***
Мне удалось отрыть веник и совок в этом дворце: по сравнению с нашей квартиркой всякий двухэтажный дом покажется царскими хоромами. Мы вместе убрали все режущее и колющее, смеялись, как ни в чем ни бывало: обстановка до легких покалываний в животе была непринужденной и до навязчивого скрежета в опьяненном подсознании интимной. Мне не хотелось отходить от него ни на шаг. Друзья могут испытывать некую одержимость друг другом? Если все же да, то примерно так я ощущаю себя рядом с ним. Возможно, на утро эффект будет не таким сильным, а волшебные чары и вовсе исчезнут, но факт остается неоспоримым — другого Хосока я забыть никак не смогу. И если ему навсегда суждено остаться в этом снятом на одну ничтожную ночь доме, значит, противиться этому я не смею. Он позволил мне взглянуть на него с другой стороны, сокрытой от остальных, он же имеет все права ограничиться одним разом. Первым и последним. Не помню, что происходило на экране. Лучше всего мне запомнились смущенные взгляды и улыбка, обращенная ко мне, пока никто не смотрит. Мы вели себя, как самая настоящая парочка, и эта игра показалось мне в разы увлекательнее фильма, который вроде как выбрал Мёнджун. Помимо программирования он разбирается в кинематографе, пожалуй, лучше всех здесь вместе взятых. В выборе качественного кино ему равных нет, даже если оно так скоро отходит на второй план. Наши мизинцы как бы невзначай соприкасаются, и больше ничего не имеет значения. Хосок столь раскован, что в момент, когда его голова оказалась на моих коленях, даже я ничего не успел заподозрить. Потому что это в порядке вещей — гладить друга по волосам, пока тот не отводит от тебя взгляда. Одна его рука заведена назад, и мне приходилось пересиливать себя, чтобы не охнуть или не сглотнуть слишком громко от одного только вида. На мгновение, лишь на одно, я представил, как Хосок седлает мои бедра прямо здесь, на до одури мягком диване из облаков. И мне вполне его хватило, чтобы завестись с пол оборота. Склоняюсь и шепчу ему тихо и невнятно, чтобы он вышел и ждал меня в гостиной. Про себя я удивляюсь его покорности или же детской наивности: он встает и уходит почти сразу, не привлекая ненужного внимания. А вот я, кажется, уже трясусь от осознания, что кто-то точно что-то заподозрил. Мои бывшие одноклассники не глупцы, это я знаю точно — наверняка давно все поняли, просто сохраняют некоторые рамки приличия. Хотя бы за это стоит их благодарить. Я будто шел к Ли по запаху, уверенный, что ждет он только меня и никого больше. Оттого кровь в венах кипела: под кожей растекалась плавленная сталь, и ощутить жар чужого, безнадежно сгорающего тела казалось жизненно необходимым. Я замечаю его за барной стойкой, крутящего пустой стакан, который я еще не успел разбить. Нарушать эту задумчивую идиллию было настоящим кощунствовав, но для чего тогда я позвал его и пришел сам? Уж точно не за выяснением отношений. Мы просто друзья — это ясно как день. Он замечает меня не сразу. По его взгляду, немного растерянному, становится понятно, что Хосок определенно чего-то ждет. Главное, чтобы наши желания совпадали. Я всматриваюсь в оторопелое лицо, глаза раскрыты широко и по-невинному мило вкупе со сведенными домиком бровями. Сомневаюсь, но все же накрываю горячую щеку своей рукой не спеша, ожидая какой-то реакции и немого разрешения на столь откровенные действия. Этот порыв пришел сам собой: мое дело знать, позволит ли Хосок сделать что-то более откровенное. — Я хотел бы загадать одно желание, — провожу большим пальцем по гладкой коже, не видя перед собой никаких препятствий. — Исполнишь ли ты его для меня? Одна эмоция сменяет другую в одночасье, он больше не выглядит неуверенным. Я снова разблокировал нового Хосока, которого раньше видеть не мог. Вместо ответа на мой киношный бред, он неожиданно трется о ладонь, прикрывая веки, а мне все труднее удается сдерживать себя. — Пойдем? — протягиваю ему руку, и он незамедлительно кладет в нее свою. Хосок