Что ни вырастет

Выдал он себя по-глупому, совершенно случайно. Звонили из штаба, и он вышел в коридор за телефоном, не прикрыв двери в ванную, не успев смыть следы. А Юля как раз на какой-то концерт торопилась — вбежала с полотенцем на плече, едва не сбив его с ног. С начальством он говорил минут десять. Грядущие учения уже были распланированы до мелочей, но, как всегда, нашлись те, кому нужно было по пять раз всё объяснить. Наконец, нажав на отбой, он вернулся в ванную — а там Юля так и стояла, сгорбившись над раковиной. В решётке слива торчали блекло-белые коробочки тысячелистника, пара мутно-красных струек подсыхала на стенках. Он не знал, что сказать. Подошёл, легонько отодвинул Юлю, дотронулся до напряжённого плеча. Отвернул кран, вода побежала, смывая потёки. Он аккуратно сгрёб цветки в ладонь, сунул в мусорный пакет под раковиной. Подставил руки под струю. — Ты мне ничего не хочешь объяснить? — Юля наконец отмерла, сложила руки под грудью. Голос был тихий, но в нём уже слышались сердитые, требовательные нотки. — По-хорошему, надо бы, — Валентин с усилием прочистил горло. После короткого разговора голос уже начинал сипнуть — всё из-за стеблей этих. — Но что толку говорить, Юль? Он закрутил кран, принялся вытирать руки жёстким махровым полотенцем. — По биологии у тебя пятёрка. Что такое синдром ханахаки, ты наверняка знаешь. А детали, как видишь, выглядят малоприятно. — У врача был? — Был, — он повернулся. Юля устроилась в дверном проёме, перегородив пути к отступлению. — Таблетки пью. Поддерживающая терапия. Дочь как-то болезненно поморщилась, её ладонь прижалась к виску. — Блин. А я даже и не замечала, что у нас в аптечке что-то новое появилось. И сколько недель ты уже по ночам подкашливаешь? Ты ж меня сам за сиропом посылал! Я думала, ты в марте застудился на рыбалке! — Одно другого не исключает, — Валентин пожал плечами. — Сироп неплохо помогает. По крайней мере, днём я пока никого не пугаю хрипами простуженного бегемота. Он шагнул вперёд, и Юля машинально отклонилась, давая ему дорогу. Спохватившись, шагнула за ним в коридор: — Погоди! Но ты же не можешь это просто так терпеть? Ты же знаешь, чем это может кончиться? Только вчера в новостях писали про девушку, у неё от внутреннего кровотечения… — Свет в ванной выключи, — Валентин зашёл на кухню, открыл холодильник. Есть особо не хотелось, но хоть салат надо было настругать и закинуть в себя. Дверь распахнулась, Юля решительно шагнула вперёд: — Да ты сам мне рассказывал про подчинённого своего, которого в реанимации еле откачали после того, как ему цветы забили лёгкие! — Рассказывал, — он взглянул ей в лицо. — Чтобы ты знала, какую опасность представляют необдуманные похождения. Сегодня тебе кажется, что это любовь на всю жизнь — или одна приятная ночь. А завтра ты задыхаешься под ИВЛ. — Ага, и про бедного Тёму твердил, что он безответственный — и в больничке меня навещать не будет, если что, — фыркнула Юля. — Самого-то как угораздило? Ты ж десять раз всё перепроверишь, прежде чем кому-нибудь улыбнуться. Валентин беззвучно вздохнул. И правда, как так-то? Где ошибся? В какой момент не сумел совладать с эмоциями при виде встрёпанной макушки, нагло-весёлого взгляда? — Оно само как-то, — развёл руками. — Юль, я пытался из себя это вытравить. Ханахаки — живучая дрянь. Юля кивнула. Опустилась на табуретку, поджимая ноги, глядя куда-то в сторону, а её рука потянулась к нему, пальцы мазнули по запястью. Валентин инстинктивно поймал их, обхватил — прохладные, чуть дрожащие. — Юль, — опять пришлось прочистить горло. — Я-то ещё более живучий. Не бери в голову. — Угу. Она, кажется, попыталась улыбнуться — улыбка вышла кривой. — Блин, в голове не укладывается. Ладно, там, у кого-то во дворе. Или в школе. Но ты… — она провела ледяной ладонью по лбу, криво усмехнулась. — Пиздец, господи, ёбаный пиздец. — За выражениями следи. Одёрнул скорее по привычке. Не то что бы он не был согласен с Юлей в оценке ситуации. С другой стороны, почти привык уже. По утрам только вот в груди дерёт. — Тысячелистник, — Юля подперла подбородок ладонью. — Это ж сорняк. Ни