Как не любить тебя

      Никто точно не мог сказать, когда это закончится, но то, что закончится, все знали совершенно точно.       Зельям, выпитым в попытках хоть как-то унять боль, Гермиона уже потеряла счёт, но была совершенно уверена, если кто-то всё же вел им учёт, полученная цифра давно перевалила за пару сотен. Если бы это были маггловские настойки, девушка давно бы задумалась о благополучии своего желудка. На фоне всего остального это было в максимальной степени смехотворно. Она позволяла колдомедикам со всей магической Европы использовать на себе ежедневно огромное количество заклятий, большинство из которых сохранились лишь в древних фолиантах и были записаны на давно мертвых языках. Над ней экспериментировали, за ней наблюдали, как за крысой в клетке, а кожа ежедневно впитывала по десять слоев отвара, который позволял ей кусками не отваливаться.       Кто бы мог подумать, что её слабым местом окажется именно кожа. Не сердце, что было бы довольно поэтично в их ситуации, не лёгкие, которые, конечно, страдали, но не у неё, не мозг — её хвалённый кем только не попадя мозг, — не печень, хотя вряд ли те кружки сливочного пива по выходным в Хогсмиде могли так сильно ударить по ней, а кожные покровы, эпидермис или как это ещё называют в маггловских учебниках биологии. Когда-то совершенно гладкая и легко загоравшая, теперь же вся покрытая незаживающими, воспалёнными рубцами, ещё и непонятно зеленоватого оттенка на целых участках кожа.       Ей было невыносимо больно, а единственный, кто мог унять её боль, по какой-то глупой шутке жизни только быстрее убивал её. Гермиона на секунду замерла, держа в руке баночку с мазью, и горько усмехнулась.       Впрочем, она с ним делала тоже самое.

***

      Гермиона всегда знала, что влюблённость в него не принесёт ей ничего хорошего или даже приблизительно приятного. Это светлое чувство за годы она возненавидела настолько, что потеряла чёткую грань, где заканчивалась её любовь и начиналась ненависть. С самого третьего курса, как только мысли начали забредать, мягко говоря, «не в ту сторону», всеми силами девушка убеждала себя в том, каким отвратительным он был. Скользким. Трусом. Симулянтом. Блондинистым стереотипом чистокровного аристократа-слизеринца, по определению презирающего таких, как она.       Гермиона замерла и рвано выдохнула, чувствуя слабость и приближение всегда следовавшего за ней обморока.       А ещё запуганным, она это читала так ярко под его маской, словно была у него в голове, не имевшим выбора, игравшим на зачарованном фортепиано так громко, чтобы своей игрой заглушить её крики, под пытками его безумной тётки в соседнем зале, которые, конечно, никто не пытался скрыть с помощью простого Оглохни. Он играл так громко, чтобы она слышала его игру — в ту секунду влюблённое и находившееся на грани безумия сознание дорисовало ей эту картину, за которую она хвасталась из последних сил. Ведь он даже не знал, что из всех инструментов она больше всего любила именно фортепиано также, как и она не знала, что мать всегда просила его играть на нём в тяжёлое время, чтобы успокоить нервы и привести в порядок мысли. И в перерывах между, как Гермионе казалось, бесконечными допросами, которые шли всего-то несколько часов, различая фальшь в его игре, она представляла, как дрожали его пальцы от каждого её нового крика, и это давало ей мотивацию, заставляло вновь и вновь тщетно пытаться сдерживаться. Она была уверена, что фальшь была именно от нервозности, а не от непрофессионализма, ведь это был Малфой. Он доводил до конца всё, за что брался, и просто не мог в совершенстве не освоить столь простое, в сравнении с остальными, искусство. Натура человека, которого вечно ставили в пример другим — Гермиона знала, ведь сама была в таком же положении, но с единственной разницей. Для неё это делали лишь из добрых соображений.       Но следовало признать, после пятого курса она сдалась в своих попытках воззвать к собственному здравому смыслу и отречься от этих чувств. Решила, что проще будет, позволить всему идти своим чередом. У неё были проблемы по более навязчивой влюблённости — на пороге была война, её мозги нужны были друзьям и всему магическому миру, и уж точно ни они, ни она сама не нужны были предмету её нескончаемых мыслей и внутренних противоборств. Она смирилась, понимая, что хуже того, что уже имела — а именно безответной первой любви в своего врага — быть не могло.       Но никогда она не ошибалась так сильно.       Ко всем своим недостаткам, которым она бездумно отыскивала оправдания, как делает каждый влюблённый человек, он ещё и оказался её соулмейтом.       У Драко не было такого, чтобы он проснулся и неожиданно осознал, что его тянуло к Грейнджер, как многие его знакомые поэтично описывали свою первую любовь, которая, к слову, также неожиданно и довольно быстро проходила.       Он всегда считал подружку Поттера не такой, как остальные.       — Ещё более доставучей и бесячей, да? — фыркнул Блейз.       Именно. Она была раздражающей и невыносимой в своей правильности. Не такой, как все. И это было не только из-за маггловских корней, презрения к которым после победы над Тёмным Лордом поубавилось. Она была слишком умна и магически способна для рождённой в не-волшебной семье, что сильно било по детскому самолюбию Драко, когда она обходила его на многих уроках. И его крайне унижало то, что равняться ему приходилось на грязнокровку, на ту самую ошибку природы, как подобных ей называл отец. А ещё она была довольно физически сильна, раз сломала ему нос на третьем курсе — почему тогда Драко не ответил ей, для него долго оставалось загадкой. После он часто проклинал тот день, когда «мелкая грязнокровка» появилась на свет, смотрясь в зеркало и замечая изъяны в своём профиле, появившиеся, как он считал, по её вине. Изъянов, конечно, не было, если не считать повреждённой гордости.       А ещё она была совершенно безумной, отдаваясь окружающим без остатка. Она готова была с головой в огонь и в воду, если была уверена, что спасёт этим пару-тройку жизней. Драко осуждал её за это. Он бы сам полез в петлю ради благополучия своей семьи, но ни за что не поступил бы так ради посторонних, близких знакомых или даже друзей. Даже когда стояла на весах судьба всего магического мира, он решился помочь его спасению исключительно, чтобы уберечь мать от получения метки и спасти её от потери рассудка, которая последовала бы за первой же миссией. В его поступках не было ничего благородного, но она, вся такая чистая и правильная, совершенно забывая о своих достойных большего мозгах, наоборот всегда бросалась вслед за Поттером, куда указал им Дамблдор.       Хотя отчасти из-за этого он и заинтересовался ею. Её самоотверженность и убеждение здравого человека в том, что не существует полностью плохих и полностью хороших людей, рассмешило и поразило его, когда было высказано ею в первый раз. Его самолюбие в начале потешалось над ней и всячески стремилось разрушить эту её теорию, продолжая взаимодействовать с ней исключительно в саркастичном и издевающемся ключе. Она же отвечала ему с новоприобретённой после войны дерзостью и гриффиндорской гордостью, но при этом откуда-то видела в нём свет и заступалась перед озлобленными на детей Пожирателей учениками. Аккуратно и со здравым рационализмом, но заступалась. Хотя с Поттером у Драко установилось негласное перемирие после того, как его мать соврала, чтобы спасти жизнь очкарику, а сам Малфой кинул внезапно «ожившему» её палочку, но Золотой Мальчик не стремился премирить и сгладить все углы так, как Грейнджер, которая словно открыла в себе второе дыхание и вела теперь еще одну войну. За слизеринские интересы.       После нескольких её отрезвляющих речей в начале года в Хогвартс вернулась относительная толерантность к змеиному факультету, а многие даже прониклись к ним сочувствием, которое так сильно, а порой и агрессивно отталкивали от себя дети Салазара.       Тогда-то Драко нехотя и посмотрел на неё с другой стороны, сбавив агрессию и презрение, и, поддерживаемый шутками со стороны Блейза, по-малому, неосознанно начал изучать Грейнджер. Естественно, в эксперементальных целях, чтобы проверить её мотивы на искренность, чтобы убедиться в том, что это не очередная пыль в глаза со стороны Министерства и его семье не угрожала новая опасность. Отдирая же примочки Помфри, которые ни черта не помогали и почти не притормаживали разрушение его организма, и наблюдая издалека, как страдала она, Малфой думал, что лучше бы не делал этого.       Его изучение зашло слишком далеко, а интерес перерос из эксперементального в личный. Её невинность и неподкупность, сочетавшиеся с дерзостью и острым языком, незаметно из разряда «раздражающие» перешли в «привлекающие», а перепалки, где она выходила победителем, вызывали не злость, а эгоистичную гордость, что научилась этому она у него. Что давила на больное, естественно, видя ту самую границу между безнаказанной издёвкой и реальным оскорблением, и язвила она теперь, как он.       С присущим и вернувшимся к нему после возвращения в школу самолюбием Драко отмечал, что они с Гермионой были самой с трепетом и повизгиванием ожидаемой парой Хогвартса. И он намеренно шёл на это, чтобы в очередной раз потешить своё эго. Золотая девочка, влюблённая в него, подумать только. После того, как его семья заняла довольно неустойчивое положение в магическом сообществе, ему было просто необходимо оправиться до конца и доказать всем, что он всё ещё имел власть. И как сделать это лучше, если не завести отношения с чёртовой надеждой Министерства магии, самой лучшей ведьмой столетия. Да и связь с магглорождённой помогла бы доказать своё толерантное отношение.       Он так увлёкся собственной игрой, своим идеальным планом по восстановлению репутации, что не обращал внимание на слишком часто вертящиеся мысли вокруг особы в юбке до колена и купленных в маггловском магазине кроссовках, которая всегда под шею затягивала свой красно-золотой галстук и всё ещё лезла со своими наставлениями туда, куда не следовало. А эти девочки-подростки, что смотрели на их саркастический в обе стороны дуэт, как на какое-то произведение искусства, и чуть ли в обморок не падали, когда Малфой отстёгивал полупошлый комментарий в сторону Грейнджер, а та на весь Большой зал отчитывала его, непременно краснея, лишь подстёгивали его, вместо того, чтобы настораживать.       — Ты слишком палился, друг, что она тебе нравится, но замечали это все, кроме тебя, — под недовольное цоканье Малфоя признался Блейз, пожимая плечами.       Гермионе же это изменившееся отношение, самодовольные полуподкаты и исчезнувшее из взгляда серых глаз презрение казались сном. Слишком нереальным было то, что он обратил на неё внимание. Хотя заниженной самооценкой ведьма никогда не страдала, но всё равно считала, что для него она была в какой-то степени «не по статусу». Она ненавидела себя за эти мысли – она, борец за права домовых эльфов и несправедливо обделённых, принижала себя настолько сильно, что сам Драко поражался этому.       После много раз оговаривалось, был бы у них шанс не признаться, не заявить о своих чувствах и получить надежду на жизнь. Драко вспоминал тот день и, сжав челюсть, не отвечал. Не было. Только не у них и только не в этой ситуации. Они поступали так характерно для себя, так правильно и закономерно, что шансов не поступить именно так не оставалось.       Она, как обычно, увлечённо, с запалом отчитывала его за поведение слизеринских первочков, которые позволили себе назвать какую-то девчонку «грязнокровкой», и не заметила в приступе праведного гнева, как, эмоционально доказывая что-то Малфою посреди коридора, подошла слишком близко. Она была тогда прекрасна, он помнил это отчетливо. Глаза блестели, дыхания ей явно не хватало, чтобы выразить всё неудовольствие старостой Слизерина и его воспитанием первокурсников, а щёки горели от того, как он на неё смотрел и осознания, что все видели этот его взгляд. А он даже не сдерживал усмешку и вставлял свои саркастичные фразочки в этот монолог, чем распалял её ещё больше, заставляя забыть о границах.       Первый их поцелуй был неожиданным и довольно коротким. После реплики о его эгоизме и несоответствии должности, после его короткой вспышки злости и прищуренных глаз, Драко резко притянул её к себе за пролетевшую слишком близко от его лица руку, словно она хотела дать ему пощечину, но потом передумала, и прижался своими губами к её, жёстким движением свободной руки надавив на талию и заставив её выгнуться и прижаться к нему.       Эта секунда до её короткого вскрика была… неожиданно прекрасной. Драко почувствовал такую искреннюю радость и волну восхищения, содрогнувшего его тело, которую уж точно не ожидал. Его не удивило бы удовлетворение, как после выигранного матча, не удивило бы что-то не столь чистое и невинное, что-то похожее на чувства его настоящего. Он не настолько долго её добивался и не так по уши, как ему казалось, был влюблён, чтобы испытать такой фейерверк от одного непродолжительного поцелуя.       Но когда она вздрогнула и оттолкнула его от себя, прижимая обе руки к губам, смотря расширившимся от ужаса и осознания глазами, как он на мгновение задохнулся и согнулся в кашле таком же истошном, как при пневмонии, которой он переболел в десять лет, все его необоснованные ощущения приняли довольно логичное объяснение.       Давясь кашлем, Драко относительно выпрямился и посмотрел на её покрасневшую от его прикосновения руку, которую девушка всё также прижимала к губам. Он был уверен, рискни она убрать её от лица, всему полному людей и замершему от неожиданности коридору предстала бы не лучшая картина, наглядно показывавшая, что есть истинная любовь в их мире.       — Дерьмо, — выдавил Драко между приступами кашля, а глаза Гермионы уже были готовы наполниться слезами, но не делали этого от шока.       — Мерлин, — только и смогла произнести она тихо и поморщилась, когда губы зацепили поверхность ладони.       Какое-то время Гермиона всерьёз не верила, что ей могло так не повезти. Что Малфой, в которого она вопреки их противоборству была влюблена с третьего курса, Малфой, ответивший ей взаимностью так неожиданно и ярко, оказался её соулмейтом. И именно тот факт, что он ответил на её чувства, делал их ситуацию, как он выразился, настолько дерьмовой.       У каждого был соулмейт. Та самая родственная душа, без которой ты не чувствуешь себя целым, со смерью которой умирает частичка тебя, душа, которая не сможет от тебя по-настоящему отвернуться, потому вы буквально одно целое. Чаще всего им оказывается член семьи, лучший друг или другой человек со схожими интересами, понимающий тебя с полуслова, готовый и в огонь, и в воду за тобой. Соулмейты любят друг друга, как любит мать своего ребёнка, как любит брат своего брата, с которым рос всю жизнь, и бо́льшая часть соулмейтов не были влюблены. Они были настолько духовно близки, что и подумать о романтических чувствах между собой не могли.       Гермиона знала много соулмейтов, ставших близкими друзьями, и сама в душе надеялась, что её окажется Гарри или Рон. Вообще-то они были единственными претендентами на эту роль, потому что ни к кому другому её душа так сильно не лежала, а влюблённость в Малфоя она долгое время считала дурным стечением обстоятельств и собственным переходным возрастом.       Когда же обрабатывала первые повреждения кожи от его поцелуя мазью мадам Помфри, она поняла, насколько глупо было отметать его.       Выпивая же третье противное зелье, находясь в соседней от Грейнджер палате, Драко думал, каким же он был идиотом, своим тупым интересом и решением исправить собственное положение в обществе обрекшим их на смерть.       Ведь если что и знал, в принципе, не интересовавшийся темой соулмейтов Малфой, так это то, что влюблённые друг в друга родственные души обречены на скорую и мучительную гибель от собственной же любви. Максимально дерьмовая перспектива для решившего начать всё сначала.       — Ваши связанные души, усиленные взаимными чувствами, стремятся соединиться, разрушая ваши тела, — объясняла им Макгонагалл, хоть и посадившая их в одно помещение, но приказавшая не приближаться друг к другу ближе, чем на десять метров. Поэтому Драко сидел в шести койках от Гермионы, краем глаза наблюдая за её реакцией. — Вы умираете, — после этого заявления всегда строгая и сдержанная женщина опустила глаза, а Грейнджер поджала губы и впервые за всё их собрание осторожно посмотрела на него.       — Что с этим можно сделать? — серьёзно спросил Малфой, не отвечая на брошенный на него взгляд. Умирать он не собирался и, чего врать, не собирался давать умереть Грейнджер. И пускай в горле всё ещё першило, напоминая о том, что отнюдь не он диктовал правила, сдаваться не было в его планах.       — Только тот факт, что чувства перестанут быть взаимными, спасёт ваши жизни, — теперь блондин всё же повернул голову в сторону Гермионы, которая сидела и ждала какой-нибудь реакции почему-то именно от него. Драко через силу фыркнул и закатил глаза, чтобы сбежать от этого пытливого и отчасти недоверчивого взгляда.       — Мы столько лет ненавидели друг друга, Грейнджер. Думаю, мы справимся, — он прочистил горло и, нацепив маску самоуверенности, опёрся на руки, чуть отклоняясь назад. — Просто вспомни, какой я… плохой, — подбирая слова в присутствии директрисы, произнёс блондин, снова встречаясь с карими глазами.       Давай, ты же знаешь, что я хреновый человек, разлюби меня, твою мать. Потому что я вряд ли в силах отвести от тебя сейчас хотя бы взгляд.       Гермиона смотрела на эту самодовольную, такую нелюбимую ею маску на таком любимом ею лице и не смогла выдавить ни слова, понимая, что слова тут не помощники. Если Малфой не сможет отвернуться от неё, то они пропали.       Потому что свои попытки разлюбить его она бросила давным-давно.

