Хуачэнцест

Хуа Чэн был один. Он уже несколько сотен лет потратил, чтобы обшарить все три мира и найти того, кого он так любил всю свою жизнь. Но безуспешно. Ну ничего. Он его обязательно найдет. И он уж точно станет ещё лучше, чтобы точно не обосраться и понравиться своему принцу. Чтобы быть достойным его. Во всех смыслах. Кстати, насчёт секса… Хуа-Хуа, естественно, хранил себя только для Его Высочества Наследного Принца, и даже если бы тот отверг его, он все равно не посмотрел бы ни на кого другого. Другие ему без надобности. Он настолько ненавидит свою внешность и загоняется из-за себя, что никак не угомонится: он должен стать максимально сногсшибательным для своего принца, но всего этого определенно недостаточно. Он должен быть лучше, ещё лучше, чтобы не упасть в грязь лицом. Одеваться лучше, следить за своим запахом, за своими действиями, за тем, что в его руках. За тем, что он может. Он выучил множество книг и обучился всякому ремеслу, но вдруг Се Ляню понадобится что-то ещё? Его принц в короне из цветов… Хуа-Хуа не знал, какой путь самосовершенствования его любимый выбрал, поэтому нужно быть готовым ко всякому. Чтобы и накормить, и смастерить что-то, и рассказать, если нужно. И проявлять достаточно заботы и тепла, чтобы его принц смог полностью положиться на него! Он должен быть лучше. Он все ещё ищет по миру. Но он и совершенствуется. Но-но-но! У Хуа Чэна много обязанностей, пусть и казалось, что их не было, но он все ещё путешествует. Хуа-Хуа нашел где-то снадобье, и, вроде как, тот, кто выпил его, может поговорить с точной копией себя, другой версией: выпивший словно неосознанно овладевает техникой собственного клонирования. Несколько вариаций выпившего. Вот ты один, а выпил — и тебя уже двое. Ещё выпил — четверо. И так далее. Хуа Чэн сидел за столом и лениво покачивал ногой, сам оперев подбородок на одну руку, локтем стоящую на столе, а в другой подбрасывал бутылек со снадобьем. Хуа-Хуа давно подумывал о том, а каково это…целоваться. С Его Высочеством…ох.......... Хуа Чэн определенно уверен, что выглядит отвратно со стороны, как бы он ни старался. Поэтому, почему бы и не попробовать… Вряд ли он когда-нибудь поцелуется с кем-то, что уж говорить про секс. А поцелуи звучали довольно интересно… Каково это? Хуа Чэн большим пальцем выпырнул колпачок из бутылька, поднеся потом к носу и немного понюхав. Пахнет дерьмом. С ароматом на подобии сливы. Ужасно. Если эта дрянь — брехня, Хуа Чэн определенно надает всем по тыквам кого только знает. Немного лизнув на пробу, он обнаружил, что сама жидкость оказалась довольно приятной на вкус, и сделал глоток, поставив остальное в сторону и ожидая результата. Не прошло и трёх минут, как у Хуа Чэна сильно закружилась голова. Так сильно, что пришлось зажмуриться и стукнуться пару раз лобешником о стол. Но потом головокружение прошло. Хуа Чэн поднял глаза и увидел перед собой так же сидящего за столом самого себя, который смотрел несколько удивлённо, как наверное, и он сам сейчас. Откуда там взялся второй стул? Черт его знает, но Хуа Чэн немного подумал о том, не полностью ли зеркальное это отражение, и сможет ли он поговорить с ним. То есть, с собой. С ним. Хуа Чэн положил подбородок на обе ладони, сдунув челку с лица и внимательно разглядывая второго Хуа Чэна, который свернул ноги (одна из обеих была закинута на другую, и его бедра открывались из под разрезов верхнего одеяния) в левую от себя сторону, оставив стол под собой пустовать. У второго Хуа одна нога тоже была закинута на другую. Оба были в одинаковых одеждах. И волосы, и лица, и сапоги у них были одинаковые. И у обоих одинаковые повязки на глазах. Спрятанные за неаккуратно лежащими волосами уши. Слегка нахмуренные брови. Но не враждебно, ведь они видят самих себя — а скорее, немного заинтригованно. Второй Хуа Чэн сложил руки на груди и слегка изогнул бровь, чьи действия полностью повторил первый Хуа Чэн. Первый Хуа улыбнулся краешком губ, наконец сипло протянув: — М-м? — М? Хуа Чэны с интересом разглядывали друг друга, то есть себя, но со стороны. — Ну и дерьмово же ты выглядишь, лошара. — наконец выплюнул второй Хуа Чэн, меняя положение ног на противоположное. — Урод. — Хуа Чэн на мгновение неосознанно сделал взгляд суровым, но потом немного грустно расслабился и опустил глаза, ведь бессмысленно пререкаться с самим собой. В любом случае это так и есть, и самому себе говорить подобные вещи единственно и приемлемо. Пожалуй, единственный человек, кто может это делать — ты сам. Хуа Чэн из подо лба зыркнул на второго Хуа