Кем ты стал?

Ночь. Ночью всегда спокойнее, чем днем; свежее, краше. Ночью всё становится лучше, чем бы это ни было. Ночь раскрашивает чувства совершенно иными красками, притупляет сознание и выбрасывает наружу все то, что люди старательно скрывали внутри. Ночь гипертрофирует, ночь манит, ночь делает сильнее и отважнее. Но если кто-то загоняется, то ночь превратится для него в долгий, мучительный, сущий кошмар. Ночь растягивает муки совести, а страхи делает в несколько раз больше. Монстры под кроватью начинают казаться великанами, от которых никуда не спрячешься. Для Лёши же тем самым подкроватным монстром был он сам. From: Юра Я под подъездом, открывай. 02: 38 From: Лёша Иду. 02: 38 Оповещение о приезде друга пришло внезапно, несмотря на то, что он сам его позвал. Несмотря на то, что он ждал этого уведомления, судорожно проверяя телефон каждую минуту. Руки дрожали предательски, выдавая волнение жуткое, а колени подкашивались. Казалось, время остановилось, а весь мир сфокусировался на домофоне, который, кстати, через секунду затрещал. На ватных ногах Лёша проник в прихожую, предвкушая полное непонимание друга-товарища-знакомого-приятеля-коллеги-кореша (да, успокаивай себя дальше, Лёшенька, делай вид, что ты ничего не понимаешь, прячься от себя же дальше, давай) и готовил в голове речь, которой он будет оправдываться перед Юрой, который, между прочим, десятый сон видел, когда Щербаков ему позвонил. Позвонил и прохрипел в трубку что-то типа: «Приезжай, ты мне очень нужен». Нужен Юра действительно был, потому что никто бы таких откровений от Лёши не принял, даже он сам. Он вообще себя не принимал, отмахивался и морщился, когда видел отражение в зеркале. Кем ты стал, Щербаков? Кем ты стал? Дрожащими пальцами он поворачивал замок, всё еще пытаясь собрать несвязный поток слов воедино, но ничего, конечно же, не получилось. Ничего лучше сухого «Проходи» он тоже не придумал, так что Дудь оставался в неведении, даже находясь в квартире. Он вальяжно раскинулся на пуфике в прихожей, снимая поношенные кеды, а затем ветровку, потому что он приехал посреди ночи явно не для того, чтобы спешить. «Блять, какие щиколотки» — отчаянно прогонял у себя из головы Щербаков. Не стыдно, Лёш? Ни капли. А друг-кореш-приятель, раздевшись, принялся разглядывать блондина снизу вверх. Пытался в самом Алексее найти причину столь позднего своего подъема. Только он пока не знал, что причиной этой был сам Алексей. — На кухню проходи, — выплюнул Щербаков, пытаясь собрать мысли в кучку. Получалась только ненадёжная кучка дерьма. Ну и пусть, не зря же он юморист, сымпровизирует. — Окей, — протянул Юра, чертыхаясь, и поднялся с пуфика. «Нахуй я здесь?» — крутилось в голове, ошарашивая журналиста всё больше и больше. Присев на барный стул спиной к выходу, он подставил кулак под подбородок и впился взглядом в блондина, пытаясь разгадать загадку, частью которой сам и являлся. — Ну, выкладывай, — поторопил он Лёшу, явно намекая на то, что хочет баю-бай, а не думать о проблемах с ориентацией какого-то тридцатилетнего мужика. Ну, не какого-то, а которого сам пару раз во снах видал (нет, не в тех, о которых вы подумали), но значения не придавал этому. Ну нравится и нравится ему этот мужчина, бог с ним, Лёша все равно гомофоб. Ага, как бы не так. — Блять, короче, — начал свою тираду Щербаков, вертя стакан с водой в руках. — Я тут много думал. Очень много. Читал там, смотрел, ещё думал и пришёл к определённому выводу. Надо же, а речь-то складывалась, и без запинок-ошибок-заиканий. Удивительно. — Так… — протянул озабоченно человек года по мнению GQ, проводя по волосам. Лёшин тон, не задорный, как обычно, а серьёзный и запуганный его тревожил, и не на шутку. — В общем, я, кажется, пидор, — краткость