***

      Фразу «вы умираете» Драко не воспринимал достаточно серьёзно вплоть до того момента, пока не оказался на больничной койке с запущенным циррозом печени, неизвестно откуда так быстро взявшемся.       — Сначала вас будут одолевать всевозможные маггловские болезни, большинство из которых, к счастью, можно излечить зельями. До того, как наступит очередь драконьей оспы или рака лёгких, я очень надеюсь, что вы с мисс Грейнджер найдёте способ возненавидеть друг друга.       Легко было говорить Макгонагалл, ведь она не испытывала жгучей потребности в нахождении Грейнджер под боком каждую чёртову секунду. Хотя им и было запрещено приближаться друг к другу, Малфой чувствовал даже простой её взгляд кожей, не говоря уже о присутствии. Он мог, повернувшись к двери спиной, точно сказать, когда она вошла, куда прошла и села. Он нуждался в ней, как в воздухе, физически ощущал каждый разделявший их метр и ревностно сжимал зубы, когда видел рядом с ней кого-то.       Кого-то, кто мог касаться её, не убивая.       Драко всегда был эгоистом и собственником, и особая связь соулмейтов только усугубила это. Усугубило и то, что он серьёзно, как оказалось, и, очевидно, надолго влюбился в Гермиону, мать её, Грейнджер.       Раньше он не испытывал подобного. Симпатия, страсть, возбуждение и что там ещё вызывали в нём девушки в перерывах между его вечными заморочками, типа поручений Тёмного Лорда, и попытками избежать собственной гибели. У него не было времени узнать, что такое влюблённость и любовь, кроме разве что материнской. Но сейчас он, кажется, расплачивался в полной мере за те годы, что вместе со сверстниками должен был страдать от неразделённых чувств, отхаркивая непонятную бесцветную слизь каждые полчаса и мучаясь от невозможности не смотреть на Грейнджер.       Со стороны могло показаться, что Гермиона справлялась лучше, как-никак столько времени страдала от невзаимной любви и должна была привыкнуть, но простая влюблённость и влюблённость соулмейтов, еще и коснувшихся друг друга, различались настолько, что Гермионе теперь казалось, раньше Драко Малфоя она не любила.       Исследований по этой теме было мало, но все учёные в один голос твердили, что соулмейты, влюбившиеся друг в друга, должны были пресечь свои чувства на корню и не контактировать, пока те полностью не угаснут. Но все эти советы предполагали, что родственная связь была известна, а не открыта глупым и губительным стечением обстоятельств, и соулмейты не целовались, признаваясь друг другу во взаимной симпатии.       Как ни старалась, Гермиона не могла долго сосредоточиться на чём-то одном, потому что при достаточно длительном разглядывании какого-либо предмета — книги, портрета в холле или даже лиц её друзей — она начинала видеть его черты, представляла его предполагаемую реакцию на тот или иной звук. Она слышала, словно находился у неё за спиной, как он хмыкнул бы на фразу Флитвика, подбросил бы своим подпевалам шутку о Хагриде в то время, как сама она разговаривала с Гарри о лесничем, а Малфой был чуть ли не в другом конце замка. Закрывая глаза, она видела его изогнутые в усмешке губы или вскинутые брови. Она знала его настолько, что, достаточно долго продержав их закрытыми, могла полностью представить его рядом с собой, а если постараться, даже почувствовать лёгкое и пока единственное касание его губ за мгновение до того, как их мир рухнул.       Их мир. Как красиво звучали эти слова в её сознании раньше, и с какой горечью она вспоминала об этом сейчас. Пять лет она, оставаясь наедине с собой, мечтала о хотя бы намёке на чувства со стороны Малфоя, а сейчас, получив их сполна и ощущая его взгляд на себе, выла от боли.