молчит, и это слегка настораживает, но все его тело говорит за него. Я шел немного впереди, когда мы поднимались по лестнице, не забывая оглядываться назад. На каждый мой нетерпеливый поворот головы, которые я, по-моему, совсем не контролировал, он смущенно улыбался, закусывал губу и смотрел в ответ. Кто же ты такой? Этот вопрос так и останется без ответа, как сильно бы меня не терзали сомнения. По стечению совсем не непредвиденных обстоятельств, я оказываюсь прижатым к первой же стене в коридоре второго этажа, не успев даже за угол завернуть. Хосок вновь ждет от меня каких-то действий, поджав губы в нетерпении. Все еще колеблется. Тогда я беру инициативу в свои руки, причем в прямом смысле: теперь к стене прижат не я, да и такая перспектива меня устраивает куда больше. Он по-прежнему ждет и не оставляет мне никакого выбора. Мной движет чистый инстинкт и любопытство, но ничего постыдного я в этом не вижу. Вот мы целуемся снова, отрезая друг друга от реальности, — эффект совершенно другой, нежели в ванной. С тормозов срывает моментально. Думаю, что не смогу остановиться на этом и оставить все, как есть. Нахожу в себе смелость опустить руки ниже шеи друга, которого знаю с самого детства. С ума сойти. Хочу заметить, целуется он замечательно, особенно когда перестает ограничивать себя. У меня не нужно спрашивать разрешения, когда я сам трогаю его там, где часами ранее висели огромные знаки запрета. Теперь, кажется, нам обоим можно все, только вот, ни один из нас не пользуется этим в полной мере. Станет ли? Хосок использует свою свободу своеобразно, закидывая ногу на меня, ни капли не стесняясь. Плотно прижимает меня к себе и отстраняется, выжидая. Мы встречаемся взглядами на долю секунды, и ее мне вполне хватает, чтобы понять, что делать дальше. Я искренне нуждаюсь в подсказках, и Хосок прекрасно с ними справляется. Он дышит тяжело и горячо — у меня голова кругом идет. Провожу ладонью вдоль охуительно накаченного бедра, во время притормаживая. Хосок и сам понимает, что я ни в жизни не подниму его на руки, потому трется отчаяннее, задирая ногу выше. Ёбаный пиздец. Я обязательно подумаю над тем, чтобы выделить пару часов своего драгоценного времени на спортзал, в котором Хосок сумел сделать... такое. Может, тогда я хотя бы смогу сдвинуть его с места. Сейчас он охотно подается мне навстречу сам — проще пареной репы. Думал я, пока невозможные губы атлета не спустились к шее. Я отвлекся на секунду в попытках найти подходящую среди скудного количества дверь, но он, видимо, не привык ждать целую вечность. Боль в затылке становится каплей в море, когда мы внезапно перемещаемся к стене напротив, а пухлые губы — к ключицам. Еще тогда я подумал, что не поздно свести все к ошибке, влиянию алкоголя или более убедительной отмазке, но и эта мысль быстро затерялась в одурманенной желанием голове. Не настаиваю. В комнату в самом конце коридора мы заваливаемся чуть ли не кубарем. Я точно помню, что занимал ее, как только мы сюда приехали. Камень, ножницы, бумага — игра для взрослых, решающая судьбы. Игре, которую мы с Хосоком затеяли, дать название куда сложнее, но они все же имеют некоторые сходства. Основываясь на абсолютном везении и шестом чувстве, делаем решающий ход, выигравший ты или проигравший — решится утром. Находится между двумя титулами сразу, не подозревая, что ждет тебя впереди, отдавшись моменту. Немыслимое удовольствие. В душе не чаю, что провоцирует подобные мысли лезть в мою нетрезвую голову, тем более, когда кое-кто столь раскрепощенный валится на пол следом за мной, всем весом прижимая меня к мягкому ковролину. Что за идиот догадался поставить сумку посреди комнаты? Ах да... В общем, неважно. Куда важнее непредвиденное падение и неловкий смех Хосока. Щеки у него опять покраснели, и я подчеркиваю в который раз, что легкий румянец на лице ему очень идет, но не говорю этого вслух. По крайней мере, надеюсь на это. Мы перемещаемся к деревянному основанию изножья