Чэна, который смотрел на него сейчас точно так же. Оба они смотрели на себя, друг друга, с неким презрением. — Значит, ты — это я. — А я — это ты. — Значит, ты думаешь о том же, о чем и я? — Как-то отговариваться от этого было бы слишком грустно, раз мы все равно — одно и то же. Хуа Чэны прикрыли глаза и нервно покачивали запрокинутыми ногами до звона цепочек. Так прошло несколько минут, после чего первый Хуа Чэн не резко и не медленно встал из-за стола и подошёл к второму, хватая его за шкирку. Тот не сопротивлялся, и все ещё не раскрещивая руки якобы недовольно встал, и они направились к дивану. Резиденция Хуа и правда была афигенно большой и роскошной. Но этого было недостаточно. Так он говорил себе каждый день. Они прыгнули на мягкие подушки и повернулись друг к другу, рассматривая свои лица. На самом деле Хуа Чэн был очень красивым, но будь здесь хоть тысяча его вариаций — ни одна и подумать бы о себе в таком роде не посмела. Хуа Чэн, и тот, и этот — рассматривал свои, как он считал, отвратные и неприметные черты лица. Одежда, пожалуй, единственное из того, что ему немного нравилось. Черные, слегка завивающиеся и торчащие в разные стороны волосы — когда-то они были неаккуратно острижены, но когда отросли, стали смотреться симпатичнее. И мило, и горячо, но кто ему об этом скажет? Он считал их уродскими. Как и свои брови. Вразлет. Что тут красивого? Совсем не изящно (вполне даже изящно!!!), он никогда не понравится своему принцу. Он будет делать себя лучше, но никогда не перестанет сомневаться в себе. Этот нос слишком прямой и острый. Вдруг Се Ляню нравятся милые люди? Хуа Чэн далеко не милый. Как он считал. Эти слишком выделяющиеся скулы, будто не кормят — ужас. Кому нравятся такие острые черты лица? А этот четко выделенный подбородок? Явно беднягу не кормили. И кадык сильно видно. Кому может понравиться такое уродство? И губы слишком тонкие, не такие мягкие, пухлые и нежные, как у Его Высочества… Он не смеет даже сравнивать себя с ним. На тело он и смотреть не собирался — противно. (Тело определенно было красивым, идеальным, как и весь Хуа — подкачанное, стройное, сильное, дурманящее и доводящее до безумия…но Хуа Чэн никогда не узнает об этом). Кости на руках слишком сильно выпирали. Худые запястья были спрятаны за серебряными наручами, а впалые вены за нарукавниками. Худые щиколотки и икры облегали черные кожаные сапоги с цацками, а выпирающие бедра скрывал красный подол одежд. Плоскую задницу не было так видно под тремя слоями одежды, а руки были немного накачаны, чтобы не торчали косточки на плечах; на груди было большое серебряное ожерелье с бабочками и цепочками, поэтому ужасно выпирающие ключицы тоже не должно было быть видно. Немного накачанная широкая грудь не скрывала его костей. Черная коса лежала на выпирающих шейных позвонках, а челка скрывала лоб. Более всего Хуа Чэну были отвратны его глаза. Сначала правый, потому что "проклятый", а потом он же — потому что его нет. А что толку от левого? Не переливается на солнце персиковыми лучиками, как у его любимого… И некому ему сказать, что прекрасен его взгляд, и в черни его словно купаются и плещутся белые рыбки при свете луны, голубые на рассветах, золотые при свете дневного солнца и красные на закатах. Никто не скажет ему о прекрасности его длинных изящных пушистых ресниц, о том, что все его черты лица только и делают, что подчёркивают его невероятную красоту! И не только лица…ох…господи, этот мужчина безумно прекрасен, а ещё прекраснее он тем, что никогда и не подумает о себе, как о красивом человеке. Что там до демона… Второй Хуа Чэн подсел поближе к первому и приблизился своим лицом к его. Они оба не дышали, но почему бы не попробовать сделать несколько горячих выдохов и холодных вдохов? На пробу. Их рты были уже в сантиметре, в пяти миллиметрах друг от друга. Они смотрели сначала на свои то пересохшие, то повлажневшие губы, а потом друг другу в глаза. Себе в глаза. В один глаз. Ни один, ни другой не станут снимать себе и друг другу повязки. Хуа Чэн поцеловал себя, сначала просто прикоснувшись губами к своим же губам, таким же, которые в ответ сделали то же самое. Сначала неловко мяли друг друга (себя), облизывая то нижнюю, то верхнюю губы, что повлажнели и раскраснелись, слегка припухли и смягчились. Хуа смотрели то в контакт, то на другие части лица. Это было приятно. С самим собой это приятно. Ты знаешь, чего хочешь, к чему готов и что будешь делать ты самому себе. Это неловко, но какой пес сам себя стесняется? Хуа Чэн здесь совсем один. Всегда один.