***

      — Серьёзно, Грейнджер, как ты могла влюбиться в меня, а? — стул стихийной магией был отброшен в сторону с его прохода, пока Драко, расстегивая душившую рубашку, мерил шагами кабинет. Кашель утих, как только он переступил порог и втянул аромат её духов, что заполнили кабинет, но он знал, что не пройдёт и пяти минут, как он будет задыхаясь валяться у её ног. — Где был твой хвалённый мозг?!       Внутри всё перевернулось, и девушка почувствовала тошноту. Такую привычную тошноту, после которой её находили без сознания на полу гриффиндорской гостиной или на подходе к больничному крылу тогда, когда она не успевала добежать до него, а это случалось слишком часто. Его присутствие на какое-то время усмиряло боль, пока их души с усиленным рвением вновь не начинали тянуться друг к другу, заставляя учеников бежать со всех ног в разные концы замка, чтобы не поддаться желанию и не коснуться.       — А где была твоя чистокровная гордость, когда ты решил посмотреть в сторону грязнокровки?! — собрав в кулак последние силы и последнюю злость, выплюнула Гермиона и, резко повернувшись в его сторону, схватилась за край ближайшей парты, чтобы не упасть. Мало времени. У них оставалось мало времени на разговоры.       Малфой сжал зубы, глотая вновь поступавший и раздрадавший гортань кашель. Он чувствовал, как лёгкие словно наполнялись перьями, которые ежесекундно колыхались и щекотали его изнутри. Забивали трахеи, не давая нормально вдохнуть. Царапали острыми концами нежную поверхность органов.       — Мне плевать, с кем спать, — прорычал он, едва не задыхаясь.       Где он касался её взглядом, кожа начинала гореть и краснеть, обещая, как минимум, небольшие ожоги, что пока ещё проходили под действием зелий мадам Помфри.       — Так ты умудрился влюбиться, забыл? — Гермиона всплеснула руками. — Если бы ты просто трахнул меня, проблем бы не было! — и наставив на него указательный палец, двинулась вперёд. — Если бы ты просто поставил очередную «галочку» напротив моего имени в своём списке похождений, как и планировал, и забыл, все было бы проще, — она продолжала наступать, пока Драко недовольно отходил назад. Она знала дистанцию и знала, что он нехотя, через себя, но соблюдал её, даже когда приходилось отступать. — Мы бы не умирали, если бы ты продолжал себя вести, как всегда, как Малфой, как эгоистичный бабник, которого даже ревновать стыдно! — прорычала Гермиона, и слёзы злости и боли заблестели на её глазах.       У неё был жар. Она чувствовала, как накалилась кожа и начало печь со внутренней поверхности век. Его образ, так долго идеализируемый ею, расплывался перед глазами, но она всё ещё могла его представить, даже если бы он вовсе не находился здесь. Он был таким безумно красивым, что остался вырезанным восьмым чудом света у неё в подкорке и сопровождал везде, куда бы она не пошла.       — Говорит Мисс-Я-Самая-Правильная, — зло усмехнулся он, не в силах повысить голос. — Ты же так долго искала во мне хорошее, что втрескалась по уши, и найдя отвергаешь? По твоей извечной помощи двум отсталым я всегда догадывался, что ты просто тащишься по бесполезному труду, но это уже даже для тебя перебор.       Она была так прекрасна, с нездоровым румянцем на щеках, горящими от злости и вызова глазами, даже в такой хреновой ситуации. Она была такой Грейнджер, что от этого становилось ещё хуже.       — Неужели меня упрекает бывший Пожиратель Смерти, — выплюнула Гермиона, чувствуя, как тьма забытья постепенно подступала со всех сторон.       Если бы они убивали друг друга только физически, всё было б проще.       — Которого ты полюбила, — с усмешкой и упрёком бросил Драко и прижал ко рту кулак, заходясь в кашле и отступая на несколько шагов назад, хотя всё его существо невидимые нити тянули вперёд, к ней, к новой порции смертельного для него запаха её духов и ещё одного, еле заметного — грушевого шампуня.       Они же уничтожали своим непринятием друг друга ещё и морально.       — Да! — сорванным голосом крикнула Гермиона и покачнулась от резко потемневшей картинки перед глазами.       Они очевидно не справлялись. Это было очевидно всей школе, по которой слух о родстве душ Малфоя и Грейнджер разошёлся довольно быстро. Теперь все сводившие их тринадцати-четырнадцатилетние впечатлительные девочки в тайне в платочек плакали о столь трагичной истории любви и мечтали перед сном о такой же — непременно взаимной и непременно трагичной.       Эти же двое всеми способами пытались эту любовь разрушить.       Каждая их ссора, подкрепляемая злостью и болью во всем теле от их близости и при этом разности в десять метров, каждая ссора, которая должна была вытянуть на поверхность всё самое грязное и отталкивающее, что только было в них: весь сарказм, всю гниль, на которую они были способны, – лишь сильнее сковывала их вместе. Они так сильно старались оттолкнуть друг друга, чтобы спасти жизнь, что не замечали, как подходили всё ближе. Десять метров через пару стычек стали семью, потом через два дня пятью, а в конце концов Гермиона почувствовала его дыхание с запахом крови на своих волосах.       — Отойди, — прошептала Гермиона, замерев в полуметре от него и не в силах отвести взгляда от серых глаз напротив. Все только зажившие рубцы вновь открылись и начали гореть от его близости. Кровь приливала к ним и пульсировала в месте ран, подталкивая её вперёд, стремясь слиться с его кровью. С его душой. Просто с ним.       Мольба в её глазах читалась так явно. Она готова была умолять его, встать на колени, лишь бы он не делал того, о чём она просила. Лишь бы коснулся, прекратил эту ломку во всём теле, погладил по горящим разрывам кожи на ключицах, тогда ещё заживавшим от зелий мадам Помфри. Чтобы прижал руку к щеке и она почувствовала облегчение, она была уверена в тот момент, что его касание излечило бы её от всего, что принесло предыдущее, от того разрушения, что теперь претерпевал её организм.       Драко не мог пошевелиться. Всё его тело стремилось сделать ещё шаг, стать ближе, запустить руки в эти волосы. Он не сомневался, что аромат её духов мигом излечил бы его непроходивший кашель, при котором он разве что лёгкие не выплёвывал. Исчезли бы все перья, разрывавшие его лёгкие своими острыми концами. Вновь стал бы ровным теперь вечно хриплый голос.       Стоя вот так на расстоянии одного короткого шага, он чувствовал облегчение, словно долго ходил по пустыне под палящим солнцем, и тут с какого-нибудь оазиса подул свежий, влажный ветерок.       — Как? — едва выдыхая, произнёс блондин, изучая её расширившиеся и почти поглотившие радужку зрачки. Так близко. Они давно не были так близко.       — Не знаю, — едва задевая нездоро́во горячим дыханием его подбородок, ответила Гермиона, не переставая смотреть в серые глаза, потому что опусти она взгляд ниже и ручаться за свои действия уже не сможет.       В тот вечер и последующую ночь две одноместные палаты в лазарете были заняты пациентами и наполнены запахом антисептика вперемешку с кровью, а медсёстры сновали по больничному крылу, поднося больным всё новые порции зелий и мазей. В комнате слева раздавалось неясное булькание с кашлем и грубые маты, проклинавшего всё, на чём только магический мир держится, волшебника, а сразу за стеной была тишина, ведь хозяйка этой палаты не могла ничего произнести, не побеспокоив слизистую рта, обожжённую от самого болезненного и восхитительного поцелуя в её жизни. Поцелуя, о котором она не могла найти и капли сожаления в своём сердце.       И спасло их от продолжительного, медленного истекания кровью только расположение на соседних койках весь следующий день.       — Они ведь убивают друг друга, Поппи, — расслышала сквозь сон Гермиона, чувствуя всем своим существом рядом Малфоя, который уснул только стих его кашель, от которого она вздрагивала всю ночь, пока полоскала рот наполовину зельем, наполовину собственной кровью.       — Да, и они же сильнейшая анестезия, — подтвердила мадам Помфри. — Ни одно моё или профессора Слизнорта зелье не помогло им уснуть, тем более так быстро.       — Но везде пишут, что соулмейтов в такой ситуации надо держать чуть ли не на разных континентах, — снимая очки и потирая переносицу, уточнила директриса.       — Механизм уже запущен, Минерва. Та близость крепко связала их души, — целительница взглянула на повёрнутых друг к другу молодых людей. — Которые теперь просто так не отступятся. Они поняли, что могут стать одним целым, — Макгонагалл проследила за её взглядом и заметила свесившиеся с двух кроватей руки: одну бледную настолько, что были видны голубые вены, и вторую покрасневшую от ожогов и втираемых мазей. — И я не знаю, что им может помешать.       — И что же нам делать? Мы же не будем просто наблюдать, как они умирают?       Гермионе не понравился этот взволнованный тон, и она, нахмурившись, повернула голову к источникам звука, чтобы что-то возразить, но сил для последнего не хватило.       — Я написала некоторым знакомым колдомедикам из-за границы, — вздохнув, Помфри потерла виски. — Они обещали постараться помочь.       Грейнджер одобрительно кивнула бы, не находись она на грани сна и яви, причем первое довольно сильно перевешивало второе.       — А помогут ли?       — Не знаю, Минерва.       Знаменитые «колдомедики из-за границы» в своих письмах в один голос, хоть и на разных языках, следуя всем правилам из немногих научных трудов по этой теме, советовали держать Драко и Гермиону настолько далеко, насколько была возможность, до тех пор, пока не соберётся консилиум врачей, который ожидали через три недели.       Уставшая наблюдать за страданиями своей лучшей ученицы профессор Макгонагалл быстро договорилась с новым директором Дурмстранга о временном обмене учениками, а точнее одним, отдававшимся безвозмездно учеником — Драко Малфоем.       Отбыл из Хогвартса через порт-ключ он в тот же день, как их выписали. Конечно, не было никаких прощаний или пожеланий доброго пути. Гермиона даже не видела его в то утро — когда она проснулась, соседняя койка уже была пуста и холодна, словно весь предыдущий день и предыдущую ночь на ней и не лежал никакой задыхавшийся от её присутствия парень. Внутри от этого зрелища всё неосознанно сжалось. Сколько она не будет видеть его? Три недели? Больше, если консилиум перенесут из-за какого-то не рассчитавшего своё время врача? С момента начала их «болезни», как это называла профессор Макгонагалл, намекая, что от каждой болезни есть лечение и от их найдётся, несколько часов без взгляда Драко в её сторону переносились плохо. Пускай ей больно было касаться его, но ещё больнее было находиться на расстоянии.       Эту неделю их болезни под названием соулмейты Гермиона начинала думать, что сходила с ума, не зная, чего хотела сильнее — бежать от Малфоя или прижаться к нему. Физически ей было невыносимо и то, и то, но морально она чувствовала себя лучше, когда он находился рядом. Пусть кричал и пытался оскорблять, они оба это делали в попытке вызвать неприязнь и обиду, но она видела, что ему было чуть ли не больнее чем ей, и жалела его. Тут даже оправданий искать не приходилось, они оба знали, что лгали.       Но стоило признать, поначалу этот план работал — возможно, расстояние в несколько сотен километров и правда действовало лучше, чем разность в каких-то семь этажей. К всеобщему удивлению Гермиона перестала падать в обмороки и посещала все занятия; конечно, ожоги всё ещё приходилось мазать, а из еды ей можно было только каши и напитки комнатной температуры (мадам Помфри долго осуждающе смотрела на неё из-за того поцелуя), но в целом её физическое самочувствие было лучше. Это несказанно радовало директрису, которая за последнюю неделю наконец смогла вздохнуть спокойно, не боясь, что за следующим поворотом найдёт лежащую на полу в бессознательном состоянии мисс Грейнджер или загинающегося от кашля мистера Малфоя.       Сама же Гермиона эту радость не могла сполна разделить из-за новопоявившейся нервозности и рассеянности. Девушка роняла книги и, задумавшись, врезалась в учеников; забывала про дежурства и, поздно спохватившись, спешила на них, хотя её с самого начала освободили от всех обязанностей старосты также, как и Малфоя, о чём она тоже успешно забывала. Она часто переспрашивала что-то, тут же забывая, и дважды выполняла домашнюю работу, срок которой истекал лишь к концу месяца, а после лишний вариант отдавала мальчикам и молча, по мышечной памяти отправлялась в лазарет, где ночевать её теперь не заставляли, но куда она возвращалась, бездумно надеясь услышать тот самый кашель и произнесённые хриплым голосом упрёки.       Она думала о нём круглыми сутками, физически не ощущая его рядом, ей навязчиво казалось, что с ним что-то произошло. Непременно должно было произойти, ведь она не видела его живым. И тот факт, что, остановись его сердце, она тут же это узнала бы по нестерпимой боли от потери соулмейта, выворачивающей наизнанку, её не всегда утешал. Но в редкие часы, когда здравый смысл наконец просыпался и брал верх над её душевными терзаниями, она понимала, внимательно изучая свою заживавшую кожу, что, возможно, это был их выход. Быть на расстоянии.       Вечерами девушка порывалась написать матери и отцу, которые только закончили возвращать память о ней, чтобы те забрали её из Хогвартса. Она думала, с её переездом в Австралию Малфой мог бы вернуться, ведь его здесь держало намного больше, чем её. Здесь его семья, статус, пусть и пострадавший после Войны, но всё ещё достаточно высокий, который, она была уверена, он восстановил бы до былого уровня. А что было у Гермионы? Родители на другом континенте, магической Англии она больше не нужна, а друзья… Друзья справились бы и без неё, тем более когда узнали бы, что это ради спасения её же жизни. Пускай и не только её, но им об этом напоминать лишний раз было не обязательно. Тем более никто не отменял совиную почту и порт-ключи, которые могли доставить Гарри и Рона к ней в считанные секунды.       Но она всё откладывала пергамент подальше, закусив внутреннюю поверхность щеки, и забиралась под одеяло, чтобы закрыть глаза и вновь увидеть его, как видела каждую ночь. Каждую ночь, полную полупрозрачных видений, сотканных из лунного света, и серых глаз, насмешливо сощуренных в ответ на её реплику.       Хотя Малфой и воспринял эту идею довольно скептично, но послушно отбыл из школы. Дурмстранг вызывал в нём противоречивые эмоции по бо́льшей части не своей репутацией, а тем, что его так долго и упорно пытался запихнуть туда отец, и только категорический отказ Нарциссы способствовал отправлению Драко именно в Хогвартс, а не на дальний север. Привычная для него Тёмная магия и активное использование её, хотя и были необычным, не вызывали дискомфорта, но строгая дисциплина школы, тренировки, пусть для него и в щадящем режиме, но занимавшие бо́льшую часть дня и тяжёлая форма в противовес лёгкой слизеринской мантии изматывали.       Но ему было легче. На третий день он даже перестал принимать зелья, выданные местным колдомедиком, с которым уже успела связаться Помфри. На пятый — мог заниматься почти на равне со своими сверстниками. На метлу его пускать не решались, но в магических дуэлях он принимал непосредственное участие. Физически Драко был почти здоров и, благодаря авторитету, заработанному искусным обращением с Тёмной магией с самых первых дней — хоть где-то пригодится отец с его помешанностью и сомнительными связями с Пожирателями, которые натаскивали его сына для получения метки всё лето перед шестым курсом — нашёл неплохую компанию.       