Вторник

Ощущения, словно под веками по самосвалу песка разгрузились, кажутся неприятными ровно до тех пор, пока не разбавляются воспоминаниями. Для начала о том, где я есть. А потом и о том – почему. Плед, которого я совсем не помню вчера, за ночь сполз куда-то в область поясницы. Майка задралась и спина заледенела, кажется, до состояния полной неподвижности. Ладони, плотно зажатые между коленями, неприятно затекли до лёгкой потери чувствительности, а сами колени – особенно правое – ноют тупой болью, как бы намекая, что вчерашняя жаркая встреча с прихваченной первыми ночными заморозками землёй обошлась дорого не только мотоциклу. Хорошо, что всё-таки успел развернуться. Пусть и в последний момент, но очнулся и среагировал. Почти чудом выдернул себя из-под заваливающейся на бок машины. Хуй бы отделался синяками, если б зажало и протащило вслед за мотоциклом. Разнесло бы и колено к хренам, и локоть, и весь правый бок ободрало бы до костей. Никакой бы комбез не спас. Никакой бы… И тогда бы папка точно… …папа… Горячее, обжигающее как кипяток, и такое же болезненное чувство растекается по позвоночнику, почти как след от реального удара. Стыд. Не невнятное смущающее чувство стыдливости и неловкости, а настоящий, реальный стыд. Так болезненно стыдно за самого себя мне, пожалуй, не было никогда в жизни. Ни разу. За все мои долгие тридцать девять, достающие своим длинным хвостом уже почти до сорока. Во всяком случае, не в сознательной жизни. И уж точно… не перед собственным отцом… Я… – Доброе утро, Женя. Если оно, конечно, доброе. – Папкин голос, как бы призванный заставить меня открыть глаза, производит эффект прямо противоположный: я ещё плотней зажмуриваю засыпанные песком веки, и чуть ближе подтягиваю к груди колени. Самому себе легко признаваясь: мне просто страшно. Страшно проснуться. Страшно посмотреть отцу в лицо. Страшно увидеть у него в глазах… – Вставай, вставай. Я же вижу, что ты проснулся. Я чувствую, как папка окончательно стягивает с меня плед и наклоняется, видимо вглядываясь в лицо. – Голова не болит, не кружится? Не тошнит? Ну-ка, посмотри на меня… – Всё в порядке, пап. Всё хорошо. – Выходит сипло, еле слышно и неубедительно даже для самого себя. Поэтому приходится пусть и не открыть глаза, но хотя бы сесть. Тут же оказывается, что не только спина и колени, но и рёбра, ладони, правое плечо и локоть – почти весь я одной стороной – к движению совершенно не готов. Больно кажется везде. Везде по-разному. И всё это «везде» – ничто по сравнению с тупой, разрастающейся болью в груди. Фантомной. От травм фантомной души. Вероятно, несовместимых с жизнью. Не моей. Её… Вот интересно, можно от этого сдохнуть? Вот от этого как бы несуществующего? То есть, если бы всё это было реальным, то примерно вот сейчас, в тот момент, когда я чуть ловчей усаживаюсь, пристраивая себя к дивану как-то так, чтобы не тянуло спину и можно было открыть глаза не рискуя напугать папку ещё больше… вот прямо сейчас, обломки рёбер должны были бы воткнуться в остатки лёгких… это объяснило бы непереносимую почти, простреливающую насквозь, боль на каждом вдохе-выдохе… и дальше всё было бы предельно просто: пневмоторакс, тяжёлый случай, летальный исход… всем спасибо, все свободны… и, рано или поздно, но все счастливы. Без меня. А у меня самого при этом – никаких трагедий… – Хорошо, говоришь? Вставай тогда, умывайся. Завтракать приходи. Работать же небось собираешься? Работать?.. Умываться… завтракать… работать… Жить… – А какой день сегодня, пап? – Новый, Женя. Новый. – Отвечает он откуда-то уже от дверей, судя по звуку, и вздохнув, добавляет: – Вторник. Семь утра уже. И ты, наверняка, куда-то опаздываешь. Вторник. Семь утра… В мозгах почти слышно перещёлкивает. В это самое время, другой – вчерашний – я, уже проводил бы мужа на работу. Со всеми, полагающимися после любой разлуки, «фанфарами» и «оркестром». Отголосок всеобъемлющего, какого-то нереального, пьянящего, невероятного счастья мажет по губам