разу не слышала, чтоб у кого-то прорастал. — А что обычно прорастает? — полюбопытствовал он. — Хризантемы всякие, — она дёрнула коленкой, — гладиолусы, дельфиниум… Один мой знакомый до сих пор с красными розами мучается. — Розы — совсем плохой вариант, — Валентин покачал головой. — Колючки ещё сильнее травмируют. Кровопотеря может оказаться даже опаснее, чем кислородная недостаточность. — А он говорит, хуже всего, что над ним во дворе ржут, — Юля криво усмехнулась. «Розы — так банально-официально, ты чё, в училку втюхался?» Валентин неодобрительно качнул головой. — Не вижу повода для насмешек. Твой знакомый получает необходимую медицинскую помощь? — Районная поликлиника, — Юля поморщилась. — От ханахаки у них только анальгин, чтоб уж совсем от боли на стенку не лезть. Я как раз у тебя хотела спросить… Можешь поговорить с кем-нибудь из своих, из госпиталя? Чтоб хоть обследовали нормально. Я боюсь, там всё серьёзно. Его в последний раз так скрутило — мы скорую вызывали. А что скорая? Приехали, поставили укол, укатили. Недолго подумав, Валентин кивнул. — Позвоню Малыгину. Приведёшь своего страдальца, скажешь, что от меня. — Спасибо. Юлины тревожные глаза вновь заглянули ему в лицо. — А ты? Пап? — Говорю же, — он беззвучно вздохнул, — не дёргайся из-за этого. Переживу. — Ты с ней хоть говорил? С твоим тысячелистником? — Юля невесело улыбнулась. Валентин покачал головой. — Вряд ли у нас темы для разговора найдутся. А в сочувствии к моему болезненному состоянию я не нуждаюсь. — Но если это может помочь… Я читала, что для выздоровления главное даже не взаимность, понимаешь, главное — открыться, признать самому, перестать это давить в себе! — Юля, — он отошёл от стола. — На мой взгляд, заявление в духе «пожалуйста, мне нужно немножко твоей симпатии и привязанности, иначе я загнусь от цветов в лёгких» — одна из самых жалких вещей, которую один человек может сказать другому. Она смотрела исподлобья хмуро, упрямо, и он протянул руку, аккуратно провёл большим пальцем по её щеке, пытаясь не то убедить, не то утешить. — Я своё мнение никому не навязываю. Но и менять его не намерен. Открыл в очередной раз холодильник, достал наконец пучок салата, редис, капусту. Юля молча забрала у него овощи, потащила мыть. Капли разлетались по всей кухне. — Главное, себя береги, Юль, — добавил он. — А так — переживём. * * * Переживём — билось в голове рефреном. Насколько он раньше досадовал, когда Юля норовила любой ценой ускользнуть из дома к подружкам-приятелям, настолько сейчас ему хотелось спровадить её. Куда угодно, лишь бы ей было весело и спокойно. Лишь бы не слышала кашля, прорывавшегося всё чаще, лишь бы кровяные кляксы не попадались ей на глаза. С тканевых носовых платков он перешёл на бумажные: их не нужно было кидать в стирку, Юля не могла на них наткнуться. Ингалятор прочно прописался в его сумке — сначала неплохо помогал, потом облегчения стало хватать буквально на пару минут. В ход пошли армейские спецсредства — Валентин колол их себе сам, а ампулы выкидывал в отдельный пакет у себя в кабинете. Его предупреждали о побочках: за несколько лет, а то и месяцев, садились почки, печень, в крови падал гемоглобин. Зато побеги в лёгких ненадолго ослабляли хватку. По ночам было легче — и в то же время херовее. Засыпал он, стоило положить голову на подушку, и во сне его ладонь сжимала чужую, шершавую, тёплую, и непослушные светлые пряди щекотали нос, подбородок, и гибкое тело льнуло к нему, послушно прогибаясь. И дышалось. А просыпался как будто с утюгом на груди. И горчило во рту, и от острого запаха тысячелистника ломило виски. Когда-то в детстве Валентин растирал его меж пальцев, подносил их к носу, жадно вдыхал. И горько было, и свежо, и хорошо так… Было же время. Когда обычным будним утром у него в глазах помутнело от недостатка кислорода и он начал заваливаться назад с открытым ртом, он ещё успел порадоваться, что его накрыло не дома и дрожащими пальцами в телефон тыкает не Юля, а адъютант. Приехали в момент. Укол, кислородная маска — вроде отпустило, хотя Валентин не сомневался, что в госпитале без интубации не