Изредка проскальзывала мысль перевестись сюда насовсем, до конца года. Он ежедневно получал известия от Блейза о том, что Грейнджер посещала занятия и выглядела сносно. И пусть внутри вертелось неприятное чувство, что лучше ей было именно без него, мать вашу, ущемлённую гордость он поначалу быстро затыкал тем, что она не умирала, а это было просто охрененно. Он думал, что смог бы пробыть здесь до конца обучения, выпуститься, вернуться в Мэнор и вместе с матерью уехать заграницу. Он никогда бы больше не пересёкся с Грейнджер, и может их чувства либо изжили себя, либо, продолжая оставаться такими же, не мешали бы им почти здоро́во жить, как сейчас, например.       О том, как хреново ему будет без неё, он старался в такие моменты не думать.       Он бы мог справиться с этим, если бы это обеспечило им обоим жизнь. Драко скрипнул зубами от того, насколько неэгоистично звучала реально бившаяся в голове мысль. Обеспечило бы ей жизнь.       Но сколько бы он не писал Блейзу, что у него всё в порядке, сколько бы не пытался своих новых знакомых, конечно, знавших о причине его прибытия, убедить, что ему не нужна была их немного странная поддержка, он скучал. Совершенно не по-малфоевски, но так по-настоящему скучал. Он не признавался в этом себе, не позволял даже осознанно думать о таком, но каждый раз проходя к квиддичному полю мимо вечнозелёного в этой северной стране сада, останавливался на несколько секунд под грушевым деревом, чьи плоды лежали у его ног.       Если бы у него отобрали магию, его ломало бы меньше, чем от отсутствия её рядом. Ночью он бо́льшей частью не спал, просто потому что знал, стоило закрыть глаза и на обратной стороне век предстала бы она. Она, которая осталась в Хогвартсе вокруг тех, кто мог её касаться, кто мог с ней разговаривать. Кто мог причинить ей боль в его отсутствие, ведь перспектива быть избитым Драко Малфоем отбивала всё желание у тех, кто хотя бы задумывался обидеть её, во время его пребывания в Хогвартсе.       Драко метнулся в противоположную сторону в ответ на очередной выпад дурмстранговца напротив и пригнулся за секунду до того, как над его головой тренировочный шест разрезал воздух.       Кого она могла полюбить.       Конечно, это бы решило их проблему. Исчезновение чувств у одного соулмейта обещало жизнь обоим и было именно тем, чего они добивались целую неделю. Тем, чего Малфой, находясь за тысячи километров, эгоистично боялся больше всего.       Одна мысль о том, что Грейнджер могла заинтересоваться кем-то другим, сводила на нет всё облегчение от отсутствия физической боли. Он буквально сходил с ума, думая об этом, и лишь лёгкое покашливание успокаивало его тревогу. Ведь это доказывало, что она всё ещё была влюблена в него. Так чисто и жертвенно, как могла только она.       Временами ему хотелось врезать себе за это облегчение. Они умирали. Они были связаны и они умирали, пытаясь исправить это расстоянием. Это была одна из самых, если не сказать самая дерьмовая ситуация, в которую ему доводилось попадать. И ладно бы только ему, но и Гермиона не могла ничего поделать, кроме как втирать эту мазь с лёгким запахом мяты в кожу каждый раз, как он смотрел на неё. Она страдала. Иногда ему казалось, что ей было даже хуже, ведь влюблена в него она была намного дольше. А он в это время утешался мыслью, что она продолжала любить его. Эгоистичный ублюдок.       В такие моменты он шёл к Грейсу, одному из своих новых знакомых, к которому Малфой прикрепили по прибытию в школу, и, разбудив его среди ночи, просил дополнительных тренировок, ссылаясь на недостаточную нагрузку. Оба парня прекрасно знали, что Драко они ни к чему, и оба молчали об этом, в обход патрулю находя пустой зал. Они часами до рассвета тренировались сочетать магию и грубую физическую силу в той манере, которой учили только в Дурмстранге, приходили на завтрак еле живыми и уже уставшими перед началом занятий. К концу недели, Малфой всерьёз думал, что Грейс ненавидел его за это, но тот молчал, изредка понимающе хмыкая, когда жестом приглашал его в очередной раз начать бой.       Всё стало выходить из-под контроля после десятого дня.       Тревожность, в принципе, была Гермионе присуща, но та, которая разносила в пух и прах весь здравый смысл с самого утра, была исключительной. Он был ей нужен. Здесь и сейчас. Рядом. Со своим саркастическим взглядом, идеальным профилем и морщинкой на лбу от вечной игры бровями. Нужен со своими фразочками, выводившими её из себя, со своим адеколоном, название которого она захотела узнать за эти десять дней двести пятьдесят три раза, чтобы купить цистерну и облить им всё вокруг себя. Чтобы пустить внутривенно в надежде, что станет легче.       Мадам Помфри с утра дала ей успокоительное зелье и положила в лазарет, предупредив профессора Макгонагалл, чтобы та узнала о самочувствии Малфоя.       Драко в то утро сломал три по идее не ломающихся магических посоха, сцепился на завтраке с несколькими учениками из-за пустяка и был наказан дополнительными тренировками, испытывая ту же тревогу, но решив никому не говорить и ни к кому не обращаться, дабы лишний раз не беспокоить Грейнджер, которая, он был уверен, информацию о нём вытаскивала клещами из бедных медсестёр, получавших его письма.       К утру двенадцатого дня у Гермионы поднялась температура до тридцати девяти. К ночи была уже сорок по Цельсию, и девушка бредила.       Просыпаться в одиннадцать ночи в холодном поту Малфой отвык ещё летом после войны, и кто бы сказал ему раньше, что это хреновая традиция вновь вернётся. На протяжении всего того дня он думал, что скорее расшибёт голову о стену, чем протянет ещё одно занятие, что собственно и случилось – правда, голову он расшиб о подушку, что была твёрже, чем камни в родных подземельях. От чего именно очнулся, блондин бы сказать не смог даже под сывороткой правды, но смутное воспоминание о хриплом, еле живом девчачьем крике, что полосовал на мелкие лоскуты его сон, заставило довольно быстро проснуться. Он мог поспорить на сто галеонов, что знал, чей голос даже через столько километров донёсся до него.       Драко попытался сесть, намереваясь дойти до лазарета и связаться через колдомедика Вуда с мадам Пи, но, дёрнувшись, глухо застонал. У него ломило всё тело, как при лихорадке, а пол спины и груди саднило, будто он без футболки прошёлся мимо Гремучей Ивы и та хорошенько, с любовью, огрела его. Сжав зубы, Малфой вцепился в края кровати с друх сторон и медленно сел, чувствуя, как обтягивавшая напрягшиеся мышцы кожа на предплечье начала расходиться, словно была не прочнее бумаги. Вот и объяснение тому, что он был весь липкий и мокрый. Он был в крови.       Воспалённый и ещё сонный мозг лихорадочно начал представлять, что же тогда было с Грейнджер, если его так размазало, и ужасающие картины помогли ему довольно живо подняться и, выхватив палочку из-под подушки, которая, как он видел теперь, была наполовину пропитана кровью, выйти из комнаты, где справа и слева как убитые спали ученики Дурмстранга.       Путь до лазарета он знал лучше, чем до туалета, и, ввалившись с глухим стоном в кабинет колдомедика, который что-то обеспокоенно читал, Малфой наконец позволил себе подкоситься и упасть на стул, изрядно запачкав его кровью. В свете немногочисленных свеч он видел, что его красная форменная рубашка Дурмстранга заметно потемнела, представляя из себя то же красное месиво, что и подушка и наверняка кровать.       — Мистер Малфой, — с заметным славянским акцентом произнёс мужчина и, взмахнув палочкой, пустил шар света под потолок, осветив весь кабинет.       — Грейнджер, — в ответ сквозь зубы процедил блондин и исподлобья посмотрел на засуетившегося с его одеждой и окликавшего медбратьев колдомедика. — Мне нужно к ней.       — Не в таком виде, — Драко зашипел от боли, когда врач снял с него рубашку и увидел длинные косые рваные раны через всю грудную клетку. Малфой видел раны от когтей гриффона и оборотня, и его собственные напоминали ему смесь этих двух. Мужчина на мгновение остановился и встретился взглядом с парнем. По округлившимся глазам было видно, что страдавшие от соулмейтов в его практике ещё не встречались, и его максимум — это несколько обезболивающих зелий.       — Мне нужно к ней, — повторил Малфой сквозь зубы, но теперь его слова возымели эффект. — Накачай меня чем-то, чтобы я смог через порт-ключ отправиться к себе в школу, — он зажмурился и взвыл от жгучей боли в пояснице, мгновенно выгнувшись и сразу пожалев об этом решении. Он месяцы мучался от кошмаров с Адским Пламенем в Выручай-комнате, сейчас же Адское Пламя гуляло по его спине и торсу, заставляя рычать и опираться на собственные колени, чтобы не упасть. Драко чувствовал себя зверем в огненной клетке, что сжималась всё сильнее и сильнее. — Быстрее, — он зажмурился и на обратной стороне век увидел яркие круги, что, насслаиваясь, вырисовывали образ, от которого он по ночам бегал в тренировочный зал. Грейнджер.       Я уже скоро, только держись. О, Салазар, прошу тебя, держись.       — Поппи, что мне сделать, скажи, прошу, — профессор отвернулась от метавшейся по кровати ученицы в больничной рубашке, бормотавшей что-то то на английском, то на французском языках.       Женщина в белом халате подбежала с, кажется, двадцатой настойкой в руке к пациентке и заклинанием временно обездвижила её, вливая содержимое пузырька в рот.       — Разбуди Слизнорта, пусть придумает, что ещё можно добавить в зелье, это уже не действует, — девушка на кровати взвыла и, вырвавшись из-под заклинания, закинула голову назад до хруста и зарыдала, хотя её глаза и оставались сухими даже слишком из-за перешагнувшей пометку в сорок один градус температуры.       Директриса, зажмурившись и прижав руку ко рту, поспешила в коридор, куда не доносились возобновившиеся крики. Она очень надеялась, что её письмо дойдёт до колдомедика Вуда раньше утра и мистер Малфой появится здесь до того, как весь лазарет, а в частности она сама сойдут с ума от этих криков.       Как по взмаху волшебной палочки на пороге больничного крыла появился Драко Малфой без рубашки, но весь в бинтах, с наброшенной на плечи тёмно-бордовой мантией Дурмстранга и затуманенными стеклянными глазами. Ученик еле оттолкнулся от двери и, по возможности выпрямившись, направился в её сторону.       Когда Драко говорил «накачай», он не имел в виду напоить его зельями до беспамятства. Ладно, боли он теперь не чувствовал, но ничего другого он тоже не чувствовал. Через порт-ключ его проводил один из помощников Вуда, доставив прямо на порог замка, где блондин очень пожалел, добираясь до лазарета, что в школе волшебства не было такой прекрасной маггловской вещи, как лифт.       Пройдя через дверь, Малфой даже не узнал директрису в лавандовом халате и помятой шляпе, он по мышечной памяти двигался в сторону палаты Гермионы, отмахиваясь от тонких женских рук, что пытались помочь ему. После оглушительной тишины спавшего Хогвартса, крики Грейнджер, занимавшие каждый кубический сантиметр комнаты, что стала её клеткой последние сутки, подействовали как ведро холодной воды.       Помфри в помятом халате отпрянула от кровати, с облегчением уступая место парню. О том, что он появился в больничном крыле, она узнала еще раньше Макгонагалл — её пациентка перестала так громко кричать и сильно метаться по постели. Драко подошел к Гермионе и, отодвинув подушки, что стали совсем плоскими, сел на кровать, согнув одну ногу для удобства. Взяв притихшую, но всё ещё поскуливавшую девушку за плечи и прижав спиной к себе, он почувствовал исходивший от неё жар. В тот момент ему так хотелось заорать на замерших в двух метрах от них женщин за то, что ему не сообщили раньше, но когда шатенка пошевелилась, устраиваясь удобнее в его руках, вся злость сошла на нет.       Её волосы прилипли к лицу и шее, мешая разглядеть ему те черты, от которых он бежал двенадцать ночей и которые находили его в те четыре часа в сутки, которые он спал. Аккуратно убрав мокрые пряди за уши, он опустился на кровати чуть ниже, чтобы девушка могла полноценно лечь на него. Жар её тела ощущался даже сквозь бинты и обезболивающие, а руки, сжимавшие плечи в прилипшей ночной рубашке, словно вовсе лежали на горячей чугунной плите. Но ему было всё равно. Это было не то неприятное жгучее ощущение от порезов, это было то мерно гревшее счастье в его руках.       Да, весь в бинтах, под сильнейшими дурманившими его сознание зельями, с больной девушкой на руках, глаза и губы которой были краснее формы Дурмстранга, Драко чувствовал себя самым счастливым.       Вот в чём и был весь смысл соулмейтов и их трагической участи. Даже умирая, ты счастлив, что умираешь с ней и от любви к ней.       — Вам что-то нужно, мистер Малфой? — бросив взгляд на его красневшие кое-где бинты, произнесла тихо директриса, боясь побеспокоить вмиг заснувшую девушку.       — Во мне столько обезболивающего, что хватило бы усыпить дракона, — не отрывая глаз от тёмной макушки, медленно произнёс блондин, пытаясь не растерять буквы. — Можете не беспокоиться до утра минимум.       Женщины переглянулись и, оставив рядом на тумбе графин с водой, покинули палату, чтобы всю ночь просидеть за столом рядом с ней, составляя письмо колдомедику Вуду с просьбой выслать ещё его чудесных зелий, а директору Дурмстранга — с благодорностью и известием, что мистер Малфой отныне будет оставаться в Хогвартсе и только в Хогвартсе.       Гермиона решительно не помнила, что происходило с ней после третьего жаропонижающего, и, проснувшись с ощущением ломки во всём теле, прилипшей от пота одеждой и пустыней Сахарой во рту, думала, ну и слава Мерлину, что не помнила.       Открыв глаза, она уставилась в белый больничный потолок. Что-то, сильно похожее на деревяшку или чью-то ногу, неудобно упиралось ей в спину, но девушка слишком боялась разрушить безболезненную тишину, чтобы переменить положение. Плечи что-то приятно грело, словно на них наложили горчичники, как в детстве при болезни, и, улыбнувшись, ведьма повернула голову влево и уперлась лбом в чьё-то плечо.       Улыбка медленно сползла с лица, когда она увидела знакомые ладони, что обхватывали и уже не грели, а жгли её плечи. А может они всегда жгли, просто сонный дурман смягчил это ощущение.       Спиной Гермиона почувствовала, как, проснувшись от её движения, напрягся Драко и, всё ещё прижимая её к себе, постарался сесть. Она сильнее повернулась к нему, немного отстранившись, и на его плече в месте, где мантия за ночь спала, увидела кровоточащий разрез, кровь из которого против законов физики текла не вниз, а вправо, к ней.       Гермиона сглотнула и посмотрела в глаза слизеринцу, что изо всех сил сдерживался, чтобы не поморщиться от собственных движений, а потом перевела взгляд на его руку на своём правом плече. С замиранием сердца Драко медленно разжал пальцы и убрал её, не отодвигая слишком далеко. Проглотив вскрик, Гермиона рвано выдохнула.       На больничной рубашке на прожжённой ткани красовалась дыра в форме его ладони, из-под которой виднелся белый с красным по краям отпечаток ожога, который с поступлением воздуха начал ощутимее болеть.       Они не сводили глаз с её воспаленной кожи, не замечая, как кровь из ран парня все дальше и быстрее устремлялась к её прижатому к его груди и сжавшемуся от страха и боли тельцу.       Когда, встретившись взглядом с Гермионой, Драко прошептал «прости» и убрал вторую руку, ведьма не смогла сдержать вскрика.

