«Есть лишь одна по-настоящему серьёзная философская проблема — проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы её прожить,- значит ответить на фундаментальный вопрос философии» Альбер Камю, Миф о Сизифе 1942 г.
Текст курсивом - зашифрованные слова.
***
Стены камер запотевали, капли струились, расходясь ветвистыми линиями. В тюрьме всегда поддерживали определенную температуру, вентилировали целые этажи. От гудения устройства для аспирации воздуха первое время было невозможно заснуть, но сейчас эти звуки воспринимались как тихая колыбельная. Ну, получше угнетающей тишины. Стук, ещё стук. Дазай подстраивал своё мерное дыхание под гудки прибора, расправляясь на кровати. Через прозрачный потолок он высматривал запутанное устройство вакуумных лифтов, по которым заключенным доставляли еду. За месяц пребывания в каземате Осаму наизусть выучил структуру путей, переходов и связей этой большой паутины, а от звука глухого пневматического удара его сердце радостно подскакивало от нетерпения. Прямо собака Павлова. Все пространство вокруг него заполняли прозрачные кубы и яркий белый свет, который обычно можно увидеть на операционном столе в реанимации. Архитекторы этой тюрьмы хорошо постарались: стекло было прочное, пуленепробиваемое, покрытое специальным слоем, чтобы на нём нельзя было оставлять пометки. Камеры охватывали весь этаж, а возможные слепые зоны заполнял слепящий свет. Во всех одиночных комнатах заключения велось скрытое видеонаблюдение. Ну, кроме туалета, наверное. Дазай даже начал подозревать о возможной камере в туалетном очке, но лезть туда особо не хотелось. Осаму знал расположение всех эвакуационных и черных выходов и понимал, что в теории там находится по пять датчиков движения. Дазай поднял руку, рассматривая иссохшую кожу и белые пятна на ногтях, и неспешно перевернулся на бок. Рядом с ним располагался Достоевский, чье внимание было приковано к потрепанной книге, лежащей у него на коленях. Он сидел, словно каменное изваяние, лишь иногда двигая рукой только ради того, чтобы перевернуть страницу. Дазай, напрягаясь, всегда внимательно осматривал его, ибо думал, что рано или поздно сосед по заключению и вовсе перестанет дышать. И тогда ему придется от скуки лежать посреди камеры, уткнувшись в пол и пялясь на заключенных снизу. Камера Фёдора запотевала, а его ногти синели, но он или старательно не подавал виду, или ему действительно было все равно на холод. Достоевский был соседом Дазая на этаже, главным объектом внимания и единственным человеком в его жизни, который без особых проблем выдерживал его пристальный взгляд. А ещё Фёдор был по другую сторону баррикад и являлся создателем изощренного плана по уничтожению его организации. И сейчас, находясь в кризисной ситуации, Дазай должен был вытрясти из него всю важную информацию. Как бы не хотел признавать это Осаму, но преимущество в этом противостоянии явно не было на его стороне: доброе имя Агентства было полностью растоптано, а информатор, итак находящийся меж двух огней, не мог поддержать его точными данными. Но Дазай просто не мог не начать очередную светскую беседу, уж слишком это удовлетворяло его любопытную натуру. – Знаешь, о чём я подумал? – проговорил Дазай, ставя локоть на колено и утыкаясь подбородком в ладонь. Достоевский медленно поднял голову, заинтересованно смотря в его сторону. В этот момент Осаму мог хорошо рассмотреть чужое лицо. Красивые точенные черты, бледная высокая шея и симметричная резьба ключицы, обтянутая светлыми тканями. Фёдор прекрасно понимал, как пользоваться своей внешностью, тембром голоса, какие слова неспешно выстукивать языком. Но чем больше на него смотришь, тем лучше различаешь тени, проложенные под глазами, кривую улыбку и какой-то вечно пронзительный, но отсутствующий взгляд, будто своим взором Достоевский хотел обхватить всё помещение вокруг себя. – Порадуй меня, – Фёдор отложил книгу, опустив ладонь на колено. Осаму всё ещё не привык к его голосу. Достоевский будто не говорил, а выдыхал слова, отчего он практически постоянно сходил на какой-то интимный полушепот. Дазай хорошо менял интонации, не зря всё вокруг называли его театралом, но такой гипнотической плавности он не достиг бы никогда. Поэтому, прищурив глаза и прожигая его своим горящим, сияющим янтарем, взглядом, Дазай почти прошептал: – Я знаю, как мы сможем поиграть в покер. Достоевский вскинул брови и, подозрительно щурясь, наклонил голову: – Смотришь так по-заговорщицки, будто