несуществующим прикосновением последнего поцелуя… короткого, быстрого, у самого порога… за секунду до того, как он подхватит с тумбочки ключи и развернётся ко мне спиной… – Я ушёл… Я уже ушёл… Меня уволят нафиг… Как меня угораздило, блин, сделать предложение маньяку? Я всегда умел застать его врасплох. Уже переключившегося, сосредоточенного не на мне, почти вышагнувшего из этого мира в тот… А он всегда успевал что-нибудь сказать. Что-нибудь такое, что тут же опровергалось его готовностью ответить. Вернуться. Снова шагнуть обратно, выкидывая из головы весь тот мир, который за дверью. И не важно сколько раз мы успели поцеловаться до этого. …до этого… Я даже вспомнить не могу, когда в последний раз мы с ним целовались. …ДО ЭТОГО… Мифический, выдуманный мной только что, пневмоторакс и следующая за ним агония фантомной души, разрывают вполне реальную грудную клетку тупыми когтями несуществующей боли. Тело сводит судорогой накатывающей немой истерики, складывает пополам: лбом – в колени, пальцами – в кожаную обивку дивана. В песчаных барханах, обосновавшихся под моими веками, больше нет слёз; в содранном вчера, кажется в клочья, горле – нет звуков; во мне самом, кажется, вообще ничего нет, кроме огромной, никак не вмещающейся внутри, но и не выплёскивающейся наружу, боли. Она, как слон в посудной лавке, крушащий всё вокруг при малейшей попытке пошевелиться… и при этом, совершенно явно, вознамерившийся в этой самой лавке жить. Всегда. Вечно. И… блядь! Я же знал! Знал, что так будет! Я всегда, с самого начала это знал! Я… Но как же блядь, сука, больно! Сотни и тысячи разноцветных картинок. Миллионы мгновений. Миллиарды. Улыбки, взгляды, прикосновения, объятия, поцелуи, молчание, голос, телефонные звонки, сообщения, мигающий значок видеовызова, полумрак подземных парковок, запах кофе, горечь никотина на нежной изнанке губ, бессчётное количество молний, замков, крючков, пуговиц, ладони обнимающие лицо, растрёпанные ветром волосы, ворот рубашки, огонёк тлеющей сигареты, «Ты выйдешь за меня?»... Всё это, включая самое главное, честное, искреннее, произносимое всегда на самой верхней границе чувств, «мальчик мой»… должно было когда-то закончиться. Вне зависимости от моего ответа. От моих желаний. От моей веры во что бы то ни было. От меня самого… Должно было и закончилось. Хорошо. Пусть. Но почему именно так?! Почему именно сейчас?! Почему?! Бестолковый. Глупый. Наивный. Вопрос. Почти такой же бессмысленный и отчаянный, как вчерашние вопли в одуряюще звёздное для октября небо. Поорал? Лучше тебе стало? Докричался до небес? Почему, спрашиваешь? Да потому что ты, Женя, самоуверенный дурак! – Жек, ты меня извини, я знаю, что это не моё дело… но это какая-то сомнительная идея. Может, всё-таки домой поедешь, успеешь поесть и поспать хоть пару часов. Будешь к моменту встречи выглядеть, как человек. А сейчас… после самолёта, уставший, помятый… пока доедешь туда, пока Алексея Константиновича дождёшься… Да у него даже расписание могло измениться на этот день! Сам подумай… по моему опыту, всегда лучше позвонить. – Я подумал, Денис, подумал. Ты уж меня тоже, извини, но я сам знаю, что мне надо делать, а чего не надо. И когда. А насчёт «выглядеть как человек»… Лёха меня и не таким видел. В этом, Дэн, и фишка, что собственному мужу я и в нечеловеческом облике нравлюсь. В любом. Я хочу его порадовать. Это сюрприз. Да? – Да. Я понимаю. Извини. Не моё дело. Ты прав. Ты прав, а я нет. Я… рядом с тобой себя Макиавелли недоделанным чувствую. И это комплимент не в мою сторону. – Ты меня идеализируешь, Дэн. Поверь, я не такой уж хороший. Возможно даже, что быть Макиавелли, пусть и недоделанным, гораздо лучший вариант, чем быть, пусть и доделанным, но мной. – Это ты, Евгений Викторович, меня идеализируешь, судя по всему. Впрочем, как и всех, кого хоть сколько-нибудь ценишь или… Жек, люди – все люди – гораздо хуже, чем ты о них думаешь. А некоторые… скажем, я… и в сотню раз хуже. Не надо спорить. Просто поверь. – Жизни