***

      С того момента, не дожидаясь консилиума колдомедиков, набрав с запасом сильнейших обезболивающих зелий из Дурмстранга, присланных Вудом, они решили перейти к мерам посильнее оскорблений.       — Давай, Грейнджер, что ты презираешь в людях больше всего?       Этот вопрос в пустом пыльном кабинете, одном из немногочисленных в Астрономической Башне, звучал чаще, чем их имена.       — Жестокость.       Это было буквально тем, чему его учили с рождения, готовя к карьере Пожирателя Смерти. Малфой умел и довольно хорошо быть жестоким. И пусть его сердце сжималось, когда она вздрагивала, а то и начинала беззвучно плакать от посланного им Круциатуса в очередного бывшего преспешника Тёмного Лорда, которого Министерство выделило им для немного дикого способа спасения Героини Войны, после пятой пытки он понял, что жестокость — совсем не то, что могло отпугнуть её.       — Что ещё, Грейнджер, думай, — разраженно произнес Драко, вставая и прохаживаясь вдоль кабинета, держась на почтительном от неё расстоянии, но всё равно чувствуя, как переворачивались внутренности, подготавливая очередную способную его убить маггловскую болезнь. Слава Салазар, всё ещё маггловскую.       — Думаешь, если бы я знала, то не сказала бы? — зло прилетело в ответ. Гермиона спрыгнула со стола и сунула руки в задние карманы джинс. — Думаешь, мне так приятно грохаться в обморок или просыпаться от новых язв на теле?       — Откуда я знаю, может ты чертова мазохистка и тебя возбуждает это! — взмахнул руками Драко, поворачиваясь к ней, но вместо ожидаемой обиды прочёл в карих глазах чёртов вызов.       — А почему бы тебе не рассказать, что тебя отталкивает в девушках, а? — выгнула бровь Грейнджер. — Позволь напомнить, ты влюблён в меня всего ничего, в то время как я страдала годами, и поверь, если бы я знала, как избавиться от тебя в своей голове, то с удовольствием сделала бы это раньше! — её голос сорвался на крик, хотя начало было довольно спокойным и медленным. Парень повернулся и увидел, как она сжала зубы, схватившись за левый бок.       — Что такое? — Малфой сделал несколько обеспокоенных шагов в её сторону и остановился, когда гримаса боли на её лице сменилась на привычную для них за последний почти месяц усталость.       — Просто умираю, ничего особенного, — огрызнулась Гермиона, которая не умела так быстро переключать свои эмоции. Драко закатил глаза, но остался стоять на месте, сунув руки в карманы брюк.       — Лучше бы включила мозги, чем сарказм.       Постепенно они перепробовали всё.       Драко не представлял, кого ему ещё нужно было унизить, с кем подраться, кого пытать и какого рыжего кота, похожего на её драгоценного Живоглота, убить. К концу первого месяца их «болезни» он сам успел поверить в собственную херовость, но она упорно находила оправдания каждому его поступку, даже случайному убийству своего якобы кота. Конечно, она не помнила, что Живоглот был подставной, а настоящий преспокойно жил в Норе у Уизли. И то, что даже при этом незнании, она продолжала любить его и верить в него, заставляло Малфоя рычать от досады вперемешку с болью.       Стараясь найти слабые стороны своих сердец, они всё ещё продолжали умирать. Зелья облегчали боль, излечивали большинство болезней, мадам Помфри тратила около часа в день на диагностирование новых болячек, разрушавших их как изнутри, так и снаружи, но магия большей частью была бесполезна против недуга соулмейтов. Она могла вылечить пневмонию, африканскую лихорадку, воспаление почек, но организмы их медленно, но верно изнашивались, всё дольше оправляясь и всё меньше реагируя на поддерживавшие их силы отвары.       Всё чаще оба оставались ночевать в больничном крыле, хотя учёбу и не забрасывали до конца. Конечно, им было противопоказано целую пару находиться в одном помещении, поэтому сдвоенные лекции Гриффиндора и Слизерина Драко прогуливал, заходя после за заданием к преподавателю. Ведь для Грейнджер лекции были важнее, ей нужно было сдать все экзамены на отлично, тем более она любила учебу. И Малфой отметал её доводы о том, что до экзаменов они она вряд ли доживёт.       Слизеринец в этом плане был упрям, а Гермиона была достаточно сильно в него влюблена, чтобы самой задерживаться в конце коридора и с тоской смотреть, как он через пять минут после звонка своей ленивой, пусть и немного скованной болью походкой входил в опустевший класс за дополнительным заданием. Она знала, он чувствовал её взгляд, и знала, что он часто сдерживался, чтобы не упрекнуть её в этом наблюдении, чтобы не пожаловаться Макгонагалл на её несоблюдение правил их общего относильного здоровья. А ещё чувствовала, что не она одна была заложником этого, что впервые за года наблюдения за ним исподтишка, он не прочь бы сделать то же самое.       Да, они были «больны». А еще были влюблены, что выходило зачастую чуть ли не на первое место.       — Разлюби меня, Малфой, — порой позволяла себе устало просить Гермиона, когда мадам Помфри на соседней койке колдовала над лёгкими парня, которые всё чаще его подводили, а одна из медсестёр втирала в её кожу на лопатке целый тюбик заживляющего зелья.       В те редкие моменты, когда они обоюдно не злились друг на друга, за неумение отречься от чувств, когда не учились и не пытались уколоть посильнее, когда разрешали себе пожалеть друг друга, хотя и знали, что этого делать нельзя, Драко позволял протянуть ей вперёд руку и самому через ткань одеяла, дабы не сделать больнее, ухватиться за её пальцы.       — Я не могу, — тихо произносил он, глядя в карие глаза, а Гермиона поджимала губы, то ли от сильно надавившей на кожу медсестры, то ли от чего-то еще, чему Малфой не находил объяснения, и прикрывала глаза, смачивая ресницы редкими, даже в такой хреновой ситуации, слезами.       Он правда не мог. Он не представлял, как можно было разлюбить это никогда не сдававшееся, бунтовавшее, гордое и сильное существо.       Он уже не боялся, как месяц назад, признавать, что любил её. Да, любил. Иначе бы не умирал, лёжа в соседней от неё палате.       Мать, узнав о его положении, послала всех потомственных колдомедиков семьи Малфой и знакомых чистокровных семей в Хогвартс и сама хотела приехать, и только заверения Драко и Макгонагалл, что появление миссис Малфой в школе никак плодотворно не повлияло бы на ситуацию, помогло убедить Нарциссу остаться в Мэноре.       Через полтора месяца тщетных попыток, после сбора в Хогвартсе лучших врачей магической Европы, когда Гермиона впала на три дня в кому, Драко понял, насколько мало времени у них оставалось.       Все трое суток не отходя от неё, но и не касаясь, как и наказали врачи, он думал и взвешивал, пытаясь понять, что они ещё не пробовали.       Они не пробовали его.       Не пробовали вывести на ненависть его, потому что не понимали, что такого должна была сделать Гермиона, чтобы он отвернулся от неё. Что вообще могла сделать правильная Грейнджер, чтобы от неё отвернулся хоть кто-то?       Изводясь на второй поставленной в палату койке от магической лихорадки, при которой с температурой в тридцать семь он чувствовал себя на все сорок два, вновь воспалившихся лёгких и плюсом к этому опять открывшихся ран на груди и спине, Драко наконец понял, что же могло оттолкнуть его от Гермионы.       — Измени мне.       Нахмурившись, девушка медленно закрыла и открыла глаза. Уже шёл третий день улучшения её самочувствия, а она всё никак не оправилась от комы, хотя над ней хлопотали около двадцати медиков. Её кожа, уже давно не походившая на кожу здорового человека, приобрела зелёный оттенок, щеки впали, как и глаза, что с прежним огоньком где-то глубоко внутри буравили его, вызывая неприятное ощущение в груди.       — Скажи, что мне послышалось.       Они стояли посреди их пыльного кабинета в Астрономической Башне на расстоянии вытянутой руки, готовые если что словить друг друга. И даже обессилившей, мертвецкого цвета, с больше обычного растрепанными волосами, Драко находил её самой прекрасной девушкой, которую ему доводилось видеть. Самой прекрасной женщиной же была его мать.       — Я долго думал и понял, что ни за что не смогу простить предательство, — Малфой перевёл глаза на стену за её спиной, чтобы не видеть, как она приоткрыла рот и облизнула сухие губы. — Если ты переспишь с другим, я с большо́й вероятностью отвернусь от тебя.       Гермиона отступила назад и обескураженная села на стул. Наклонившись вперед и запустив руки в волосы, она впервые на его памяти тихо сматерилась. На самом деле такого предложения она ожидала давно, но услышать его была всё равно не готова. Драко продолжал стоять, держа руки в карманах, чтобы не подойти и не обнять её. Он целых три дня откладывал этот разговор, зная, как сложно будет ей на это решиться. Если Малфой привык быть в глазах окружающих монстром или же сыном монстра, то для Грейнджер сотворить такое было тяжелее чем перенести Круциатус.       — Я не смогу, — выдохнула она, пропуская волосы сквозь пальцы и выпрямляясь. Драко присел перед ней на корточки, отчего она вновь ссутулилась, и заглянул в глаза.       — Сможешь.       Гермиона поджала губы и отвела взгляд в сторону. Думать о том, чтобы изменить ему, уже было больно. Нет, конечно, за все время своей влюблённости она встречалась с парнями, у неё даже был секс, но тогда она была уверена, что отношений с Малфоем у них не могло быть впринципе.       Сейчас же они были. Были обречены.       — Это шанс, Грейнджер, — она вновь посмотрела на Драко.       Его лицо ничего не выражало, и в словах сквозил здравый рационализм, с помощью которого он и пытался доказать ей, что выбора у них не было, но Гермиона видела, как сложно давались ему эти слова. Она знала о его дикой ревности ко всему, что двигалось в её сторону, о тихом бешенстве от того, что он не мог коснуться не по расписанию врачей, а тут приходилось убеждать её переспать с другим.       — Реальный шанс для тебя, — медленно, но уверенно произнёс он, порываясь схватить её за плечи и встряхнуть, чтобы она решалась быстрее. — Для нас.       Несколько секунд Гермиона смотрела в эти серые воспалённые глаза. Лихорадка тоже не прошла для него легко.       — Но с кем? — робко произнесла ведьма, подразумевая «кто согласится поучаствовать в таком?».       — С Крамом, — незамедлительно ответил Малфой и встал, вновь сунув руки в карманы брюк. Он обдумывал это долго и тщательно, до самых мелочей и речевых пауз. — Если ты объяснишь ему ситуацию, он не откажет. Особенно тебе, — последние слова Драко произнёс с горечью и злостью, но стараясь это скрыть, начал расхаживать перед ней вперёд и назад, вымеряя своими большими шагами маленький кабинет.       — А как мне сообщить тебе об этом? Я ведь не приду и не объявлю с радостной улыбкой, что я… ну… — Гермиона запнулась и начала изучать пол под своими ногами.       — После этого ты предложишь мне при Макгонагалл провериться на сыворотке правды, говоря, что ничего более не может разочаровать, чем честность, — он чеканил каждое слово, как заученную речь. — Вопросы я составил и оставил на твоей кровати.       Ведьма облизнула губы и встала, заставляя Драко остановиться.       — А если не выйдет?       Слизеринец в один широкий шаг преодолел разделявшее их расстояние и замер, Гермиона неосознанно сжалась в ожидании новой боли. Взглянув на её опущенную голову, он аккуратно коснулся губами тёмной макушки. Какая же она была маленькая.       — Тогда мы пропали, — проговорил он в её волосы и отстранился.       Гермиона вздохнула, выпрямляясь, и достала палочку из кармана.       — Прости, — поджав губы, произнесла она.       — За что? — Малфой обречённо усмехнулся. — За то, что я уговорил тебя изменить мне, а потом всё рассказать, чтобы я смог ненавидеть тебя и мы оба остались живы?       — За то, что я не смогу извиниться потом, — Грейнджер привычным движением приставила конец палочки к его виску и посмотрела в глаза. Усмешка его сменилась искренней и слишком грустной улыбкой. Раньше она мечтала увидеть на его лице настоящие, показавшиеся из-под маски самоуверенности эмоции, о которых могла только гадать, сейчас же всё бы отдала, чтобы вернуть те времена, когда ему ещё был смысл притворяться.       — Маленькая правильная Грейнджер, — тихо произнёс он и прикрыл глаза, зная, как её в этот момент смущал зрительный контакт.       — Обливиэйт, — произнесла Гермиона, выбирая и изымая из его памяти всё, связанное с его планом, вопросами на её кровати и последними пятью минутами разговора.       Эта комната слышала столько стирающих память заклинаний за последний месяц, сколько не слышал за всю историю весь магический мир. Каждый раз придумывая новый план, они стирали его из памяти того, кто должен был от него пострадать. Гермиона мечтала, чтобы также можно было стереть и их чувства, но к сожалению это не было возможно, ведь каким-то образом влюблённость оставалась даже при полном изъятии воспоминаний об объекте.       Наверняка, ещё одна штучка соулмейтов.

