча руки в карманы. В этот раз Майкл вел себя иначе. В той же черной водолазке плавно и уверенно он двигался по комнате, рассматривал картины и предметы на полках, на губах его играла легкая ироничная улыбка. Джеймс молча следил за ним, движения немца напоминали ему сдержанную пластику пантеры, которая пока спокойна, но в любой момент может собраться, и заиграют под темной лоснящейся шкурой мощные мыщцы, и прыгнет и нанесет сокрушительный удар тяжелой лапой, что пока ступает мягко и бесшумно. — Чайковский? — Майкл взял пластинку двумя пальцами и выразительно посмотрел на хозяина дома. — Русский композитор? — Да. — И ты это слушаешь? Что он мог насочинять? — А что ты имеешь против русских? — Они же дикие! Нецивилизованные! Живут в землянках вместе с животными, никогда не снимают обувь, даже ложась спать! А русские евреи — хуже всех**. — Ты это своими глазами видел? — тон Макэвоя стал ледяным. — Нет, но … — А я работал с русскими. Это умные и отважные люди. Изучал труды их ученых. Они гениальны. Они продвинули медицину на новый уровень. А пластинку положи, это прекрасная музыка. В рубленых хлестких фразах Джеймса Майкл уловил скрываемый гнев и, опасаясь потерять расположение своего покровителя, сбавил обороты. — Прости, я… давай послушаем вместе? — В следующий раз. Немец подошел и осторожно коснулся плеча мужчины. — Ну, хочешь, я сделаю тебе приятно? Майкл легонько поцеловал висок Макэвоя, скользнул ладонью по его спине, вложил пальцы в ладонь. — Сделаю всё, как ты любишь, доктор. Англичанин закрыл глаза, всё еще внутренне кипя, и в то же время не в состоянии сопротивляться кошачьему бархату голоса парня, его бесстыжим словам и ластящимся движениям. — Чертова фашистская шлюха! — пробормотал Джеймс, и Майкл отшатнулся, как от пощечины. — Да, я шлюха, — произнес немец, с болью и яростью глядя на своего любовника. — Я есть хочу! Я хочу жить! На свободе, не в тюрьме! А кто меня таким сделал? — Ты. Ты сам. — У меня не было выбора! Все… — Выбор есть всегда, Майкл! Те, кто не хотел воевать, бежали из страны! На самолетах Люфтваффе перелетали через линию фронта и сдавались русским. И воевали с ними против Гитлера. Знаешь, я был в Освенциме, через несколько дней, после того, как его освободила Армия СССР. Это ужасно, Майкл, это бесчеловечно! Майкл не отрываясь смотрел на него, а Джеймс продолжал. — Истощенные люди, худые, как скелеты, и глаза… у них такие пустые глаза, это страшно! Они словно отупели от постоянных страданий и ужаса. Даже дети, понимаешь, Майкл, совсем маленькие дети были там! Их должны были сжечь, отравить газом, не говори, что ты всего этого не знал! А мыло, сваренное из людей, абажуры и портфели из человеческой кожи? Это всё делал твой драгоценный Геринг! *** — Я… я не знал… нам не говорили… я не хотел убивать, я просто хотел продвинуться, стать кем-то! НСДАП давала такие возможности. Но я никогда не убивал детей, никогда! Ты мне веришь? Майкл подошел совсем близко, и Джеймс, заглянув в его глаза, вдруг понял, что парню почему-то было важно, чтобы он поверил. — Я шлюха, — горько повторил он. — Но я не мучал беззащитных. И с тобой я всегда был искренним, с самого первого раза. Макэвой подошел и вдруг ударил его по лицу. Трогая разбитую губу, Майкл удивленно взглянул на англичанина. А тот схватил его за грудки и поцеловал прямо в окровавленные губы, а Майкл укусил его в ответ. Это и был их первый поцелуй, с болью и соленым привкусом крови. Затем Джеймс размашисто, резко трахал немца прямо на полу, сжимал его красивую сильную шею, а в голове билось: «Как же я ненавижу тебя!», а потом, когда тело пронзила сладкая судорога, аккуратно вышел и лег на спину. — А теперь ты, — выдохнул Макэвой. — Что? — Майкл приподнялся на локте, и Джеймс заметил, что ворсинки ковра отпечатались на его спине, украсив гладкую кожу красноватыми узорами. — Возьми меня! Давай, пока я не передумал! Майкл охотно навис над ним, неожиданно ласково целуя в губы, огладил грудь, чуть ущипнув соски, затем облизал пальцы и начал осторожно подготавливать задницу доктора. Джеймс был далеко не новичком в любовных делах, у него было несколько любовников до Майкла. Однажды он открыл глаза и увидел, что мужчина, который был тогда сверху, трахает его с каким-то грубо-презрительным выражением лица, будто не наслаждается близостью, а издевается, унижает. Это было неприятное открытие, и с тех пор Макэвой избегал контакта с тем человеком, несмотря на уверения в любви. Нет, это не любовь, когда смотрят так. Так не любят. А Майкл… он взял его почти бережно и смотрел на него совсем по-другому, и от этого ёкнуло сердце Джеймса. Он вновь закрыл глаза, шлепнув, вцепился в ягодицы немца, прося: «Сильнее! Жестче!» и забылся в мощной вспышке удовольствия, видя целый космос на обратной стороне век. А Майкл аккуратно убрал прядку волос с его вспотевшего лба и, поцеловав в щеку, лег рядом. Гость остался на ночь. Это тоже было впервые, и Джеймс думал, каково им будет спать вместе. Он так давно не спал ни с кем на одной кровати. Но с Майклом было на удивление уютно. Перед сном они еще раз занялись нежным неторопливым сексом, и это было так хорошо, что сон быстро сморил обоих. Ночью Макэвой проснулся от того, что Майкл дрожал и вскрикивал во сне. Разбудив парня, доктор тревожно вгляделся в его прекрасное лицо, на которое упала тень страха и страдания: — Что с тобой? Плохой сон? — Да, — кивнул Майкл. — Расскажи, пожалуйста, тебе станет легче. — Да что там рассказывать. Мы плыли на корабле, союзники бомбили нас. Одна бомба попала в наш корабль. Почти все погибли. Они помолчали. — Там один мальчишка был, совсем молоденький, лет восемнадцать. Смешной такой, всё время анекдоты рассказывал. Я видел, как ему голову оторвало… и другие тоже… руки, ноги, оторванные части тел кругом. — Это ужасно. Немец откинулся на кровать, и в лунном свете стало видно, как заблестели влагой его глаза. — И я много таких мальчишек видел в госпитале. Знаешь, что самое страшное? Когда помочь не можешь, — поделился Джеймс. — Слушай, а где твои родители? — спросил Джеймс. — Отца убили вместе с зарвавшимся Ремом и его штурмовиками. Он был коммунистом, сам понимаешь. Мать с сестрой уехали в Америку. — Вот как? А ты… — А я не слушал отца. Хотел идти своей дорогой. Хотел стать героем, — горько признался Майкл. — Да просто не голодать. Ты же не знаешь, как мы жили после Первой Мировой! Но про газ, мыло и всё это… я не знал, ты мне веришь? Он с отчаянной надеждой посмотрел на доктора. — Верю, Майкл. Ложись, тебе надо поспать. Майкл лег, удобно положив голову на плечо доктора, и закрыл глаза, а Джеймс еще долго смотрел на что-то, видимое ему одному в темной спальне, согретой дыханием и биением сердец двух людей, вернувшихся со страшной бойни, людей, которым еще предстояло сделать, пожалуй, самый важный выбор в своей жизни.