Птица цвета киновари

       В светлом вестибюле пахнет стерильной чистотой — моющими средствами, хвойным освежителем и прогорклыми лекарствами. Единственная больница в Эргосторме кажется безлюдной, но только на первый взгляд: Алекс, растерянно озираясь по сторонам, идет вперед по коридору, останавливаясь перед каждой дверью, чтобы внимательно рассмотреть маленькие таблички рядом с ручками, на которых указаны имена пациентов, пребывающих в палатах. К своему удивлению, вокруг она не замечает ни единого сотрудника, поэтому в путанной обстановке клиники приходится полагаться на интуицию и редкие указатели. Нужная палата, дверь которой такая же безликая, как и десятки других, находится не сразу, боковым зрением выцепив интересующее ее имя, Алекс кидается ко входу, а потом мнется несмело и неуверенно постукивает длинными пальцами по прозрачному, еще теплому контейнеру с запеканкой. Стоит напротив двери и утыкает рассеянный взгляд в искусственное растение, воткнутое в потрескавшийся глиняный горшок.       Она думает, что жизнь её — самая паршивая на свете.       «Мерзкая сука. Какой шлюхой была — такой и останешься», — шипит Барри прямо в ухо.       Алекс чувствует хватку склизких подгнивших пальцев, чувствует, как обломки ногтей и фаланг впиваются ей в плечи. Слышит, как поддевая мягкую мочку сухими, истрескавшимися губами он шипит ей на ухо сбивчивые проклятия. И чувствует вонь, от которой не отмыться.       Обычно, после стресса у нее случаются рецидивы тревожных расстройств. Вот и сейчас нереальное становится реальным, а мертвые забредают в мир живых — в такие моменты без таблеток фриковатового доктора Тео ей из этой пропасти выкарабкаться сложно. Невозможно.       Алекс чудится, что Барри стоит за спиной, презрительно скалится, а из его изрешеченного пулями, раздувшегося от гнилости пуза вываливаются вонючие внутренности, сжигаемые разложением. И смрад этот комом стоит в ее горле.       Заветная колбочка с таблетками лежит во внутреннем кармане толстовки. Она одергивает себя, рефлекторным движением вытаскивает их и проглатывает сразу две. Стоит с закрытыми глазами еще несколько бесконечно долгих минут, а потом смаргивает бредовые мысли, как застрявшую в глазу ресничку, и сразу же, без стука распахивает дверь больничной палаты.       Увидеть беспомощного Ника так просто и без подготовки как-то слишком неожиданно. Сумеречный, кажется, тоже удивляется гостье. Поэтому застывают они оба, неловко разглядывая друг друга — Алекс на пороге, с зажатым в руке заранее приготовленным обедом в пластиковом контейнере, а Ник на больничной койке, весь в бинтах и с обездвиженными кистями рук. Едва заметная тень пробегает по его лицу, он морщится, хмурит темные брови и по-детски выпячивает нижнюю губу.       — Че-го… хо-те-ла? — сорвано и тихо говорит Ник.       Пахнет какой-то общепитовской едой — то ли гороховым супом, то ли пригоревшими макаронами. Алекс разочарованно думает, что все-таки надо было собираться побыстрее (вот только от оголодавшего Варрика так просто не отвяжешься). Она ставит контейнер на подоконник и быстренько прокручивает в голове заранее приготовленную речь на языке жестов. Алекс закатывает рукава толстовки, хмурит брови, на смуглом лбу возникает маленькая морщинка — она пытается сосредоточить свое внимание на движениях кистей. Ник бы ухмыльнулся или съязвил что-нибудь по этому поводу, будь у него на то желание, однако ненужные и безмерно глупые манипуляции девчонки раздражают, но ненавязчиво. Фоном. Он закатывает глаза и кивком головы манит ее к себе. Изодранные до кости руки болят нестерпимо, но сейчас ему как никогда хочется обниматься.       Она чуть растерянно хлопает глазами и почти сразу же подлетает к койке, осторожно приподнимает тонкое одеяло, и присаживается на самый краешек, сложив руки на коленях. Алекс сидит совсем рядом и спиной ощущает тепло чужого тела. Вглядывается в его лицо и понимает, что ей хочется расплакаться: Николас выглядит таким потрёпанным, таким болезненно вымученным, несчастным. В голове ее, несмотря на внешнее показное спокойствие, стаями носятся дурные мысли, сердце колется и сжимается, подбородок и руки начинают предательски дрожать. На пару мучительно длинных секунд все, даже спертый воздух в больничной палате, замирает, а Алекс медленно вдыхает и выдыхает. А потом все-таки бросается прямо к Николасу на шею, гладит его по голове, хватает за растрепанные волосы, прижимается искусанными в ожидании губами куда придётся, сдавленно хрипя:       — Живой…       Ник не слышит этих слов, но чувствует ее облегчение сердцем. Если сравнивать нервную систему Сумеречных с человеческой, то можно с уверенностью сказать: психика у них гораздо более устойчивая. Вот только после таких бурных реакций глупой женщины он всегда чувствует себя какой-то конченной сволочью. Николас трется колючей щекой о её щеку, оставляя на ней едва видимые белые царапинки, а потом неловко приподнимается и подминает ее под себя, отстранившись. Алекс, скорее всего, вскрикивает, губы ее произносят: «Нельзя!» Нику, в общем-то, все равно.       — Не бо-ль-но, дура, — слогами проговаривает он. — Мы раз-ных пород.       Он прислоняет ладонь, которую и не различить за тугой вязью бинтов, к ее лицу. На самом деле болит жутко, но дотронуться до женщины хочется именно рукой (пускай и не чувствительной пока что). Она жмурит глаза от прикосновения, черные ресницы смешно топорщатся в разные стороны пучками, и с уголка ее глаза скатывается маленькая слезинка. Она смаргивает ее и быстро-быстро хлопает глазами. «Как машет крыльями птичка, пойманная в клетку» — думает Николас. Он бы непременно заржал в голос от такого глупого сравнения, будь один в палате. А Алекс все куксит лицо, как маленькая девочка, и начинает рыдать. Сейчас она воспроизводит не самые приятные на свете звуки, и Николас думает о том, что в глухоте, на самом деле, есть даже плюсы.       Он сидит на коленях, стараясь не опираться на руки, но все-таки зашитая рана на левой руке открывается, кровь моментально просачивается сквозь пропахшие спиртовыми растворами бинты. Она окрашивает чуть желтоватую от дезинфицирующих средств материю в красновато-оранжевый цвет. Цвет этот напоминает шелка какого-нибудь древнего китайского императора, хотя откуда Николасу знать — ценитель прекрасного из него никакущий. Он дотрагивается рукой до лба Алекс и убирает с ее лица вечно падающую на глаза челку. Солнечный свет на ее блестящие черные волосы ложится полосами, и они напоминают хвост какой-то птицы. Рядом с ее смуглой кожей кровь на бинтах смотрится невообразимо красиво. Наверное, после выписки он купит ей платье, пускай и не смыслит в одежде ни черта, но его женщине просто необходимо платье цвета киновари.