кровати, и я тяну Хосока на себя в надежде заполучить еще один поцелуй. Пусть мягкий пол никогда не будет таким же мягким, как тот красный диван, но бедра Хосока на моих, и все происходит в точности, как я себе представлял. Реальность, конечно, оказывается куда лучше. И Хосок в ней живой, из плоти и крови, тот самый новенький, долгое время не решающийся заговорить со своими одноклассниками. Я, признаться, думал, что он немой, пока его не вызвали к доске первый раз. Все еще не помню, как мы познакомились. Мне стыдно. Помню только, что тогда Хосок впервые дал посмотреть на него по-другому: не как на глухонемого парня, по неизвестным причинам сменившего место обучения. На деле же он ничем не отличался от нас — такой же раздолбай, любитель острых ощущений и игры в карты. Таким я его запомнил с тех пор. Сегодня он открывается передо мной опять, но на эту его сторону нельзя просто взять и повесить свой глупый ярлык в виде остроумного словосочетания. Оказывается, от Хосока многого можно ожидать. Не уверен, что мне посчастливиться узнать его лучше, чем знаю теперь, когда он так долго и упорно был на людях тем, кем на самом деле не являлся. Я не знаю, в чем причина, и, возможно, никогда не узнаю, но если его это не волнует и в обсуждении не нуждается, то меня это никак не касается. Его теплые руки у меня под футболкой, мой язык неизменно сплетается с чужим, поцелуй получается мокрый и грязный, немыслимый узел тянется к низу живота. На подбородке у Хосока я замечаю блестящую капельку и спешу вытереть ее краешком собственной футболки. Который раз за сегодня он улыбается мне так? — Хосок, — улыбка испаряется, и я не хочу продолжать то, что пытаюсь сказать. — Мы ведь просто друзья? Недолго подумав, он отвечает: — Да. С моих плеч падает гора, либо же мне удобнее так думать. Во взгляде напротив я ловлю мимолетную тоску, но свожу к тому, что мне просто показалось. Любое действие Хосока вдруг становится напористее и увереннее, или я окончательно сошел с ума. Смелее ерзает на мне, но его движения по-прежнему плавны, находятся на грани дразнящих и отчаянных, будто он оттачивал именно их долгие годы. Что последовало после лучше либо увидеть, либо почувствовать, но ставлю миллион вон — мое лицо выглядело очень глупо. Я хотел, чтобы он сделал это еще раз, и, кто бы мог подумать, мою немую просьбу он успешно пропустил мимо. Вместо того, чтобы прикоснуться к моим брюкам, он поднимается и тянет меня на себя — мне только и остается, что следовать его подсказкам. Стоит он нетвердо, — наверное, затекли ноги, — я уже было готов его поймать, но меня бесцеремонно толкают в ответ, на край постели. Смотрю сверху вниз, предугадывая, что последует за этим неоднозначным жестом. Вероятно, у тебя будет секс, Им Чангюн. Бинго! Твоя гениальность просто не знает равных. Почему я вообще говорю сам с собой? Это, вероятно, мой внутренний голос. Если ты меня слышишь, запомни — никогда не спи со своими друзьями. Стоп... — Я очень пьяный. Мы много выпили? Я разговариваю сам с собой, представляешь? Это нормально? Кажется, я сошел с ума... У тебя такое хоть раз было? — Закройся хотя бы на секунду. Красноречивое прикосновение к бляшке ремня действительно заставляет затаить дыхание: не то что разговаривать — думать не хочется. Присутствует лишь предвкушение последующих действий. Он справляется с застежкой с помощью одной руки за время очередного поцелуя, то есть, за считанные секунды. Наверное, потому что он часто мешает колоду. Ловкость рук, все такое... Я слишком наивный? Вы просто не видели, как он перемешивает карты! К кому я обращаюсь теперь? Какой-то дурдом... Но я продолжу, не против? Так вот... Моя жизнеспособность сейчас крайне нестабильна, самые разные чувства посетили меня за время наших откровений. Сильнее всех них вырвалось без предупреждения в виде стона, сдержать который от неожиданности я просто не мог. Его движения правда очень... умелые, руки с виду сильные, но очень осторожные. Немного