сейчас же позовешь сюда дилера с картами. – Ой, а я думал это сделаешь ты, – ухмыльнувшись, бросил Дазай, тут же подскакивая с кровати и подходя ближе к прозрачной стене между ним и Фёдором. Чуть подумав, он зашифровал последнюю фразу. – Только скажи, насколько интересны эти книги? От скуки они с Достоевским говорили и Виженером, и азбукой Морзе, и задом наперёд. Создали свой шифр и систему звуков, обозначающую то или иное событие. Например, два удара по кровати оповещали об окончании дежурства охранников. Такое вот интересное сотрудничество. Один раз Фёдор даже продемонстрировал точное звукоподражание пению соловья, что Осаму мог только удивленно хлопать глазами. Пусть и несколько наигранно, но он действительно поражался тому, как Достоевский непринужденно раскрыл ему такой козырь. Но в его способностях радиста-шифровальщика он уже больше не сомневался. – Ты думаешь, что я действительно дам тебе порвать библиотечные книги? – Они не библиотечные. На их корешке бы стояла такая голубая печать. Дазай лишь ухмыльнулся, смотря, как Достоевский скривил рот. Сев на пол по-турецки и обхватив свои ноги, Осаму заправил волосы за уши. Фёдор действительно думал, что он не заметит этой детали? Или просто придуривается? – В любом случае, откуда они? – Из моей коллекции. Я просто немного разговорил одного охранника и после осмотра он разрешил мне взять их с собой. Насколько обширные у Достоевского связи среди охранной системы в этой тюрьме? Через книги он получил послание? Осаму хотел потрясти головой, чтобы отбросить эти навязчивые мысли, но перед Фёдором надо было держать лицо. Но скорее всего он действительно принес книги в свою камеру, чтобы просто их читать, ибо такая передача посланий была бы слишком очевидна. Иногда разрозненные идеи Дазая доходили до какой-то гротескной паранойи. Он не прощупывал все возможности Достоевского и считал, что тот вездесущ, может разом выключить всю аппаратуру в центре и бродить как призрак по всем одиночным камерам. Но не делает это из-за хладнокровного эго. Хотя Дазай не знал, осталось ли у него вообще понятие сформированного эго. – Итак… – печально хмыкнул Осаму, распластавшись на прохладном полу. Он хоть и разговаривал с Достоевским, часто растягивая их светские беседы на несколько часов, но недостаток социальных связей, чередование напряженной умственной деятельности с полным отсутствием работы давили на Дазая. Тот начал часто менять настроение без видимой причины, а от количества нескончаемой рефлексии хотелось задушить себя тюремной наволочкой. Практически то самое презренное существование, которое он влачил четыре года назад. – Я думал, что ты пожертвуешь парой страничек, отправишь их ко мне по вакуумному лифту, а мы распределим всё это по достоинству. Например, страница со словом смерть это… – И мы, конечно же, не запомним текст каждой карты с обратной стороны, – спокойно выговорил Достоевский, проводя пальцем по пожелтевшим страницам. – Тем более, эти книги на русском. – Да я и так ничего отсюда не увижу! Ну, или можем не смотреть в сторону друг друга. Или глаза закрыть. А слова на русском я запомню, у меня хорошая память. – Ты настолько мне доверяешь, что готов играть с закрытыми глазами? – бархатно выдохнул Фёдор. Дазай округлил глаза, прикрывая рот ладонью. После нескольких месяцев совместного пребывания у него была слишком болезненная реакция на этот тон. Не смущение, а ощущение, будто по стенкам мозга скребут ложкой. Осаму тут же выпрямился, отряхивая тюремное одеяние. – Короче, всё что угодно, кроме шахмат. Хочется чего-нибудь азартного. – Ну… – Фёдор прижал палец к губам и задумчиво посмотрел в потолок, – Можно взять числовой диапазон. От одного до двадцати одного, например. Как в блэкджеке. Загадать число, а потом отгадывать больше ли оно десяти или нет. – А как проверять честность загадывающего? – по-кошачьи ухмыльнулся Дазай, притягивая к себе ногу. – Ну, когда я загадываю, то ты закрываешь глаза, а я зажимаю в одной из рук бирку от тюремной формы и прячу за спину. Правая – больше десяти, левая – меньше десяти. Так пойдёт? – Любопытно, но у правого варианта больше вероятность, почему бы не взять двадцать? – А это добавляет больше интереса, – мягко улыбнулся Фёдор, складывая руки домиком. Да, и больше риска. Он может давить одно число до последнего, а может чередовать их с различной вероятностью. Главное – прочитать определенную стратегию до того, как он это поймёт. И, собственно, её не поменяет. Ведь