Равнодушие

Сердце вновь сжимается в приступе режущей, доводящей до помутнения в глазах, невыносимой боли. Ленский, покачнувшись, успевает опереться рукой о стену и заходится в мучительном, удушающем кашле. Чувствует во рту металлический вкус крови и гладкие, нежные лепестки ненавистных ромашек. Когда волна нещадной болезни немного отступила, позволив прерывисто, с трудом вдохнуть полной грудью, Ленский шаткой поступью прошëл в комнату, трясущимися пальцами в полумраке зажëг несколько свечей, что озарили пространство тëплым, подрагивающим светом. Медленно, потому что лëгкие ещë неприятно сдавливало после недавнего сильного кашля, выдохнул, сел на пол, прижавшись спиной к кровати, откинул голову назад. Дрожь в пальцах всë не унималась, глаза иногда будто застилала пелена, а сердце билось медленно, не справляясь с цепким захватом проросших внутри цветов. Первый раз ему было настолько тяжело перенести приступ. Это последняя стадия. Чëртовы ромашки. У них в деревне было очень много этих глупых цветов. Росли на каждом шагу. Ленский не верил, что по какому-то жалкому цветку можно определить – любит тебя человек или нет. Раньше не верил. А сейчас каждый омытый кровью лепесток кричит ему это слово, будто специально издеваясь над бедным юношей, угнетая ещë больше, ухудшая и без того тяжëлое состояние, заставляя вспоминать взгляд красивых голубых глаз, в которых он не нашëл отклика ни на одно своë чувство... Равнодушие. Ведь ромашка на языке цветов означает "равнодушие". Ленский, сквозь ставшую почти нестерпимой боль, улыбнулся уголком губ, вспоминая... Солнечный июльский день. Они вдвоëм идут по мосту через искрящуюся бликами реку. Онегин смотрит на небо. Ленский смотрит на Онегина. Они остановились на середине, вполоборота к воде, друг напротив друга. – А что для тебя любовь, Жень? – вдруг тихо спросил Ленский, приподняв голову, чтобы прямо в глаза посмотреть. Но Онегин даже не повернулся, продолжая рассматривать свои облака. Он лишь безмятежно пожал плечами: – Не знаю, Володь, не знаю. Тогда чуства только начали зарождаться, но его уже нестерпимо тянуло к этому человеку. Оттого и спросил. Хотел понять себя. Несерьëзное отношение к вопросу, конечно, задело, но лëгкая обида осталась незамеченной. Равнодушие. И всë-таки, ромашки правы... С этой мысли Ленский погрузился в другое, более позднее воспоминание... Большое цветочное поле. Онегин идëт впереди, Ленский – на шаг отставая. Воздух полностью пропитан благоухающим ароматом. Спасал только изредка дувший свежестью ветерок. Пройдя ещë несколько шагов, Онегин наклонился, а когда повернулся к Ленскому, в пальцах у него была ромашка. – Сейчас я всë про тебя узнаю. – сказал он, усмехаясь и перехватывая стебелëк поудобнее. – Ну Жень... – начал было возражать Ленский, но Онегин уже бормотал это нелепое гадание, отрывая лепесток за лепестком. Оторвав последний с более громким "любит", поднял взгляд и проговорил низким голосом: – Вы меня любите, Ленский? Право, я польщëн. – тихо рассмеялся, разжал ладонь, в которую складывал лепестки и пустил их по ветру. А он к тому времени и правда осознал, что любит. Благо, вместе с этим научился скрывать боль... Провалившись в воспоминания, Ленский даже не сразу почувствовал, что сердце начинает вновь сжиматься, а когда осознал, было уже поздно. Острая боль пронзила лëгкие, заставляя сложиться пополам в новом приступе страшного кашля. Пятна тëмной крови вперемешку с белыми лепестками оставались прямо на ковре, а болезнь продолжала своë беспощадное удушение, не позволяя глотнуть ни капли воздуха. Когда кашель перестал быть таким непробиваемо частым, Ленский смог наконец затруднëнно вдохнуть. Приложил руку к груди – сердце билось уже едва ощутимо, а режущая боль не ослабевала. Медленно повернув голову, Ленский заметил на тумбочке сложенный в несколько раз листок пергамента. Пересилив себя, дотянулся, взял его, и охладевшими, мелко трясущимися руками развернул. Это стихотворение. Такие наивные, но искренние строки, полные неозвученных чувств и скрытой нежности... Он помнил, как сидел ночью, и лишь при лунном свете писал этот стих. Помнил, как строки сами будто лились из-под пера. Потому что по-настоящему. Потому что сильно. Ленский помнил и то, что хотел когда-нибудь просто запечатать этот листок в конверт, а конверт оставить Онегину под дверью. А ещë лучше самому его прочитать. Как-нибудь невзначай. Чтоб Онегин понял не сразу, что это признание... Легонько проведя пальцами по написанному ниже красивым почерком "посвящается Е. О. ", Ленский в последний раз улыбнулся и одними губами прошептал: – Я люблю тебя. В следующие же секунды из измученных лëгких вырвался последний выдох. Рука, слабо сжимавшая листок, безжизненно упала на ковëр. Не менее истëрзанное сердце, произведя последний усталый удар, остановилось... Лишь свечи равнодушно догорали, озаряя пространство тëплым, подрагивающим светом.