***

      Сказать, что ей было тяжело, — ничего не сказать. Гермиона лишь благодарила Виктора, который пусть не сразу, но понял ситуацию и согласился, узнав, что в противном случае она умрёт к концу месяца.       Ей было противно. От себя, что согласилась на столь низкий способ. От Крама, что поддался уговорам, как ей казалось, слишком быстро. От Малфоя, которого больше ничем нельзя было обидеть. От соулмейтов в целом, из-за которых она и должна была мало того, что физически страдать, разлагаясь изнутри, так ещё и морально задавливать себя в попытке измениться.       Но она сделала это, а сразу после попала в лазарет с открывшимися язвами на легких.       Но всё это оказалось напрасным. Даже узнав об измене на допросе под сывороткой правды, узнав с кем, Малфой через несколько дней шатаний по подземельям и разрушению всего, что он только видел, вернулся в лазарет, где теперь поселилась Гермиона, и, прижав к себе вопреки крикам врачей ему в спину, рзырался носом в её волосы.       Тогда Грейнджер позволила себе в первый раз за полтора месяца зарыдать по-настоящему. Она была обессилена и разбита. Она давно забыла о родителях, что продолжали ей писать каждую неделю и не знали о её положении, о друзьях, переживавших за неё и эти несколько дней следивших за Малфоем по её же просьбе. Она чувствовала только боль слишком долгое время, она страдала слишком много, чтобы оставаться сильной.       Она не могла больше ею быть.       Она не заслуживала его прощения хотя бы потому, что хотела сдаться.       Но Драко с каждым всхлипом прижимал её к себе всё ближе, не зная, как нашёл в себе силы вновь прийти сюда и простить. Просто очнувшись в подземелье с её именем на губах, он понял, что не мог без неё больше. Никогда.

***

      — Я устал, Пэнс.       Гермиона замерла у двери в кабинет заклинаний. Его голос она узнала бы из миллионов кричавших на улице, даже если бы он шептал, но вот интонация была словно чужая. А точнее давно забытая. Ведьма поморщилась от помутнения в глазах, но осталась стоять и слушать под дверью, хотя мадам Помфри уже ждала её возвращения из Большого зала, куда отпустила девушку, чтобы та побыла с друзьями. Прекрасно зная, что осталось её пациентке совсем немного.       — Это логично, Малфой. Прости, что я напоминаю, но ты умираешь. Глупо было бы, если бы ты был полон сил, — усмехнулась Паркинсон.       — Не в этом дело, — Драко вздохнул. — Мне кажется, вся эта история с соулмейтами наёбка меня.       — В плане?       — Каждый день эти медики говорят всё новые и новые факты, подтверждения которым я не нашёл ни в одной литературе.       — Ну ты никогда не читал достаточно, — фыркнула Слизеринка и, судя по звуку, села на стол.       — Я вообще-то серьезно, Пэнс.       — Ладно, продолжай. Я слушаю серьёзно и внимательно, — на удивление без издёвки произнесла слизеринка.       — Последнее время мне кажется, что я не люблю её.       Гермиона нахмурилась.       — Если бы это было так, то вы бы оба выглядели получше.       Вот именно. Если бы он не любил её, то конечности бы не отказывались служить ему.       — Так говорят. Ты видела когда-нибудь влюблённых соулмейтов? — Драко помолчал, ожидая реакции подруги. — Я тоже нет. Она изменила мне, Пэнс. И я простил её, — он провёл рукой по лицу. — Я не мог. Я много херни творил, много видел, как творили, но не мог я после такого в здравом уме остаться с ней.       — К чему ты, Малфой? — настороженно произнесла Паркинсон и спрыгнула со стола.       — Признаюсь, она мне нравилась в начале, но дальше возрастание чувств в геометрической прогрессии и такое тупое обожание больше напоминают приворотное зелье, чем реальную любовь.       — Хочешь сказать, что Грейнджер тебя приворожила? — Паркинсон натянуто фыркнула. — Только зачем ей это? Не думаю, что она горит желанием умереть.       О нет, Гермиона не горела желанием умирать. Но она горела, по ощущениям по-настоящему, узнать, чем же кончится этот разговор.       — Что, если изначально у нас не было выхода? Если даже отсутствие любви с одной из сторон не спасло бы нас? Я мог перестать её «любить», и мы просто тихо умирали бы. Но Грейнджер втрескалась в меня ещё на третьем курсе, не забывай. Может, открывшееся родство душ снесло ей крышу, и она, чтобы точно привязать к себе, и вправду подлила мне какое зелье?       — Кажется, у тебя бред сумасшедшего, — наверняка, нахмурившись, произнесла Пэнси.       — Нет, я уже долго об этом думаю, — тут со стола спрыгнул Малфой и начал ходить взад-вперёд. — Скорее всего идею с изменой подкинул ей я, чтобы проверить эту теорию. И она оказалась правдивой.       — И что с того, Малфой? Даже если это правда, что ты можешь изменить? Ты почти что ходячий труп.       — Я могу показать, что даже в образе ходячего трупа у меня остались мозги, и я не собираюсь играть по их правилам и спокойно под приворотом доживать свои последние дни под боком Грейнджер, — от такого знакомого презрения, сквозившего в его тоне, Гермиона вздрогнула.       — В тебе проснулась слишком бурная деятельность для того, кто со дня на день должен умереть.       Из-за двери послышался шорох.       — Пэнс?       — А?       — Я настолько сильно похож на труп, что секс со мной будет считаться некрофилией?       Гермиона отшатнулась от двери, будто получила пощёчину. Два месяца назад она бы не удивилась, услышав нечто подобное от Малфоя, но сейчас, после всего того, что они прошли, после всех их тщетных искренних попыток разойтись как в море корабли, он уверенно говорил о том, что она его приворожила.       Направляясь прочь от злополучного кабинета, ведьма подсознательно вновь, как раньше, пыталась найти ему оправдания. Он чувствовал, что она рядом, и решил попробовать ещё раз оттолкнуть от себя? Но они оба который день подряд выпивали с утра лошадиную дозу обезболивающего, прежде чем покинуть лазарет, и ещё с полчаса не должны были ничего чувствовать в отношении друг друга. Значит ли это, что он правда так думал? Считал, что она врала? Что поила его приворотным зельем исподтишка?       Гермиона истерически рассмеялась, остановившись перед дверью в их кабинет, и, со злостью толкнув её, ввалилась внутрь.       Он считал её лгуньей. Чёртовой лгуньей, сумасшедшей фанаткой, влюблённой дурочкой. Со злости вцепившись в край парты, Гермиона перевернула её, чувствуя сильный всплеск магии внутри. Раздался скрип, и ещё несколько соседних парт, пошатнувшись, упали.       Она пустила его в свою душу, чтобы он станцевал чечётку на её принципах, чтобы перевернул всё, что ей так важно. Она простила ему смерть Живоглота после очередного его психа, смотрела, как он с упоением пытал людей, от которых нужна была информация Министерству, ради спасения и его жизни тоже нарушила все свои правила и изменила, а он считал её грёбаной лгуньей.       Единственное окно в кабинете взорвалось, осыпая своими осколками ближайшие парты. Несколько стёклышек отлетело к ногам Гермионы. Девушка наклонилась и, подняв одно из них, крепко сжала в ладони, но даже не ощутила боли. Зелье всё ещё действовало. Впервые она жалела об этом.       Она хотела бы прочувствовать эту боль. Она слышала от него много ужасных слов за время обучения и за эти два месяца их попыток оттолкнуть друг друга, но ни одни не резали так сильно. Даже специально планируя, Гермиона не могла точно знать, что именно эти слова произвели бы на неё такой сильный эффект, поэтому то, что она стала ожидаемым свидетелем разговора, вновь отметалось.       Развернувшись к двери, Гермиона ещё одним мощным всплеском магии снесла ту с петель и четким, впервые за последние много-много дней уверенным шагом направилась вперёд, прочь от кабинета, прочь от Астрономической Башни. Его любимой башни Хогвартса, кстати.

