Тик

Эдвард Элрик был всего лишь двенадцатилетним мальчишкой. Ярким, резвым, с так и блещущим подростковым максимализмом из медовых глаз под хмурыми бровями. Длинные золотые волосы, огромная улыбка на пол лица, сбитые колени и синяки как и у всех слишком гиперактивных детей. Ему нравились книги и рисовать , разговаривать по ночам и смотреть на звёзды. Он до глубины души любил брата, маму, бабулю Пинако и Уинри. Бросал камни в реку, считал ворон на улице, приходил глубоко в сумерки и дрался. Он был как и все мальчики в его возрасте. Но в тринадцать лет всё изменилось: мама умерла, а на его плечи взвалилась слишком большая ответственность в виде младшего братишки. Эдварду Элрику скоро пятнадцать, и он выблёвывает свой обед в унитаз в доме Рокбеллов. Кислота раздражала горло, а из глаз не останавливаясь лились слёзы. Суп и каша летят в канализацию как и все его амбиции на светлое будущее. Когда позвонил отец желудок сдался в болезненном спазме, а в голове заиграла свою симфонию ненависть и агрессия, что захотелось снести к чертям собачьим телефон и станцевать на оголённых проводах. Сделать всё, чтобы только бы не слышать этот омерзительный спокойный голос. Он снова прислал деньги. Да пусть он себе эти бумажки в жопу засунет. Как он вообще смеет звонить им? Как он вообще смеет жить после всего что он сделал? Какого хуя этот мудак даже не приехал на похороны мамы? Он опирается об стену, бессильно ударяясь головой об холодный зелёный кафель. Этот цвет ему никогда не нравился. Звон в ушах не перестаёт гудеть, хотелось просто почувствовать на языке вкус табака и пива, а потом забыться, и проснуться в доме какого-то очередного знакомого. Эдвард весь пропитался затхлым запахом и потом, волосы все в рвоте, он не любил заплетать их дома. Дом. А разве он у него был? Это понятие гниёт под землёй вместе с телом его мамы. Вместе в этим блядским раком. Эдвард стискивает зубы и чувствует как между ними скользят куски еды. Хотелось плакать: от собственного бессилия, от несправедливо жизни, от того, кем он стал, но он обещал что не будет. Он обещал в-первую очередь самому себе, а потом уже Алу. Он тот самый Стальной, он должен быть сильным. Это мальчишеское прозвище надоедало, горечью оседая на кончике языка, тонкой нитью тянулось куда-то к солнечном сплетению, и сковывало сердце в тиски. Никогда не заплачет этот мальчик Стальной, даже если его будет бить орда, даже если от него отвернётся весь мир, даже если он умрёт. Эдвард не понимал была ли эта сталь физическая или духовная. Вставать с холодного пола тяжело, он несколько раз едва ли не падает. На ватных ногах он плетётся к раковине, придерживаясь только за бачок унитаза. Эдвард с размаху открывает кран с ледяной водой, жадно глотая каждую каплю, а потом топит свои золотые волосы под холодном из-за чего они расцветали как подсолнухи. Ледяная вода освежала и заставляло голову заново думать. Беспросветные мозговые штурмы – самое любимое занятие Эдварда. Он всегда думал о смысле жизни, о далёких границах вселенной (если таковы вообще имелись), о неизбежность кончины каждого. Было так обидно, до глухого гула в груди, что мама могла прожить ещё не один десяток лет. Эдвард ненавидел медиков, ненавидел чёртов прогресс, ненавидел время, в которое он живёт. Почему именно она? Мама же была самая светлая и чистая из всех людей. Она сошла словно с картины. Ему в кошмара сняться эти нежные руки, треплящие его солнечную макушку, её каштановые волосы клоками опадающие рядом с ней, яркие зелёные глаза, которые тускнеют с каждой секундой. А потом тихий стук сердца и мерзкий оглушающий писк. Иногда кажется, что вся его жизнь продолжение дурацкого кошмара, а на утро он проснётся и ему снова будет двенадцать, а снизу будет пахнуть мамиными блинами. Он смотрит на своё отражение, а вода так и вытекает, приветственно махая Пинако Рокбелл огромными счетами. Пустые золотые глаза, красные и такие уставшие; капли каскадом спадают с волос на чёрную майку. Прыщи на лбу и на щеках. Лиловый синяк постепенно сходит после драки с вонючими мажорами. Куча веснушек рассыпались по его лицу, плечам и крепким руках. В детстве Уинри соединяла их фломастерами, создавая свою карту звёздного неба. Эдвард хочет хотя-бы как-то двинуть уголками губ, но тошнотворных ком апатии пробирается по пищеводу вверх. Когда он последний раз улыбался сам собой? Довольно давно, может когда у мамы только обнаружили рак? А, возможно, и позже. Как же вымученно выглядела улыбка на этом уставшем злом лице. Кожа Эдварда бронзововая и совершено бледная, словно статуя отлитая