меня учишь, Денис Маркович? – Нет, Жек, нет! Просто хочу поступить как лучше. Как правильно. Так, как ты бы поступил на моём месте. В кои-то веки хочу быть хорошим, а выходит глупость и бестактность. Извини… – Да что ты заладил, как попугай? Я тебя услышал. Извинил. Проехали… И, кстати, в чём-то ты прав: душ и приличная одежда не помешали бы. Подбросишь до дома? Я ж без машины. – Конечно. Антон? – Услышал. – Антон, о котором я напрочь успел забыть, тут же материализуется у Дениса за спиной, словно собирается из молекул воздуха. Как в сказке. Интересно, где он был вчера? Когда мы… когда я… когда… Тоже стоял у Дениса за спиной невидимой тенью? А если бы мы… – На въезде пробка, полчаса точно простоим. Может, сначала пообедаете, Денис? Потом - на Курсанта? – А ты за это время пробку разгонишь? – Денис спрашивает таким тоном, будто и не шутит вовсе. Будто это нормальное в его жизни дело: ткущиеся из воздуха, разгоняющие городские пробки, управляющие погодой и временем, причём, делающие это совершенно безвозмездно, мужчины. – Поехали. По дороге наколдуешь что-нибудь из еды. И… Антон… твоя привычка всегда быть в курсе последних событий моей личной жизни, начинает меня раздражать. – Только начинает? Да ты у меня ангельского терпения, enfant terrible! В отличие от меня. – Антон едва заметно подталкивает Дениса в плечо, легко подхватывает его и свою сумки, обходит кресло, в котором Денис продолжает сидеть и сообщает на ходу: – Машина у трапа, можно выходить. Твои вещи, Жень, стюард заберёт. И… шевелитесь оба. У меня не семнадцать глаз! – Почему семнадцать? – Искренне-удивлённо уточняю я у Дениса, после того, как Антон исчезает в открытом проёме двери. – Потому что в наличии у себя шестнадцати глаз он, вероятно, уверен. – Денис улыбается. – Это такая личная шутка. Привет из прошлой жизни. Это должно мне сообщить, что… Да, это не важно, Жек! Долго объяснять и скучно. Пойдём? Денис слишком резво вскакивает на ноги и тут же, насколько позволяет высота салона, вытягивается всем телом вверх, разминая застоявшиеся мышцы. И я против воли засматриваюсь на него. Пробегаю глазами всю, демонстрируемую мне красоту, не наглея, но и не скрывая своей… своего восхищения. Пытаться скрыть очевидные вещи… ну, как минимум, глупо. – Видишь, как плохо у меня получается быть хорошим? – Денис улыбается моему взгляду с высоты своего роста. – Я сам себе пообещал, что не стану тебя провоцировать. Только, похоже, я всё равно стану. Похоже, я не могу... – Он еле заметно запинается и тут же словно исправляет сам себя – ...не хочу это контролировать. Извини. – Ну, не хочешь, значит, и не надо. Ты не можешь контролировать всё на свете, Денис. Расслабься. Контролировать буду я. Преимущественно себя. – Я улыбаюсь ему в ответ, встаю, наконец, с кресла и собираю с соседнего свои вещи: куртку, планшет, наушники… – Пойдём. Антон уже, наверное, в бешенстве. – Побесится и перестанет. Он на работе. – Денис делает шаг, перегораживая мне проход. И вид у него такой решительный, как будто… – Жень, пожалуйста, послушай меня. Подожди его дома. Он будет достаточно счастлив... не надо пытаться сделать его ещё счастливее. Он... – Мне не нравится его настойчивость. За которой, против воли, читается банальная ревность. Его упрямое стремление убедить меня в том, что я чего-то не понимаю в своём муже и в своём браке. И я уже готов перебить его пламенную речь, но именно в тот момент, когда я открываю рот… Денис внезапно теряет весь свой запал… как-то как будто «гаснет» и отступает, освобождая дорогу. – Прости. Это твой муж. Я помню. Такая яркая, такая чёткая картинка. Такой очевидный смысл в сказанных Денисом словах. Такие явно и легко угадываемые бессилие и досада. Такой тоскливо-печальный взгляд на прощание... что даже страшно представить каким слепым и глухим я должен был быть вчера, чтобы этого всего не понять и не увидеть. А Денис видел. Видел и понимал. Знал, совершенно точно, что мне не стоит ехать в павильон без