За солнцем

У Гоголь всегда были красивые волосы. Светлые-светлые, словно лучистые, пряди волос, аккуратно заплетенные в две тонкие косы. Кудрявые, — и этот факт девушка всегда не любила, — шелковистые, и без сомнения мягкие. Не то, чтобы Достоевская проверяла этот факт, хоть так и хотелось. Право, её волосы жадно впитали лучи солнца, оттого они так и блестят, чаруя глаз своей терпкой красотой. Николь в принципе солнце любило — и россыпь светлых веснушек на щеках тому подтверждение. Николь в принципе была самим солнцем. Слишком необходимым в кромешной тьме. Даже тот, кто безответно и чисто любит ночь, последует за ярким солнцем, ведь только оно готово подарить свои объятия и уберечь от осязаемых во тьме теней. Прижмет, защитит, и о своей любви к ночи никто уже и не вспомнит, слепо следуя по лучам за пришедшим солнцем. Так и Достоевская последовала за собственным солнцем, грезя о спасении из потемок души. Солнце оборвало все нити, цеплявшие её с тьмой нерушимыми невидимыми цепями. Те нити, к которым Достоевская боялась прикоснуться, веруя тем, что пальцы мгновенно покрылись бы тёмной паутинкой, медленно переходящей вдоль по рукам к почерневшему сердцу. Но в этот миг она была уверена — даже если бы это случилось, лучи разрушили бы корку тьмы. Бережно и аккуратно, обнажая забившееся сердце.

У Гоголь всегда были красивые волосы. Достоевская ориентируется по свету, исходящему от них. И она больше не заперта. Николь стала солнцем и заменой любимой раньше луны. К Николь можно прикоснуться, не боясь, что кожа покроется трещинками и рассыпется. К ней можно прикоснуться, её можно крепко обнять, не боясь разрушить, не боясь уничтожить раз и навсегда, но Достоевская не подходит к ней ближе, чем на метр. — Дос-тян, Дос-тян! Ты боишься меня? Бояться эту девушку равняется страху перед пушистым котенком. И даже тому, кто всю жизнь ассоциировал себя с крысами, мысль от подобного страха вызывает лишь насмешку. Признаться перед собственном спасением сложно и почти невозможно. Достоевская боится её. — Я похожа на ту, кто боится глупых блондинок? Достоевская боится её потерять. И именно в эти мгновения чувствует частые-частые удары сердца, будто то хочет выломить клетку ребер и поведать о искренности, а не напускной брезгливости и равнодушии. Она раз за разом отпинывает её от себя прочь. Раз за разом кидает язвительные фразы, без тени сомнения оскорбляет и презрительно отворачивается. Ждёт того, когда блондинистые волосы метнутся от резкого порыва девушки и её стремительного ухода. — Вредина! — высокий голос звенит в ушах, заставляя невольно кривиться с облегчением. Достоевская почти вздрагивает, когда её резко заключают в крепкие объятия, растерянно смотря впереди себя и не смея прикоснуться к девушке в ответ, — но я всё равно знаю, что ты меня любишь, трусишка. 'Отцепись' в этот день остаётся проигнорированным, как и в каждый день после этого, пока Достоевская не сдаётся. Гоголь жаждет ответа. Достоевская готова зашить себе рот, чтобы ни один звук из груди не посмел вырваться, чтобы застывшие на языке слова не материализовались, Достоевская молчит долго и упорно. Достоевская прижимается, дрожащими руками отвечая на чужие объятия. Достоевская следует вере и идеалам, а Николь следует за ней, не позволяя заблудиться в терпкой тьме, следующей за мессией по пятам. Она обязательно будет рядом. Когда Достоевская позволяет себе несмело улыбнуться. Когда Достоевская со страстью во взгляде читает очередную книгу вместо того, чтобы спать. Когда Достоевская обреченно смотрит в зеркало на синяки под глазами и вздыхает с тенью недовольства, но следующую же ночь проводит за чтением. Когда Достоевская тянется пальцами к блондинистым волосам, но тут же назад дергается, отворачиваясь. Когда Достоевская наконец засыпает за рабочим столом, лишь кривясь, когда на неё накидывают тёплый плед. Когда Достоевская почти счастливо улыбается уголками губ, отпивая свой любимый чай и с благодарностью кивает Николь. И когда Достоевская захлебывается во власти, задыхаясь от дьявольских пут и ступая на кровавую дорожку смертей. Когда безумный смех, звенящий в ушах неприятным визгом сменяется отчаянным криком. Когда она кричит, раздирая ногтями горло в кровь, сжимается в приступах боли и тонет в собственной крови, дрожащими губами шепча молитвы в моменты прозрения.

У Гоголь... всегда были красивые волосы. Достоевская говорит это тихо, перебирая пряди волос, пропуская их сквозь пальцы, словно песок. Николь смеётся, когда мессия распускает тонкие косы, ведь это так непривычно. Она знает, что Достоевская закрывает глаза, когда прикасается к её волосам, но молчит, не смея даже заикнуться об этом. — Феодора... Дрожащий голос прерывается собственным смешком. Достоевская почти улыбается, перебирая пальцами седые волосы.