шероховатая кожа — хуже от этого ничуть не становится. Я еще не определился, мне охуеть как плохо или охуеть как хорошо. Плохо мне становится, когда я опускаю взгляд вниз и вижу руку Хосока на своем стояке, а потом снова хорошо... Я, блять, веду себя, как пубертатный девственник. Чувствую, как постыдно горит мое лицо. Улыбается. Одними уголками губ. Еще немного, и рассмеется мне в лицо. Почему мне не весело? И так хорошо... Мне осточертела его самодовольная мордашка. Я позволяю себе обойтись без дурацких подсказок, зарываясь пальцами в его густые волосы. Их всегда было так много? У Хосока глаза горят янтарем — пламя его красивое и безумно завораживает. Я правда не ожидал, что он... Боже! В этой части коридора и на всем этаже мы должны быть одни. Иначе Кенджи подумал бы, что мне грозит серьезная опасность. Честное слово, легче думать, что он все понимает и не станет вмешиваться. Я сам мало чего понимаю. Знаю только, что во рту у Хосока невероятно жарко. И приятно. Когда он постепенно начинает помогать себе руками, у меня темнеет в глазах. Друзья ведь делают что-то подобное?.. Мы — особенные? Сейчас это не имеет никакого значения. Ничего не имеет значения, когда он смотрит на меня из-под полуприкрытых век и сводит с ума. Все это слишком неправильно и жутко заводит. Сомневаюсь, что Хосок делает это так упоительно, потому что хорош в картах. Все еще не могу поверить, что это происходит со мной. Весомое доказательство реальности происходящего — горячий плен, из которого самому мне точно не выбраться. Я колеблюсь, но все-таки надавливаю на затылок, боясь доставить неудобства. Что за неуместная забота? Но мы же друзья и вроде как должны помогать друг другу. Главное не забыть. Главное не... Пиздец. Как можно было заметить, матерюсь я нечасто, но это пиздец. Наслаждение проходится волной вдоль тела, не оставляя ни одного живого места. Я весь — сплошной оголенный нерв, и Хосок провоцирует во мне множество реакций, все они как одна невообразимо прекрасны. Я просто хочу взглянуть на него. Удостовериться, что нам обоим хорошо. Волосы жутко растрепаны, хоть и вся причина во мне. На подбородке у Хосока вновь что-то маленькое и блестящие, но я не думаю, что это просто слюна. Я притягиваю его для очередного поцелуя, слизывая недоразумение. Тот получается солоноватым, слишком разнузданным и не менее потрясающим, чем все предыдущие. Краем глаза замечаю, что хосокова рука опять тянется вниз, и перехватываю его запястье. — Постой, — дышу через раз, весь мокрый, как после марафона, футболка неприятно липнет к телу. Это не мешает мне привести соседа в чувства. — Не понимаю... Мне остановиться? — Нет! То есть, да... Раньше тебя никогда не спрашивали, чего хочешь ты? Хосок и вправду выглядит убедительно: по одному потерянному взгляду ясно, что нет. Разве это не основополагающая в хорошем сексе вещь? Какой тогда в этом всем смысл... Я прошу его сесть на мои бедра снова; брюки стоило бы, конечно, снять к чертям собачьим, но сейчас это не так важно. Он послушно приземляется напротив меня, опираясь о, пожалуй, самое выдающееся в моем худощавом теле место, — плечи. Да и те острые и несуразные, но рядом с Хосоком я особо не чувствую стеснения или неуверенности, ведь он полностью открыт для меня. Почему бы и мне не открыться в ответ? Тяну полы его футболки вверх, на что он безмолвно сводит обе руки над головой. Я, признаться, чуть не затопил слюнями пол. Обычно, когда он расхаживает по квартире в одних домашних шортах, меня это волнует в последнюю очередь. Проще говоря, мне все равно. Почему-то сейчас, на таком ничтожном от меня расстоянии, под воздействием алкоголя и чего-то еще необычайно мощного, каждая очерченная мышца на молочной коже бросается в глаза и заставляет задыхаться. Я напрочь забыл, зачем сказал ему сесть сюда. Только его выжидающий вид кое-как отрезвлял. — Что мне сделать? — Я, признаться, не знаю... Еще ни разу я не касался кого-то с таким трепетом. Он словно хрупкая