сестра таланта, Алексей, браво. Ага, кажется. Кажется он влюблён по уши как последний мальчишка во взрослого мужика, известного журналиста, амбассадора Хёндэ (а не Хюндай, блять, запомните наконец) и шампуня против перхоти Хэд энд Шоулдерс (что Лёша, в принципе, никогда выговорить не мог, да и не к чему было). Кажется, Лёхе снесло башню, а он своими маленькими ручками пытался вернуть её на место. И боялся, очень. Как того монстра из-под кровати, как самый страшный кошмар. Боялся себя. Боялся, что он теперь голубой; боялся, что его не поймут (да он, блять, сам себя не понимал); боялся, что отвергнут. Боялся и загнанным зверем смотрел на медленно переходящего из состояния лёгкого удивления в состояние полнейшего ахуя Юру. Глаза его действительно округлились, будто монетами пятирублевыми стали. Он проморгался немного, молча встал со стула, схватил стакан со столешницы и налил в него воды из-под крана. Залпом опрокинув стакан с жидкостью (и похуй, что не фильтрованная), он прокашлялся в кулак и, ошалело глядя на Щербакова, протараторил: — Когда я просил тебя изучить информацию и лояльнее относиться к геям, я не имел в виду, что им нужно становиться. — Ими рождаются, а не становятся. Я читал. Теперь Юра ахуевал ещё больше. Хотелось колко пошутить про то, что, разве Щербаков умеет читать, но мысли в голове путались, не позволяя ни слова сказать, только воздух ртом хватать, как рыба. Сердце Лёшино бешено колотилось, он думал, что слышно это на весь квартал. До Дудёвских ушей этот гул тоже долетал, чем вгонял в ахуй ещё больше. Блондин изподлобья глядел, пытаясь реакцию журналиста уловить, но пока получалось только думать о том, какие же у него блять красивые глаза. И руки, и пальцы, которыми он сейчас отчаянно тёр переносицу, пытаясь понять, а что, собственно, происходит. Весь он из себя, блять, такой невъебически красивый (и умный), чем Лёшу в чертоги своего же сознания загонял, заставляя провести там генеральную уборку и выкинуть ненужный хлам в виде предрассудков и стереотипов. А Щербаков выкинул. И пустоту, видно, решил самим Юрой заполнить. Зато теперь не отпускало ни на минуту, как наркотик тяжёлый. — И…И как ты это понял? — запинаясь проговорил Дудь, в фирменной манере складывая руки на груди. Да, вопроса получше не нашлось. — А ты реально не догоняешь? — не то съязвил голубоглазый, не то душу распорол тупым осколочком предрассудков, запуская в неё причину их крушения. — Я…блять, — да, сказать Юре было нечего. Давно он такого не чувствовал. — Ну, мы смотрели фильм… — А я смотрел на тебя. — Что? — То, Юр, то, — выдохнул Лёша, зарываясь обеими руками в пшеничного цвета волосы. — Ахуеть. — Да, я сам ахуел. — И…И что мы теперь делать будем? — искренне недоумевал друг-кореш-коллега. Юра не мог подобрать ни слова, только бегал глазами как псих последний по кухне. Кажется, его скрепы тоже только что рухнули. Спасибо, Алексей Сергеевич, работа вашего экскаватора десять из десяти, мы обязательно снова к вам обратимся. — Не знаю, Юр, я не знаю. Я опять же, очень долго думал, — усмехнулся. Да, ахуенная шутка, Лёш. Вот жизнь — юмористка, а. — И либо по канонам ты меня сейчас засосёшь, и мы будем жить долго и счастливо, пока на нас не нападёт шайка гопников. Либо, ты можешь сейчас хлопнуть дверью и сделать вид, что этого разговора не было. — А правильный вариант есть? — так, для галочки спрашивает Дудь, хотя сам уже всё, давно решил. — Я не знаю, Юр. — Ну, тогда я выбираю первый, — усмехается мужчина, резко дёргаясь в сторону юмориста. Ответить он, конечно же, не успел. Да и не хотелось. Целовал Юра пылко, горячо, приятно, так, что оторваться невозможно было. До самого утра целовал, выгоняя из сознания Лёшиного монстров коварных. А они, как известно, уходят по утру.