***

      — Разбей мне сердце, Драко.       Блондин еле открыл глаза, ещё не придя в себя от известия, что левой рукой шевелить он больше не мог.       — У вас начала отказывать нервная система, — на ломаном английском известил немецкий колдомедик. — Поэтому вы не чувствуете руки. Совсем скоро, к моему сожалению, вы должны погибнуть.       Малфой не знал, что ответить на это, тупо пялясь на свою безвольно лежавшую руку. Это было странно. Вот ему сказали, что смерть рядом, он чувствовал это в отсутвии ощущения части своего тела, но в голове было лишь то, что она не должна была видеть его таким, не должна была видеть этот столь явный отпечаток так рано пришедшей за ними смерти.       И только Драко хотел попросить медсестру помочь ему сунуть руку в карман брюк, как в палату, держась за стену, осторожными шагами вошла Гермиона.       Она выглядела худее и замученнее, чем в их последнюю встречу вчера. Смерть совершенно не была ей к лицу.       И вот она уже сидела на одной кровати с ним, не выпуская его ничего не ощущавшую руку, прижимая её к груди, и глазами полными слёз умоляла о том, что они и так пытались сделать эти два месяца.       — Нет, ты не понял, — Гермиона качнула головой, и её каштановая грива, заметно поредевшая за месяц, волной взмыла вверх и вновь легла на хрупкие плечи. — Мы пытались сделать так, чтобы я ненавидела тебя как человека. Сейчас же нужно попробовать, чтобы я возненавидела тебя как любимого мною человека, — она прижала его пальцы к губам, смутно ощущая появление новых ожогов поверх старых в то время, как Драко, нахмурившись, следил за каждым её действием. — Ты знаешь меня как никто другой в этом плане, ты знаешь меня так, как себя не знаю я. Не рассказывай мне плана, выбери любое время, чтобы это было неожиданно. Сделай то, что не смогла сделать я, изменив тебе с Виктором. Заставь меня ненавидеть тебя, — она с болью зажмурилась и, сглотнув, прошептала, — я не могу смотреть, как ты умираешь.       Долго ещё она прижималась губами к его пальцам, пока первые не начали явно кровоточить, а Драко наконец не сдался.       И на подходе к кабинету заклинаний, где его должна была ждать согласившаяся подыграть Пэнси, с левой рукой, помещённой в карман брюк, будто она на самом деле ещё могла функционировать, в голове Малфоя бился её почти отчаявшийся, полный слёз голос.       Разбей мне сердце, Драко.       Прекрасно осознавая, что это их последний шанс и либо сейчас, либо никогда им обоим уже не выбраться из этой ситуации живыми, он вошёл в кабинет с одолженной у Поттера Картой Мародёров в правой руке, чтобы точно знать, когда Грейнджер будет у их двери.       — Ты думаешь, получилось?       Драко, не отрываясь, смотрел на точку «Гермиона Грейнджер», расхаживавшую туда-сюда по Астрономической Башне. Только он открыл рот, чтобы раздражённо известить Пэнси о своём искреннем неведении, как почувствовал покалывание на кончиках пальцев левой руки. Блондин замер, продолжая следить за шагами Гермионы по кабинету, а потом за её уверенным направлением прочь от пыльной комнаты, что стала их убежищем на два месяца.       — Кажется, да, — наконец произнёс сбитый с толку Драко и медленно перевёл взгляд на облегчённо рассмеявшуюся слизеринку.       — Ну что ж, поздравляю со вторым днём рождения, Малфой, — радостно произнесла Паркинсон и хлопнула его по плечу. — Я найду Блейза.       Парень даже не кивал, просто продолжал смотреть на быстро двигавшуюся точку с именем на пожелтевшей бумаге. Она была зла. Он чувствовал её обиду на кончике языка.       Последние пару дней Малфой часто замечал её мысли среди роя собственных. Они аккуратно проникали и переплетались, крепко-накрепко оставаясь в голове, зачастую убеждая в чем-то или успокаивая его, когда он в очередной раз срывался на врачах, для которых они были скорее экспериментом, чем пациентами. Он чертовски злился, а она, находясь в соседней комнате, как-то чувствовала это и осторожными шагами заходила в палату и садилась в угол на стул, поджав ноги. Хватало одного её присутствия, чтобы все чувства обострились, боль и злость притупились, а разрушение изнутри ускорялось.       Его кровь текла только в одном направлении. К ней. Кажется, не существовало никаких законов физики и здравого смысла в эти моменты, когда они просыпались, сидя на полу под одной и той же стеной, но по разные стороны.       Выражение «ваши души пытаются соединиться любой ценой» было самым буквальным описанием их болезни. Их мысли путались, им не нужна была палочка, чтобы залезть друг к другу в головы, хватало легкого прикосновения кожа к коже, и он уже мог озвучить последнюю её мысль. Тело в такие моменты ощущалось совершенно лишним аксессуаром, очередной преградой между ними, которую они бессознательно с успехом разрушали.       Сейчас же вопреки тому, что он продолжал чувствовать её эмоции, заметное улучшение в самочувствии было самым сильным за все два месяца. Обычно очень сильная обида, страх или обоюдная злость давали облегчение, частичное восстановление по типу прекращения кашля на несколько часов или заживления её рубцов. После известия об измене у организма Малфоя хватило сил перенести три бутылки огневиски и шатания по Хогвартсу и его окрестностям целых четыре дня, даже ни разу не поперхнувшись.       Драко наполнил лёгкие воздухом до отказа, почувствовав, как начала болеть диафрагма. К руке постепенно возвращалась чувствительность, ощущение не из приятных, но блондин и ему был рад.       Он был уверен, что сейчас у них получилось, что её гордость и любовь к своей любви послали его на четыре стороны, после сказанных им слов.       Слов, которые лежали камнем у него на плечах уже третий день, пока он заучивал их наизусть и рассказывал отражению в зеркале, боясь запнуться при ней.       Плевать. Главное, что она теперь будет жить.       А он перенесёт. Он же сильный, как говорила думала Гермиона.       Он же справится. Так?       — Позовите мистера Малфоя срочно! — воскликнула из-за двери мадам Помфри, что оттуда же уговаривала уже третий час принять зелье девушку, на которую оно не действовало последнюю неделю.       — Нет, — зарычала Гермиона, сильнее вжимаясь в спинку кровати.       Прутья обжигали холодом воспалённую кожу через больничную сорочку, а мысли продолжали вертеться вокруг него против её воли.       Четыре дня она не принимала зелий и избегала встречи с ним. С её кожи сошла зелень, хотя, конечно, до румянца ей было еще далеко; рубцы стали белеть, впервые за последние три недели, а мазь Помфри опять помогать. Поскольку к занятиям директриса отказывалась её допускать, боясь, что это вновь была лишь кратковременная ремиссия, Гермиона исходила весь Хогвартс, старательно избегая Астрономической Башни и подземелий.       Сначала она была зла. Потом просто в бешенстве. К концу третьего дня закончила изводить себя предположениями, что заставило его так поступить, а к середине четвертого с ужасом начала замечать вновь поднимавшуюся температуру и вновь начала злиться.       Она безумно хотела избавить его от себя. Сильнее этого желания в её жизни не осталось ничего. Жар, язвы на коже и еще с миллион мелких болячек, которые у неё обнаружили, не причиняли столько боли, как осознание того, что она обрекла его на страдания.       Миллионы раз перематывая его слова в сознании снова и снова, она начала в них верить. Нет, не в то, что она поила его амортенцией вместо обезболивающего. Всё реальнее казалось, что это их родство душ заставляло его любить её. Что не подойди она тогда слишком быстро, не махни рукой, не отвечай она на его намеки, он был бы здоров.       А если серьезно, как много они знали о влюблённых соулмейтах? Ничего. Большинство наполнявших школу колдомедиков никогда не встречали таковых, экспериментируя на Драко с Гермионой как палочка ляжет. И девушка была бы не против, если бы умирала только она. Да она с радостью помогла бы людям разобраться, как бороться с этой напастью, не противясь и не бунтуя.       Но он был связан и проходил всё это вместе с ней.       Осознание этого убивало сильнее, чем пытался её собственный организм, и злило похлеще сказанных им слов.       Ведьма резко встала босиком на ледяной пол и, обойдя кровать, вцепилась красными пальцами в подоконник.       Все утро четвертого дня она была уверена, что справилась с этим, что наконец они перестали гнить изнутри. Даже позволила себе накраситься, чего не делала очень давно. Но сейчас вся тушь разводами украшала её щеки, продолжавшие гореть, а уверенность испарилась, оставляя осознание, что она вновь облажалась и подвела его.       Не смогла даже после такого искренне сказанного им дерьма разлюбить.       Сквозь зубы Гермиона закричала, когда дверь открылась и прохладный воздух лизнул её спину.       — Мисс Грейнджер, — услышала она неуверенную речь с японским акцентом.       — Прочь, — сжав кулаки и тем самым надломив край деревянного подоконника, взревела девушка, и дверь за её спиной с силой захлопнулась.       Магию Гермиона больше контролировать не могла. Всплески случались слишком часто, задевая всё бо́льшее количество мебели и людей. И единственным, кому её волны энергии были до лампочки, был Малфой.       Человек, которого она отчаянно не хотела видеть, но который запросто прошёл через заблокированную её магией дверь.       — Всё бунтуешь, Грейнджер, — устало произнес Драко, остановившийся по другую сторону кровати. Ноги Гермионы неожиданно подкосились, и она с силой вцепилась в подоконник, но, не удержавшись, сползла на колени, упрямо не выпуская деревяшку над головой. — Держу, — выдохнул он ей в ухо и подхватил под руки, вызвав крик боли.       Гермиона завизжала и начала вырываться, руками и ногами отталкивая Малфоя и выкручиваясь из его хватки. Его пальцы обжигали сильнее холодного воздуха и решёток кровати, она чувствовала, как при прикосновении они глубоко вошли в её плоть, разрывая её и выжигая в конец нервы.       — Хватит сопротивляться! — Драко пытался прижать её к себе, чувствуя, как лёгкие наполнялись какой-то жидкостью, и кашляя в сторону на пол.       — Иди к своей Паркинсон! — не отдавая себе отчета, провизжала Гермиона и вывернулась из его рук, резко рванув вперёд и вбок. Малфой в последний момент ухватил её за локоть и, резко потянув на себя, повалил на плитку рядом, продолжая кашлять непонятной тёмной жидкостью на серый кафельный пол.       Девушка продолжала вырываться, хотя ноги её решительно не слушались, а руки от каждого прикосновения горели всё больше и больше. Её локоть, упиравшийся ему живот, через полминуты был разъеден до сустава. Увидев это, Гермиона ещё сильнее закричала, чувствуя боль даже от его рваного дыхания в свою сторону.       Драко из последних сил прижал её к себе вновь функционировавшей левой рукой, а второй полез в карман за палочкой, чтобы через секунду приставить её к чужому виску.       Шатенка замерла, когда одно за другим воспоминания начали всплывать в её сознании. Вот она отправляет Живоглота в Нору и выбирает в Хогсмиде с Гарри достаточно похожего кота… Уговаривает Макгонагалл отпустить их в Азкабан в пыточную… Умоляет Малфоя разбить ей сердце.       Гермиона прекратила сопротивляться и мысленно отталкивать Малфоя от себя, обмякнув в его руках. Агония быстро сошла на нет, оставив на коже лёгкое жжение, грубая и раздражавшая ожоги рубашка перестала доставлять дискомфорт, а Драко наконец прекратил на время кашлять, притягивая одной рукой её ближе к себе, но вторую так и не спешил убирать от её виска.       — Ты слишком плохо знаешь меня, Грейнджер, раз решила, что я реально мог поверить в то, что не различил амортенцию в собственной еде, — хрипло проговорил слизеринец, принимая более сидячее положение. — Моё «отлично» по зельям всегда было честно заслужено.       Гермиона прикрыла глаза, полностью откидываясь на него, а потом потянулась к его руке и перехватила палочку.       — Надеюсь, ты всерьёз не решил, что я могла тебе изменить, — не глядя, она аккуратно коснулась кончиком его лба.       Драко закрыл глаза, изучая собственные стертые ранее воспоминания. Как же прекрасно в тот момент было их родство душ. На восстановление памяти при Обливиэйте уходило от нескольких месяцев до нескольких лет, они же с лёгкостью могли вернуть то, что закапали под ворохом былых годов в сознании друг друга, одним направленным потоком магии.       — Нет, я подозревал, что твоей фантазии бы не хватило. Ты же у нас слишком правильная, — усмехнулся парень, открыв глаза и подтянув её повыше.       Гермиона, повернувшись набок, вцепилась пальцами в его рукав и притянула к себе ноги, стараясь сжаться и прижаться ещё сильнее. Свободной рукой Малфой обхватил её колени.       Да, утром они проснулись от крика профессора Макгонагалл, которая несколько часов пыталась расколдовать дверь, в луже непонятной жидкости из лёгких Драко и с кровью из рубцов Грейнджер на одежде, но тогда это никого не волновало. Прислонившись к стене спиной, блондин уснул под незатейливый маггловский мотивчик, который на грани сна и яви напевала Гермиона.