обойдётся, полезут ему в глотку — чистить. Ладно. На неделю-другую чистка должна помочь. Валентин старался дышать глубоко, ровно и даже, кажется, улыбался врачам и адъютанту, напросившемуся ехать с ним. В палате он отошёл от анестезии уже ближе к вечеру. Сквозь опущенные шторы свет почти не пробивался. Вроде бы и местный наркоз, и щадящий метод — а всё равно та ещё дрянь. Валентин прополоскал рот. В глотке пекло, и в то же время пить он опасался: мутило чуть, но, возможно, если он проглотит хоть что-нибудь, заштормит уже всерьёз. Недолго посидев на кровати, он сунул ноги в бумажные тапочки и вышел в коридор. Ну разумеется, закон подлости никто не отменял. Прямо навстречу по коридору шла Юля в белом халате, о чём-то на ходу расспрашивая медсестру. Карие глазищи распахнулись, Юля ойкнула. — Пап? — Я ж просил, — буркнул Валентин, протягивая руки, обнимая дочь, — русским языком же им говорил: сам позвоню, не надо дёргать. С занятий сорвалась, да? Юля растерянно моргнула. — Пап, я не знала. Мне не звонил никто. Зря, между прочим, — губы недовольно сжались. — Ты не должен был им запрещать. Как представлю: я бы сейчас гуляла со Светкой — и даже не знала, блин, что тебе плохо! — Да всё в порядке уже, — отмахнулся он. — Как ты здесь оказалась-то, если тебе не сообщали? — Навещала тут одного, — пробормотала она под нос, уткнулась лбом Валентину в плечо. — Дотянул, придурок, до реанимации… Пап, спасибо тебе, — она подняла голову, вглядываясь в глаза. — Знаю, ты Тёму терпеть не можешь, но если б ты не помог с врачом, уже б, наверное, и говорить не о чём было. — Тёма? — переспросил Валентин. — Твой знакомый с ханахаки — это Артём? — Ну да, — она беспокойно втянула нижнюю губу, отстраняясь. — Ты не думай, у нас давно уже ничего нет, просто тусуемся. Типа друзья, наверное — хотя такого друга, блин, врагу не пожелаешь. Я его пытала и так, и сяк — сделай, Тём, что-нибудь, хоть скажи, из-за кого ты розами харкаешь. Но нет, блин, мы ж гордые, мы лучше будем выкашливать себя по кусочкам, лишь бы не… Валентин, не дослушав, машинально кивнул, двинулся вперёд по коридору, к просторным стеклянным дверям. Над ними краснело крупными буквами: «Палата интенсивной терапии», и внизу, помельче: «Вход разрешён только персоналу». Было бы заперто, он пошёл бы искать медсестру, врача, завотделением, начальника госпиталя, кого угодно. Но створки распахнулись от лёгкого нажатия, и Валентин оказался в маленькой светлой палате. На единственной кровати, с кислородной маской, плотно прижатой к лицу, лежал светловолосый парень с хорошо знакомыми Валентину, но вытянувшимися, заострившимися чертами. Грудь в серой распахнутой рубашке слабо, часто приподнималась. Валентина толкнуло под дых, он шагнул вперёд, протягивая руку. Пальцы коснулись холодного лба, мягких спутанных волос. — Артём, — сухо, скрипуче произнёс он. Связки ещё не успели восстановиться, в горле резануло. — Ты выздоровеешь, и это не обсуждается. Слышишь меня? Я тебе не позволю сдаться из-за какой-то любовной чепухи в мозгах. Глаза, сине-зелёные, большие, приоткрылись, мутный взгляд скользнул по фигуре Валентина. Губы в трещинках дрогнули под прозрачным пластиком, размыкаясь: — Валя… Валя, Валентин Юрьевич… Ох, блядь, вот это глюк… Спасибо… И опять толкнулось под рёбра, горячо, заполошно. Валентин погладил взъерошенную макушку, прошёлся ладонью ниже, к скуле. Вторая ладонь накрыла безвольную кисть, сжала — чуть-чуть, потом ощутимее. Валентин выдохнул, чувствуя, как ускоряется под пальцами пульс, как вздрагивает рука. — Это я, Тёма, — тихо сказал он. — Валя… Тёмина ладонь стиснула его запястье, словно пытаясь удержать. Валентин сверху накрыл её второй ладонью, сжал обеими руками. — Я никуда не уйду. Из-за плеча раздался не то вздох, не то хмык Юли. — Пап? Серьёзно? Всё это время — он? Строгий недовольный голос помешал Валентину ответить: — Товарищ полковник, куда же вы, не предупредив? Мы вас ищем, на укол пора. Валентин помолчал, стараясь прислушаться к себе, вдыхая глубже. В первый раз за полгода за рёбрами не тянуло, не отдавалось болью. — А мне, кажется, уже и не надо.