фарфоровая кукла в моих руках, которую непременно хочется оставить в целости и сохранности, даже если нынешние трещины я залатать не в состоянии. Желательно избежать появление новых. Сквозь одну из них пробиваются первые ростки самого красивого на свете цветка, когда пальцами я мягко перебираю горошину набухшего соска. Протяжный вздох сверху звучит, как зеленый свет, и я подключаю кончик языка, чтобы знать наверняка. Догадки оказываются верными: слышу первый за сегодняшнюю ночь стон, разливающийся по комнате, как утреннее радио, только с весьма интересным содержанием. Будто без него день не начнется, а я, впрочем, готов слушать эту волну днями напролет. Из ушей от хрипловатого низкого голоса, невольно старающегося брать высокие ноты, стекает что-то очень сладкое и липкое — по консистенции напоминает мед. Возможно, пчелы уже успели собрать пыльцу с распустившихся из трещин цветков — уши действительно закладывает от переизбытка сахара, и член предательски дергается при каждой возможности. — О каком желании ты говорил в гостиной? — длинные пальцы без конца оттягивают мои волосы, а я, сцеловывая родинки-звездочки на гладкой коже одну за другой, не сразу улавливаю суть вопроса. — Я не помню. — Ты такой кретин, — за время нашего общения я выучил наверняка, когда Хосок улыбается во время того, как говорит. Уверяю, этот случай не исключение. Я не знаю, что конкретно имел ввиду, но сказать что-то надо было, вот я и сказал... И правда кретин. Полнейший и правда надеющийся, что ситуация полностью под мои контролем. На этот раз Хосок не жалеет силы, намертво припечатывая меня к матрасу. Лицо его поддернуто внезапной веселостью, глаза сужены в лисьем прищуре, а я не могу двинуться с места. Ну, то есть, на полном серьезе. Для него это кажется забавным, а я ума не приложу, что делать с приличной такой загвоздкой ниже пояса. — Я хочу тебя, просто друг, — шепотом проговаривает над ухом он, нарочно касаясь мочки губами. Я все крепче убеждаюсь, что происходящее похлеще пыток в Средневековье. Верхняя одежда быстро покидает меня, но взгляд просто друга все же сумел смутить. Скорее, это просто заметно ударяет по достоинству, а он облизывает меня глазами, не оставляя места сомнению. Как просто он управляет моим пошатнувшимся сознанием, невероятно. Не только им: чувствами, телом, душой, эмоциями. Я под его влиянием, но без какого-либо сопротивления. Теперь я — его побитая марионетка. Мы оба без сантиметра ткани на теле, и ощущать тот самый жар чужого тела каждой клеткой — невыносимо. Вновь настойчиво тянет меня на себя, я не опускаю возможности прикоснуться губами к крепкой груди. Он, очевидно, этого не ждал — звук прозвучал уморительный, но мне все еще не до смеха. Веду мокрую дорожку к ямочке между ключицами, слышу неразборчивое мычание и совестливо притормаживаю. — Дай мне руку. — Что? Зачем? Я должен... — Да! Господи, ты и правда идиот. Странновато после подобных заявлений видеть, как средний и безымянный пальцы оказываются на высунутом целиком языке, а затем полностью утопают в жарком плену. Хосок прикрывает глаза, двигается между ними, и меня не покидает чувство дежавю. Я наблюдал бы за тем, как самозабвенно Хосок вбирает мои пальцы в рот очень и очень долго, но я по-прежнему сгораю от всего, что творится сейчас, а мои тлеющие безжизненные останки вряд ли кому-то пригодятся. Наши взгляды соприкасаются, и я умираю внутри. Я ловлю себя на том, что начал забывать о главном — мы просто друзья. Его глаза полны безнадежного исступления, но за ним навязчивого мелькает эта дурацкая тоска, и на этот раз мне вряд ли могло показаться. Хосок будто ощутил мои подозрения и главные опасения, шире раздвинул бедра, решительнее направляя меня и приподнимаясь на коленях. Брови его тут же сошлись к переносице, провоцируя мимические морщинки выявиться на покрытом легкой испариной лбу. Он действительно очень горячий, в прямом смысле слова. Я едва сдерживаюсь, чтобы не проверить его температуру