***

      Они решили больше не бороться. Это было официальное заявление.       У Малфоя на обследовании после агонии Гермионы обнаружили стигийскую чахотку, которая должна была съесть его в течении ближайших дней, а болезнь Грейнджер, не подходившую ни под одну из известных в классификации как немагических, так и магических недугов, назвали болезнью любви соулмейтов или Amor Animae Granger*, при которой кожа в месте прикосновения взаимно влюблённой родственной души поражается ожогами, в конце концов распространяющимся по всей площади кожных покровов.       Записав симптоматику новой болезни, проведя последние опыты, бо́льшая часть колдомедиков к следующему вечеру покинула Хогвартс, желая возлюбленным безболезненной смерти.       — Нашли чего желать, идиоты, — проворчал Малфой, проверяя не забыл ли взять с собой зачарованный Гермионой вечно чистый платок.       Их больше не держали порознь, позволив последние дни провести так, как желали они.       — Это самое актуальное в нашем положении, — фыркнула ведьма, поправляя воротник водолазки и морщась.       Они переглянулись и вошли в Большой зал, как обычно полный во время ужина после долгого дня.       Объявить друзьям о скорой и однозначной смерти оказалось даже легче, чем предполагала Гермиона. Кажется, Гарри и Рон были готовы к этому лучше неё самой и задолго до того, как она сдалась. Не то, чтобы они не верили в Гермиону, они просто слишком хорошо знали её. Знали, что по щелчку пальцев она не могла отречься от чего-то охраняемого ею в глубине души так долго и трепетно, как влюблённость в Малфоя.       Драко ничего и не пришлось говорить, Забини и Пэнси уже давно сжились с этой мыслью и, дабы сильно не нагнетать словами прощания и клятвами в вечной памяти, на все лады шутили о приближавшейся кончине друга. Блондин с усмешкой наблюдал за обсуждением доброй половиной слизеринского стола цвета обивки его гроба и сбором галеонов на прощальный вечер после похорон.       — А почему бы его не сделать сегодня? — предложил Забини, сунув собранные золотые в карман мантии. — Малфой, тебя выпустят из больнички на ночь?       — Ты приглашаешь меня живого на мои же поминки? — фыркнул Драко.       — Не поминки, а вечеринку по поводу твоей смерти, — поправила Паркинсон, выгнув бровь.       У слизеринцев это было в порядке вещей — отмечать смерти. Старшекурсники напивались в хламину где-то в подземельях и рассказывали самые дерьмовые истории о виновнике торжества. Так после Битвы за Хогвартс они весь сентябрь приходили на лекции либо ещё пьяные, либо уже вдрызг, и только огромные количества антипохмелиновых и антимакгоногаллских, как они их назвали, зелий помогли большинству не вылететь из школы.       Малфой на минуту задумался, кинув быстрый взгляд на Гермиону, что с грустной улыбкой сидела напротив него за гриффиндорским столом, и зашёлся в кашле, прижимая к губам зачарованный платок. Это была не такая уж плохая идея, если учесть, что жить им осталось пару дней от силы. По правде говоря, он бы пошёл на эту вечеринку и с удовольствием взял бы Грейнджер с собой, чтобы показать, чем он жил все эти годы, показать, что она из-за него так рьяно защищала весь сентябрь.       — Я приду, — наконец закончив кашлять, ответил Малфой, продолжая прикрывать рот, из-за чего слышно было его так себе. — Давайте в десять в нашей гостиной, как обычно.       Слизеринский стол разразился аплодисментами и свистом, а когда Драко вновь посмотрел на Гермиону, она с улыбкой наблюдала за этим оживлением и, поймав его взгляд, медленно подняла руки и пару раз хлопнула в ладоши.       — Ещё раз повтори, что вы празднуете?       — Ты прекрасно всё расслышала, Грейнджер, я бы посоветовал тебе тоже так поступить.       — Как? Устроить вечеринку в честь собственной смерти?       Он развернулся к ней посреди тёмного коридора, который был входом в подземелья.       — Нет. Взять бутылку огневиски и напиться с друзьями, — Малфой сложил руки на груди и выгнул бровь. — Ставлю сотку галеонов, что ты так никогда не делала. Написать родителям и наконец признаться, почему ты не приедешь на Рождество, — Драко даже не знал, кому из них было тяжелее это слушать: Гермионе, к которой это относилось непосредственно, или ему, страдавшему от того, что ей было больно. — Полетать на чёртовой метле, которую ты так боишься, — ведьма робко подняла на него глаза. — Сквозь боль счастливо прожить эти последние часы, пока мы оба живы.       — Хорошо, — шепнула она после недолгого молчания еле слышно.       — Отлично, — ответил Драко, не в силах отвернуться. В голове билась мысль, к чертям бросить задуманное, но он отгонял её.       Он должен был.       Драко Малфой никогда не слыл альтруистом. Его шкура ему всегда была дороже чужой, покуда дело не касалось матери. Но для и ради неё он готов был быть кем угодно.       — Друг, если бы я знал, чем обернутся мои подколы…       — Если бы я тоже знал, то и не посмотрел бы в её сторону. Не парься, Блейз, мы оба налажали.       Плетясь с бутылкой огневиски в руке по нескончаемым коридорам и лестницам, Драко понимал, что вряд ли у него вообще был выбор. Как можно было бы не смотреть в её сторону?       Блондин остановился и сплюнул кровь, смешанную с алкоголем и той тёмной жижей, название которой он не мог запомнить, но которую очень старательно вырабатывали его лёгкие, на каменный пол. Несколько секунд он стоял, порываясь вернуться в больничное крыло, ощущая тревогу Грейнджер в подкорке. Вернуться, обнять и сдохнуть от вмиг наполнившихся жидкостью лёгких.       Встряхнув слишком лёгкой головой, Малфой двинулся вперед.       Он не мог позволить ей умереть. Об этом он знал с того самого момента, когда в первый раз поцеловал её посреди коридора, а потом зашёлся в ставшем за последнее время родным кашле. Она не заслуживала столь ранней смерти, даже от такого, как писали в сопливых романах, периодически читаемых ею, «светлого чувства».       Хоть третий глаз наростите ему, он не видел в любви ничего светлого. Как можно было называть чем-то хорошим и прекрасным то, что медленно и мучительно убивало, заставляло ненавидеть себя и жалеть, заставляло рвать на голове волосы и срываться на всех остальных.       Драко всегда называли человеком со сдвинутыми стандартами, но восхвалявших столь болезненную и неприятную штуку, как любовь, людей он считал полными психами, которым место в Мунго. Страдания оставались страданиями, даже во имя светлого, чёрт подери, чувства. А страдания объекта любви увеличивались внутри раз в десять, медленно разрывая на сотни кусочков от невозможности помочь.       Уберечь и спрятать. Прижать к себе и бежать подальше.       Он бы смело сбежал с ней. Согласился бы даже жить как маггл и отказаться от магии. Ходить на работу в какой-нибудь офис, а по воскресеньям, поедая пережаренные зёрна кукурузы, сидеть в набитом людьми помещении и смотреть на очень длинные колодографии со звуком, которые магглы называли «кинофильмами». Он бы согласился на это и ещё кучу всех самых унизительных для чистокровного аристократа вещей, лишь бы она жила и улыбалась.       И смеялась. Не задушено и нервно, не оглядываясь и морщась от боли, а искренне и на весь Большой зал, демонстрируя ровные благодаря заклинанию зубы.       Драко остановился в нескольких шагах от края и, допив последние капли огневиски, зашвырнул бутылку подальше.       Но они не могли так жить. По крайней мере, оба жить они не могли.       Сделав пару шагов вперед, Малфой глянул вниз, на расстилавшуюся лужайку под Астрономической Башней. Отсюда не так давно летел Дамблдор, которого он не смог убить, а сейчас в пустоту собирался шагнуть сам Драко. Всё же у судьбы дерьмовое чувство юмора.       — Интересно, она долго будет орать на мой хладный труп? — хмыкнул блондин, выпрямляясь.       Ему не было страшно. Вот от слова совсем. Наверное, вторым, после Тёмных искусств, молодых Пожирателей стремились научить не бояться смерти. Не бояться лишиться жизни ради Того-Кого-Нельзя-Называть. Поэтому шаг в пустоту готовился стать для него самым лёгким и даже приятным — избавление от гниения изнутри и бонус. Живая Грейнджер с румянцем на щеках и улыбкой ровных зубов.       Пусть этот бонус он больше увидеть и не смог бы.       — Она очень долго будет орать на твой труп, Малфой, который воскресит, чтобы потом задушить собственными руками!       Гермиона ощущала тревогу, так сильно похожую на ту, что сводила её с ума, пока Драко был в Дурмстранге, с самого разговора с ним в подземельях. Вечер в гриффиндорской гостиной с подкинутым под портрет Полной Дамы ящиком огневиски, перевязанным серебристо-зелёным шарфом, прошёл для неё хоть и хорошо, с весёлыми историями, нелепыми танцами, смехом и под конец пролившимися слезами Джинни, но недостаточно, чтобы позволить Гермионе остаться на ночь в Башне, хотя её очень и упрашивала добрая половина семикурсников.       Отправив письмо родителям и спустившись в подземелья за Малфоем, она нашла лишь напившихся слизеринцев, что обсуждали своего бессовестного старосту, что умудрился влюбиться и теперь собирался оставить их навсегда «ради какой-то грязнокровки». Провожаемая печальным и трезвым относительно остальных взглядом Блейза, Гермиона по наводке пьяного в стелечку Теодора Нотта направилась к Астрономической Башне.       Забини поднял вслед её удалявшейся спине бокал и залпом выпил, потом ещё долго и пристально рассматривая зеленоватое стекло в руке.       — Как ты мог додуматься до этого, Малфой?       Грейнджер сжала кулаки, гневно подходя к замершему на краю блондину. Внутри неё клокотала злость от осознания, что приди она на минуту позже, этот недоумок уже шагнул бы с башни. Серьёзно? Это его выход?       — Ты просто конченный эгоист! — чётко проговорила она, а ветер отнёс часть её слов назад. — Кто дал тебе право решать, оставлять меня здесь одну или нет? Ты всерьёз считаешь, что я смогу жить дальше после всего этого дерьма? Мерлин, неужели ты настолько туп?! — она остановилась, тяжело дыша. Её грудь быстро вздымалась и опускалась, сквозной ветер относил волосы назад, продувая худое тельце насквозь, но девушка не замечала холода. По правде, она вся горела от злости и страха. — О нет, ты просто боишься боли, — выкрикнула она, выкидывая руку вперед, непонятно на что указывая. — Ты трусливый, эгоистичный ублюдок, решивший, что может распоряжаться моей жизнью!       — Я спасаю твою жизнь! — наконец прокричал Драко, делая короткий шаг к ней и резко останавливаясь. Продолжил он уже тише и с заметной яростью. — Давай не лечи, что не думала об этом сама, — Гермиона с силой сжала челюсти. — Смерть одного из нас — просто гарантия на жизнь другого, а старуха Макгонагалл не предлагала этого, потому что способ, видите ли, не гуманный! — он бы рассмеялся от отчаяния в черное небо над их головами, но огневиски притупило его способность так быстро переключать эмоции.       Конечно, она думала об этом. И даже хранила пузырек с зельем под подушкой.       — Ты спасаешь свою нервную систему, Малфой, а не мою жизнь! — Гермиона возобновила движение к нему, размахивая руками. — Ты пытаешься отбелить этим поступком свою совесть, — она попеременно нервно указавала то на него, то на себя. — Совершенно не думая обо мне!       — Я собирался умереть ради тебя! — он зло махнул назад, в сторону пропасти за его спиной.       — А ты спросил, нужно ли мне это?! — ведьма прищурилась, делая ещё шаг вперёд, не замечая, как внутренности скрутило узлом, списывая это на гнев и страх. — Это нужно твоему эгоизму, что не в силах наблюдать за моей смертью. За смертью чего-то, принадлежащего тебе, — Гермиона остановилась в двух шагах от него и прокричала в лицо. — Собственник!       — Так если я такой самовлюблённый эгоист, разлюби меня, Грейнджер! — Малфой развёл руки в стороны, зло усмехаясь, и оглянулся. — Реши все наши проблемы, дорогая!       — Я не могу! — выкрикнула она с горечью и яростью и, согнувшись пополам от резкой боли, полетела на пол.       Одним движением Драко схватил её за плечи, удерживая от падения, и резко прижал к себе таким привычным и единственно доступным им жестом. Сила, с которой он поднял и вжал её тело в своё, заставила его по инерции отступить на пару шагов назад и оказаться на самом краю.       Стихшая от его прикосновения боль больше не резала Гермиону поперёк туловища и дала девушке выпрямиться, что сильнее прижало её к нему.       — Мы умрём, Малфой, — процедила она сквозь зубы. — И мы умрём вместе, хочется тебе того или нет, — тяжело вздохнув и чуть отстранившись от его груди, Грейнджер посмотрела в серые глаза. — Да, я знала об этом с самого начала. Знала, что выпей я всего лишь одно зелье, я бы обеспечила тебе жизнь. А знаешь, почему не сделала этого? — она выгнула одну бровь и почти сразу же свела обе вместе. — Потому что в отличие от тебя понимаю, как больно тебе было бы в этом случае. Как ты не смог бы наслаждаться грёбаным вторым шансом, потому что, как бы ты не пытался убедить всех вокруг, какой ты жестокий, ты не смог убить здесь Дамблдора, а значит, ты живой человек! — срываясь на крик, произнесла она, сильнее сжимая его свитер пальцами. — И боль, которую принесла бы моя смерть, убила бы тебя, — но закончила почти шёпотом.       Драко смотрел на неё снизу вверх, живо представляя всё, что она говорила. Да, он не смог бы жить без неё. Совершенно здоровым, с состоянием в тысячи галеонов и несколькими десятками имений по всему миру, он бы умирал от воспоминания об этих непослушных волосах, что прилипали к её лицу в часы особенно сильно жара, и глазах, что никогда не тушили в себе этот огонёк борьбы и непокорности.       — Тебе пророчат должность Министра Магии, — бездумно прошептал он, с усердностью изучая и запоминая её лицо.       Гермиона прикрыла глаза и, покачав головой, рассмеялась, на секунду коснувшись лбом его ключиц через рубашку.       — Ты реально думаешь, что мне она нужна без тебя? — подняв голову, она с улыбкой слегка нахмурилась, словно не верила в его наивность.       — Тогда у нас изначально не было выбора, — с усмешкой произнёс Драко и сдавленно кашлянул в сторону. Гермиона нежно положила ладонь ему на щёку и вновь развернула к себе.       — Я же говорю, мы в любом случае умрём вместе.       Прокрутив ещё раз в голове собственные слова, девушка медленно повернула голову влево и посмотрела на обрыв в десяти сантиметрах от них.       — Умрём вместе, — проследив за её взглядом и ходом мыслей, шёпотом повторил Малфой.       Слова эти унёс порыв ветра, но Гермионе и не обязательно было слышать их — каждая его фраза всплывала у неё в подкорке и оставалась гореть неоном среди тьмы собственных мыслей.       Они умрут вместе. От болезни или от чего другого — по сути ведь неважно.       Драко сильнее прижал её к себе, словно желая, чтобы она растворилась в нем. Растворилась и осталась навечно где-то глубоко внутри.       — Как думаешь, это больно? — прижавшись головой к его груди и продолжая смотреть вниз, спросила Гермиона.       — Для нас не больнее, чем жить, — хрипло отозвался Малфой, вжимаясь подбородком в её макушку. Он чувствовал, как его лёгкие безболезненно с каждой секундой всё больше наполнялись жидкостью.       Гермиона отстранилась и посмотрела ему в глаза.       — Малфой, я…       — Я знаю.       Те заветные три слова всплыли в его сознании раньше, чем она начала говорить.       — Я тоже.       Те три слова, из-за которых они стояли, обнявшись, на краю бездны. Готовясь шагнуть в неё.       — Не смотри вниз, — Драко прижал её голову к своей груди, отвернув прочь от простилавшегося справа от него прекрасного вида на озеро.       Гермиона послушно расслабилась, закрыв глаза, и аккуратно встала своими кроссовками на носки его черных туфель, полностью доверяясь ему. О нет, она не сдалась. Просто перестала противиться тому, чего в глубине души, чего её душа желала больше всего. Она сильнее раскрыла ладони, растопырив пальцы, и вжалась в его грудь кожей с уже давно сожжёнными напрочь нервами. Ей было не больно. Рядом с ним — нет.       Сильнее сжав руку на её талии, Малфой ссутулился, словно пытался окутать её полностью, накрыть собой, сохранить в каждой частичке собственного тела.       Как я мог бы не любить тебя?       Я ни на что на свете не променяла бы любовь к тебе.       Крутанувшись на пятках и увлекая её за собой, Драко развернулся спиной к обрыву и качнулся назад.

***

      Минерва отложила очередное чувственное письмо, уверявшее её в собственной невиновности, и сняла очки.       Портреты директоров Хогвартса подобно своей коллеге сохраняли траурное молчание уже второй день, не покидая свои картины и саму женщину ни на секунду. Стены замка хранили эхо от её криков и его кашля до сих пор, а то, что слышала и о чём молчала Астрономическая Башня, Минерва даже не хотела знать.       Она готовила себя морально к этому моменту два месяца. Представляла лужи крови и мучительные крики. Но вместо этого не могла уже вторые сутки отойти от тихого удара двух тел о землю. Двух самых прекрасных и не заслуживших всего этого тел.       — Минерва, — дверь приоткрылась, и на пороге показалась колдомедик в траурном черном халате.       — Что-то срочное, Поппи? — устало произнесла директриса, опуская взгляд в стол и потирая пальцами переносицу.       — Мы закончили диагностику.       — Я рада, — глухо отозвалась женщина.       — Их сердца остановились до удара о землю, — она сильнее зажмурилась и, отняв руку от лица, посмотрела на гостью, единственную нарушавшую тишину в этой её обители скорби. Несколько бывших директоров Хогвартса с осуждением посмотрели на женщину в больничном халате.       — И что это должно значить? — возможно слишком резко, чем того могла себе позволить директриса, отозвалась Макгонагалл.       — Они встретили смерть без боли, Минерва, — Помфри подошла и положила на стол белый зачарованный лучшей ведьмой своего столетия платок. — И, вероятно, безумно счастливыми.       Тихо закрывшаяся дверь и упавшая на ткань слеза.       Не обречённые, а получившие то, о чём мечтали.