предупреждения. Знал, что меня самого там может ждать такой сюрприз... на фоне которого мой собственный едва ли окажется приятной неожиданностью для кого бы то ни было. И, наверное, ему стоило огромных усилий промолчать. Не вчера. А там – в Буэнос-Айресе. Где его сердце билось под моей ладонью, и «...estas en mi corazon...», оплетающее тёмной вязью татуировки его ключицу, уже не смущало чужим фантомным присутствием, а притягивало взгляд, манило, обещало стать памятью обо мне... Где мне пришлось задержаться взглядом на своём запястье, чтобы напомнить самому себе: если я сейчас скажу «да», то чего будут стоить все эти буквы «на тарабарском»? А ведь мне казалось тогда, что они стоят всего на свете. Даже самого этого света. А не то что каких-то, пусть и сильных и искренних, сиюминутных желаний... Самоуверенный дурак! Слепой, глухой и наивный настолько, что и сам бы, пожалуй, посмеялся. Если бы смог поверить в то, что фантомная адская боль, поселившаяся где-то за рёбрами, позволит хотя бы просто вдохнуть. Дышать. Хоть когда-нибудь. Пусть и не прямо сейчас. *** – Ешь! – Папка настойчиво пододвигает ко мне тарелку, которую я только что отставил, едва взглянув на неё. Я вяло наблюдаю за тем, как она перемещается по столу в исходное положение, к тому краю, у которого я сижу и не могу найти в себе сил даже просто скривить губы, а не то что выдавить из себя очевидное: «Не хочу». Уже одно то, что я заставил себя открыть глаза, встать с дивана в гостиной и дойти до кухни, ощущается мной, как непосильная – равная подвигу – работа над собой. Как достаточное доказательство того, что я жив и папа может перестать волноваться. Мысль о его волнении заново возвращает меня во вчерашний вечер и вчерашнюю ночь. Собирается горечью стыда под ложечкой. Ворочается в солнечном сплетении шипастым шаром вины. Отзывается реальной физической болью в локте и колене. Заставляет, пусть на пару секунд, но отвлечься от созерцания руин собственной жизни... – Пап... – Евгений, ответь мне на один вопрос: твой муж жив? Муж... сколько иронии в этом слове. В том, что вот именно сейчас, сегодня, мой родитель решил отказаться от «Константинычей» и «лягушек». В том, что в любой другой момент времени, вот такое – обыденное – признание моего семейного положения, согрело бы меня изнутри любовью и благодарностью. Муж... мой муж вчера был вполне себе жив. И даже, кажется, слишком здоров. Для того чтобы сегодня, ни с того ни с сего, внезапно оказаться мёртвым. Хотя... тот факт, что Алексей Константинович Ягудин вчера пребывал и сегодня, с высокой долей вероятности, продолжает пребывать, в добром здравии, едва ли как-то соотносится с информацией о жизни и здоровье моего мужа. Посмотрим правде в глаза: мой муж теперь не может быть ни жив, ни, собственно, мёртв... потому что я сам вот сейчас ничей НЕ муж. И вероятно, это моё «сейчас» наступило уже довольно давно. Так что... – Жив. Что ему будет? – Тогда бери ложку и ешь. – Папа придерживает тарелку не давая мне заново отодвинуть её от себя. – Ешь. И слушай. До тех пор пока я есть и до тех пор пока не выросли твои сыновья ты не имеешь никакого права распоряжаться своей смертью. Чтобы ни было с тобой. Чтобы ни случилось с твоим личным центром мира. Ты не имеешь права забывать о тех, для кого ты – этот самый центр. Ты взрослый мальчик, Женя. Ты давно сам принимаешь решения. И не смей, никогда не смей, перекладывать ответственность за них на меня и на своих детей! Жизнь, Евгений, не увеселительная прогулка! Ты этого до сих пор не понял? Скажи мне, что бы по-твоему Я делал сегодня, если бы у ТЕБЯ всё получилось вчера? – Папа... ну неужели ты серьёзно думаешь, что я хотел... – А мне плевать чего ты хотел! Я видел результат! Вчера! И продолжаю на него смотреть! Сегодня! И очень – слышишь меня, сын? – очень стараюсь себя убедить, что ты не хотел! Что тебе вчера на дороге просто не повезло! А мне, получается, повезло, что ты у меня такой ловкий! Что умудрился живым вернуться с мёртвым мотоциклом