из дорогого метала, и на которые так любили гадить голуби. Лето было до отдури жаркое, поэтому солнце слоями налепляло на него этот мерзкий загар, но остался только август и золото прольётся с деревьев. Эдвард ненавидит свою внешность, свой характер, свои интересы, ведь он копия молодого отца. Хочется взять стул и разбить это блядское зеркало, а потом и полосать свои руки лезвиями бритвы, которые лежат у Уинри в левом ящике над ванной, и гнить под землёй вместе с мамочкой. Выступающие вены так и кричат: «Вот она я! Давай! Перережь меня!». Но нельзя, он обещал маме не бросить Ала. –Слабак. – целый Эдвард сквозь зубы, смотря на повторяющее за ним отражение. – Ты жалкий слабак, Стальной. Давай, врежь мне, мелочь. – а сейчас он передразнивает Роя, говоря таким же надменным и сладковатым голосом. После этих слов Эдвард сломал ему нос. Мерзкий счастливый ублюдок. Он последний раз умывает лицо ледяной водой, которая обжигает его чувствительную подростковую кожу. Может пора перестать себя так ненавидеть, Эд? Глупый вопрос, на который и ответ не нужен. Он шлёпает босыми ногами по кафелю, а потом щёлкает замком в двери. Никто не ждал его за ней, все в доме знали что с Эдвардом бессмысленно разговаривать в такие моменты. С первого этажа слышался голос Уинри и плач. Она постоянно плакала. Говорила, что если вы Элрики плакать не будете, то я буду плакать за вас. Глупая милая Уинри. Ступени в доме Рокбеллов неровные скачут сверху вниз, Эдвард постоянно спотыкался на последней. Коричневые, натёртые до такой степени, что в них было видно его собственное отражение. Как будто они были специально созданы, чтобы трепать ему нервы и заставлять агрессию писать свою картину. На кухне никого нет, только из гостиной слышится всхлипы и шёпот. Синяя джинсовка в прихожей и огромные чёрные ботинки в зелёной прихожей кричат ему: «Ей, Эд! Мы здесь! Давай надень нас, и мы попрёмся к ещё одному нашему знакомому, имени которого мы даже не знаем, чтобы напиться в говно и проснуться неизвестно где и с кем». Эдварду охотно принимает этот зов, шнуруя ботинки, опираясь об стены узкого коридора. В кармане лежала смятая пятидесятка, которую он заработал на прошлой неделе. На пачку Мальборо и несколько бутылок пива должно хватить. Он не собирался брать деньги у этого ублюдка, которого даже отцом назвать не хочется. Он на секунду медлит, открывая замок с основой двери, думая а надо ли оно ему. Когда он успел стать таким? Спиной он чувствует разочарованный взгляд брата, но он не хочет смотреть в эти глаза – ему было стыдно. Дверь звонко хлопает в тишине дома Рокбеллов. Эдвард снова всех разочаровать и убежать от всего. Тяжёлые ботинки трескают текучий асфальт на улице. Запах сырости и духота ударят в нос и дурманят голову. В соседнем доме гавкала грёбаная псина Джонсонов, а из дома напротив доносились музыка и звонкий смех. Туда недавно переехала молодая семья. Эдварду тошно в этом районе богатых и счастливых. Поэтому он бежит, бежит отсюда, от детских гнетущих воспоминаний куда-то далеко, где будет только он, а потом и чья-то квартира. Он оборачивается на дом Рокбеллов. Зелёные деревянные стены, милый балкон почти на весь второй этаж, в котором его всё время ждала Уинри. Куча зелёных деревьев, маленький сад с петуньями, за которыми так любила ухаживать бабуля Пинако. Вообще по его наблюдениям очень много пожилых женщин любят цветы. Какая-то массовая мания, секта бабок с растениями, которые на самом деле приторговывают коноплёй. Ну в случае Пинако это была вполне рациональная мысль. С деревьев осыпались последние абрикосы и гнили, как и год назад. Огромная чёрная Ден, со смешными белыми пятнами по всему телу звонко заливается лаем и влияет хвостом, когда кто-то звонит в звонок, как будто желая кого-то конкретного увидеть. Гамак между яблонь и огромное кресло качалка, на котором Пинако курила свою трубку по вечерам. Белый забор, за которым была видна только красная черепица. У Эдварда что-то болезненно сжимается в сердце, когда он видит заплаканное лицо Уинри, провожающей его взглядом в окно на втором этаже. Он никогда не хотел, чтобы она плакала из-за него. Сердце сдавливалось стальными тисками. Элрик старается выдавить улыбку, но получается плохо, поэтому он просто разворачивается и уходит, пряча глаза за отросшей чёлкой. Камешки противно хрустели под тяжёлой подошвой ботинок иногда отлетая куда-то на пару метров. Мимо проносящиеся кабриолеты оглушали музыкой и криками девушек. Он больше не чувствовал проживающий взгляд на своей спине. Эдвард не знает когда этот город стал таким чужим.