своими губами, но это физически трудно, когда Хосок, как назло, выгибается дугой до хруста в позвонках, откидываясь назад. Изящность и сила идеально сочетаются в нем, меня ведет от одного только вида. Он идеально сжимается вокруг моих пальцев тугим кольцом — я на грани. Отчего-то хочу спросить, как он себя чувствует. Это беспокойство некстати, и я прекрасно понимаю, что Хосок в нем вряд ли нуждается. Хочу спросить, что теперь он думает насчет нас, но во время себя осекаю. Какие к черту «мы»? Я явно дурак, если ищу в этом скрытый подтекст. Предпочитаю отказаться от столь увлекательных поисков, сосредотачиваясь лишь на ощущениях. Все становится до боли простым, не возникает разъедающих совесть вопросов, есть только одна на двоих непереносимая жажда. Мы можем лишь стать друг другу спасением. За ребрами ужасно свербит, присутствует незримый порыв, противодействовать которому трудно. Я почти что не осознаю, насколько резки и грубы мои действия; я желаю вгрызаться в перламутровую кожу до заметных следов, царапать, целовать. Хосок тяжело вздыхает, когда я покидаю его, и шипит, когда я прикусываю нежную кожицу у основания шеи, но не отталкивает меня. Не просит и не умоляет, откидывает голову чуть в сторону, позволяя мне чуть больше. Придвигается ближе, и я отчетливо ощущаю его желание, не через бесконечные слои одежды, а всем нутром. Мне сложно балансировать в положении девяносто градусов, обе мои руки заняты: Хосок смотрит на меня умоляюще, и я опускаю ладони на подкачанные, как и, впрочем, все его тело, ягодицы, чуть раздвигаю их, оказывая другу необходимую для нас обоих помощь. Неосознанно сжимаю упругие половинки сильнее, наконец, заполняя Хосока собой. Он самолично и невероятно откровенно насаживается полностью, опираясь о мои колени — его руки заметно дрожат, как и ноги. Я теряюсь, не знаю, на чем концентрироваться в первую очередь: искушающих тесноте и тепле, трогающие потаенные уголки души, или виде изнемогающего от наслаждения тела, трогающего за живое. Когда Хосок начинает двигаться, я не могу оторвать взгляда: все его тело делает плавную волну, хоть и колени слегка подрагивают. Она не становится менее пластичной и завораживающей. Только мне от этого ничуть не легче. Я обессилено валюсь на заправленную кровать с приятно пахнущим бельем, по-прежнему не в состоянии оторваться. Мои руки совершенно хаотично блуждают по чужому телу там, куда способны дотянуться. Я, кажется, коснулся каждого сантиметра, и когда дошел до самого сокровенного, услышал очередной отчаянный стон. Связок Ли не жалел, а я успел забить на на нашу конспирацию и уединенность, наслаждаясь голосом, так сладко ласкающим слух. Приподнимаюсь на локте для лучшей точки обзора, тут же замечая, что чужие ноги уже чуть ли судорога не пробивает. Тогда он жадно впивается в мои губы, а я не успеваю глотнуть достаточное количество воздуха и вот-вот бы задохнулся. Такой смертью и помирать не жалко. Позиция меняется в дикой спешке, и вот Хосок уже лежит подо мной. Сопли жевать времени не было, хотя перед глазами все плыло и сливалось в одну неясную смазанную картинку. Растрепанная макушка у изголовья кровати, сильные руки напряжены до дьявольски выступающих вен, вцепившись в деревянную спинку постели мертвым хватом. Я продолжал двигаться инстинктивно и не смел останавливаться. — Быстрее, — срывающимся голосом просит Хосок, и я беспрекословно слушаюсь. Стоны становятся больше похожи на хныканье, кожа липнет к коже, множество звуков отдают глухим звоном в перепонках. Вместе с ритмичным скрипом кровати я, кажется, даже услышал треск. Нет времени думать об этом. Хосок упирается пятками в поясницу, я из последних сил увеличиваю амплитуду с каждым новым толчком. Финал близко, чувствую это чересчур ярко. Всвязи с этим я просто не могу оставить без внимания своего драгоценного друга. Подстраиваюсь под один ритм, рука двигается отрывисто и, судя по Ли, делает это во время. — Только... не смей, — вероятно, хочет