подмышкой! – Пап... не кричи на меня, пожалуйста... я понимаю всё. Я правда не специально. Я клянусь тебе. Как бы мне ни хотелось сдохнуть я никогда не планировал приближать этот момент. И вчера тоже. И мне стыдно, что я заставил тебя нервничать. И я помню, что у меня есть дети. Я очень взрослый. И очень ответственный. И никуда я от вас не денусь. Но я просто человек, пап! Не машина, не робот! Я не планирую сейчас умирать! Но и кашу твою есть я тоже не собираюсь! Сидеть здесь с тобой, болтать, завтракать и делать вид что всё нормально, когда мне так плохо, что даже дышать трудно! И это не от того, что я вчера с мотоцикла наебнулся! Хотя мне очень бы хотелось, чтобы именно от этого! Я не знаю для чего я проснулся сегодня! А ты меня прописными истинами кормишь и кашей! – Я почти с яростью в очередной раз отпихиваю от себя тарелку, наблюдаю за тем как отец придерживает её рукой, чтобы она со стола не свалилась и отвечаю его укоризненному взгляду – Ну что? Что? Пойди ещё ремень возьми и в угол меня поставь! – А надо? – Серьёзно спрашивает он и забирает, наконец, несчастную тарелку, отправляя её сразу в раковину. К грязной посуде. Вместе с кашей. Которую, наверняка, варил специально для меня. Встал пораньше. Или вовсе не спал. Слушал, небось, дышу ли я. Не помер ли. Пытался понять так ли на самом деле со мной «всё в порядке», как я ему сказал, после того, как смыл с себя кровь и грязь. Перед тем, как улёгся на диван в гостиной и закрыл глаза. Синяки, ушибы и ссадины... порванный комбез и содранная кожа... всё действительно – ерунда. Но за это ли всё он переживал? – Прости, пап... прости меня... – Говорю я его поникшим плечам. Собираюсь встать и обнять. Искренне хочу этого. Но не успеваю. – За что тебя простить, сынок? За то, что ты человек? – Он возвращается к столу. Придвигает стул и садится. – Это уж ты меня тогда прости за то, что я тебя в угол не ставил тогда, когда это действительно надо было. И за то, что ты человеком себя только сейчас почувствовал. И опять... не благодаря мне. Я, Женька... я ведь даже не задумывался... а если и пытался, то боялся понять до конца... насколько ты не жил, не любил, не чувствовал... пока Алексей не появился. – Константинович... – Машинально, на автомате, добавляю я. Только для того, вероятно, чтобы больше о нём не говорить. – Не надо, пап... – Не надо ничего у меня спрашивать, хочу сказать я. Потому что НЕ хочу унижать ни себя, ни его рассказами о собственной беспомощности. У меня нет ни слов, ни сил, ни мужества чтобы принять его жалость. У меня ничего нет... даже воздуха, чтобы закончить фразу. – И то верно, – Соглашается отец. – Зачем «за глаза» фамильярничать? – Он замолкает, а я... ... перед моими глазами, против всякой воли, вопреки ей, возникает голограмма из прошлого. Лёха, вот на этой кухне, за этим самым столом. Непривычно тихий в присутствии моего отца. Очень, очень старающийся вести себя «прилично». Яростно отпихивающий под столом от себя мои руки. Мгновенно краснеющий, когда я, уставший от его бестолкового сопротивления, наклоняюсь и быстро целую его в висок, в уголок глаза, в скулу... туда, куда успеваю до того, как папка обращает на меня внимание: – Женя, дай ты поесть Алексею Константиновичу спокойно! – Да пусть ест. Я ж к нему в тарелку не лезу. – Вот только туда ты и не лезешь! – Псевдо-строго парирует папа, и Лёхино ухо вспыхивает малиновым факелом под моими губами, и взгляд обещает мне кровавую расправу за эти вольности. А я... я допиваю свой чай, предвкушая, как через полчаса, уже в нашей комнате, наедине, стану демонстративно уворачиваться от его рук и поцелуев, призывая «вести себя прилично». И как, в результате, сдамся без особого боя. И как это станет ещё одной моей маленькой победой. Ещё одним маленьким шагом к тому, чтобы мой муж, чувствовал себя моим мужем всегда. В любых обстоятельствах. При любых раскладах. Под прицелом любых взглядов. Всегда. Навсегда... И как невероятно, почти безгранично, я был счастлив, когда он первый раз меня поцеловал. Сам. Снова на этой самой кухне. Но больше не смущаясь и не оглядываясь. Не думая о том, что кто-то может увидеть. И сейчас особенно больно осознавать, что я, как дурак, был счастлив от чего угодно. Радовался любой конфетке в блестящем фантике, или даже просто, самому фантику... и искренне верил, что в них и есть счастье. В конфетах. И в фантиках... – Ты опять где-то конфет наелся? Без меня? – Он шепчет, целует и коже под волосами мгновенно становится влажно и жарко от этого шёпота. И вновь зарождающимся после оргазма разумом я понимаю, что вот сейчас... я могу пахнуть чем угодно, но только не конфетами. Разумом понимаю, но всем собой верю этому шёпоту, и поцелуям, и вычерчивающим на моём горле замысловатые узоры, пальцам... и даже члену внутри себя и влажным простыням под собой, я верю больше, чем собственному разуму. Я верю чему угодно. Чему угодно. Всегда. Наверное поэтому, в первый раз в жизни, поверить собственным глазам оказалось так... невыносимо... Так, сука, больно! Что я бы охотно поверил во что угодно другое... в марсиан, в потерянного брата-близнеца, в диссоциативную амнезию, в шоу «Розыгрыш», в агентов ЦРУ держащих его под прицелом, в «Невиноватая я! Он сам пришёл!»... в любую чушь, в которую бы он только пожелал, чтобы я поверил... Вчера... И спасибо ему, выходит, за то что он НЕ пожелал. А сегодня... раз уж я нашёл в себе силы открыть глаза... нашёл в себе силы дышать... значит найду в себе силы и поверить и признать: ни марсиан, ни братьев, ни амнезии. Никаких сверхъестественных существ, причин и объяснений. Просто... Алексей Константинович Ягудин как он есть, а-ля натюрель. Мужчина моих мечт. Именно тот, кто хотел увидеть на моём запястье «чёрный квадрат», учился заваривать чай, старался понравиться моим родителям, ненавидел галстуки и растворимый кофе, жил со со мной, спал со мной, шептал мне в макушку «мальчик мой», так искренне настаивал на вечности нашего «навсегда»... и врал, врал, врал, врал. Мне. Или себе. Какая разница? Он просто такой, как есть. Мой муж. Мой, сегодня уже БЫВШИЙ, муж. Бывший. Без вариантов. Просто потому, что я тоже... такой как есть. И никакой другой... – Я поеду, пап. Ты извини, мне на работу надо. Да и вообще... дел у меня теперь... – Успеешь. Дела свои переделать. Оставайся. Сейчас Фарид приедет, деревья из «школки» пересаживать пора. Поможешь ему. Ну и посмотришь заодно. Сад-то твой. И это тоже – дела. – Пап... – Не «папкай». Посмотри на себя, какая тебе работа? Руки сбиты, синяк во все рёбра, колено – хорошо если не развалится к вечеру! Куда ты собрался? Клюшкой махать? На танцульки на свои? Переживут там без тебя денёк. Быть человеком, Женя, не значит обязательно быть идиотом. А жить – не значит постоянно воевать с кем-то, бежать куда-то, делать что-то, решать... Иногда просто остановиться и подумать не мешает. – Хорошо. – Говорю я. Соглашаюсь не потому что мне так уж надо «стоять и думать». Не потому, что папкина речь произвела на меня хоть какое-то впечатление. Жизнь – не война; все люди – человеки; не решай сгоряча; семь раз отмерь... и прочее «бла-бла-бла» я благополучно пропускаю мимо ушей. Папа хочет чтобы я остался? Я останусь. Какая по сути разница, что именно делать: махать клюшкой, сажать деревья, лежать на диване, танцевать... Сад. Значит, сад. Мой. Значит, мой. Пусть хотя бы папе будет спокойней. А всё остальное... Всё остальное на самом деле не требуется ни обозначать, ни проговаривать вслух, ни даже обдумывать. Увижу я своего бывшего мужа сегодня, завтра или вовсе теперь уже никогда... какая разница? У меня самого нет к нему ни вопросов, ни претензий... и я больше не поверю ничему из того, что он может мне сказать. И мне искренне безразлично, правдой это будет или нет. Да и чего там в реальности хочет он: уйти, остаться, просить прощения, постоять на коленях или сообщить, что больше меня не любит... Потому что в одном папка несомненно прав: быть человеком – не значит быть идиотом...