сказать что-то важное, раз решается на это в такой ответственный момент. У него все равно вряд ли что-то выйдет. — делать это... Чангюн! Я сейчас... только... Даже не думай! В уголках глаз у него, по-моему, собираются слезы. Это нормально? Он забавно шмыгает носом и сморщивает его, как какой-то насупившийся зверек. Немного пачкает мою ладонь, что нестрашно. Момент, когда Хосок кончает, я бы определенно поставил на перемотку. О чем он меня предупреждал становится ясно после того, как я изливаюсь, не успев покинуть его тела. — Ёп твою мать, Чангюн... — не совсем такой реакции я, конечно, ждал. — Ты не забеременеешь, можешь не парится. — О, спасибо! Я ходил на уроки биологии, Эйнштейн... Просто это... Мерзко, ясно? Хосок не ждет от меня какого-то вразумительного ответа, подскочив с места и целенаправленно двинувшись к моей необдуманно оставленной посреди комнаты сумке. По его ноге действительно тянется тонкая белесая линия, и даже стоя ко мне спиной я буквально слышу как он неприязненно кукурузится. Меня взаправду одолевает чувство вины. У всех заебы разные, но откуда ж мне знать о каждом? — Прости... — Поздно. Лучше скажи, где твое полотенце. Может, тогда я подумаю. — Справа, в основном отделении, там рядом еще должен быть гель для душа и... — Спасибо. Он уходит слишком быстро для того, чтобы я успел что-то сообразить. Пойти за ним? Чертов гений, попридержи коней. Я не должен вести себя безрассуднее, чем есть сейчас. Оставшись наедине с собой, полет мыслям дается автоматически. Все они, как не странно, о Хосоке. И о том, что о случившемся я все еще ни капли не жалею. Вопрос только в том, сможем ли мы остаться просто друзьями, как я сам и завещал. Честно говоря, сомнения и неутешительные догадки безжалостно грызут — я понимаю, что навряд ли сегодня засну. Я щипал себя порядка десяти раз, проверяя, не сон ли все это. В комнате приятный полумрак, и я так долго пробыл в нем, что полностью привык. Хосока все нет, и счет я не веду... Но в глубине души надеюсь, что он вернется. Я перебрал столько развитий событий, что ни одному режиссеру не снилось: он заходит, ложится рядом и обнимает меня, мирно сопя в затылок. Вот еще, но первый, как по мне, был самым реалистичным: Хосок заходит в комнату, долго не решается ложится, любуясь моим милым спящим личиком, попадает под влияние моего природного очарования и говорит, что никого красивее в своей жизни не встречал... Потом фанфары, фейерверки, точка в слове «друзья» и прочее. Не знаю, с чего начнется следующее предложение и какое слово будет первым. Повод задуматься. Хочу быть рядом чаще. Я повторяюсь, да? Боже, я безнадежен. Ну и зачем Хосок поцеловал меня тогда? Нормально же общались... Он первым поцеловал меня. Он сделал это первым. Ха! Я знал, что докопаюсь до правды. И... Что дальше? О чем это говорит? Я окончательно запутался. Мне нужно спать, но я упорно делаю все, что угодно, но не сплю. Может, хотя бы во сне мы увидимся опять? Ну, в смысле, мы в любом случае увидимся, но встреча... немного иная, сечете? Не узнаю себя. Как долго мне ждать? В любом случае, в ближайшую тысячу скопившихся мыслей я точно не усну. Я трусливо притворяюсь спящим, когда начало из каждого моего сценария внезапно совпадает с реальностью. Сначала я подумал, что Хосок вернет полотенце и уйдет. Матрас за моей спиной проминается, и кроме как облегчения я ничего не чувствую. Без объятий и дыхания в затылок, но я рад, что он пришел. Я счастлив как малое дитя, и счастье это не будет длится вечно. Больше, чем уверен.***
На утро я просыпаюсь с сиреной в голове и ватой вместо конечностей. Рядом никого и я, почему-то, ничего другого не ждал. Место уже остыло. Мои мысли тошнотворно трезвые, сдавливают виски своим бременем. Я ловлю одну из них, и та мне кажется ключевой во всей веренице бреда. Вчера я сказал, что «Камень, ножницы, бумага» мало чем отличается от игры, придуманной нами. Теперь название ей я могу дать смело: «Больше, чем просто друзья».