практически во все, казалось бы, бессознательные действия человек вкладывает свой определенный смысл. На середине игры Осаму начал понимать, что просчитать Достоевского в подобном невозможно. Как и его самого. Но если Дазай делал всё хаотично, отодвигая логику и здравый смысл на заднюю полку своей черепной коробки, то Фёдор имел определенный подтекст, понять и рационализировать который было невозможно. – Меньше. Улыбаясь, Достоевский протянул правую руку. – Ты меня обманываешь. Этот трюк с рукой не имеет никакого смысла, – сквозь зубы процедил Дазай. – Во-первых, ты бы заметил, как я меняю бирку. Во-вторых, обманывать не интересно, – ответил Достоевский, растягивая слова и поворачивая голову набок. В его лиловых глазах блистал огонёк энтузиазма, обводящий радужку синеватым полукругом. – Первое число было 20, за столько по совету Иуды был продан Иосиф. Второе – 13, Евангелие от Матфея, глава 23 – обличение Иисусом фарисеев и книжников: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что затворяете Царство Небесное человекам, ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете». Сегодня, кстати, один из дней Страстной седмицы, но я не помню какой. Но мне, в принципе, всё равно, – Фёдор задумчиво посмотрел в сторону, раскусывая фалангу пальца. – Следующее 5, которое я взял, чтобы было что-то меньше десяти. Ну а последнее 16. Не знаю почему, просто нравится число шесть. Я ещё снимал квартиру с таким номером где-то в районе вашего Чайнатауна, очень колоритное место, можно почувствовать руку космополитизма на своём плече. В принципе, можешь попробовать сделать что-то с этой информацией, но скорее всего закопаешь себя и своих преданных сподвижников. – Ты или великий правовер, или великий безбожник. И я даже не знаю, где проходит эта тонкая черта. Слабая улыбка, на грани ухмылки, прорезала губы Достоевского. Он смотрел в пол, рассматривая светлые блики на матовом стекле камер. Аппарат аспирации на секунду остановился и вновь продолжил своё мерное гудение. Мир вокруг внутри этой тюрьмы будто застыл в камерном измерении. Осаму насупился, всё в этом месте его угнетало. – Просто у меня свои убеждения. Стук, ещё один стук. Дазай закрыл глаза. Прислушиваясь, он начал выравнивать дыхание, проводя кислород от легких и обратно. Втянув носом воздух, Осаму поежился от сырости, укладывая руки на колени. Технике контроля сердцебиения он научился давно, чтобы сдерживать вылезающий из него леденящий, иррациональный страх. Он всегда сковывал руки и ноги, мучительно не давал заснуть. Раньше из-за него Дазай мог беспробудно лежать на кровати, застыв от нисходящей паники. Но теперь Осаму может надевать маски и закрывать верного врага в потайной ящик своей истерзанной души. Но заключение расстраивало все его нервы. Некуда убегать от самого себя. Если бы это было бы паническое расстройство или повышенная тревожность, то Дазай бы успокоил себя тем, что примерно понимает как и что работает в его психике. Но причина была в другом: в непознаваемости, вечной неопределенности. В ощущении абсурдности, в какой-то необъяснимой боязни не понять жизнь. А рядом был только Достоевский. К которому он проникался странным, но существенным уважением. Сначала Дазай испытывал к Фёдору только липкую, отчаянную неприязнь, но чем больше он слушал его текучие, зазывные речи, тем больше родного он находил в его инвертированном мышлении. – Тебе плохо? – сказал Достоевский, прищуривая глаза. Забота, смешанная с желанием залезть под кожу. Пристальный сиреневый взгляд из-под длинных ресниц. – Хочешь выйти на минутку? – заговорческим тоном протянул Фёдор. Глаза его посветлели, а лицо исказилось в насмешливом выражении. Дазай хотел посмотреть на него исподлобья, огрызнуться или съязвить, но его собственное любопытство перебивало все сиюминутные желания. В конце концов, его душевные коллизии не стоят не единого гроша в этом мире, а Достоевский просто хотел проявить что-то вроде сочувствия или заботы. В его понимании. – И как ты это провернешь? – Поговорю с охраной, она даст ключ на лестничную клетку. Сбежать оттуда не получится, но зато ты перестанешь мучаться в изоляции под присмотром множества любопытных глаз. Тебя устраивает такой расклад? Дазай свел брови и недоверчиво прожигал Фёдора взглядом. Тот лишь расстроенно цокнул, снова расходясь в улыбке. – Если бы я хотел тебя убить, то сделал бы это намного раньше. – Блефуешь, – насмешливо произнес Дазай, но в его кофейных глазах проскакивали искры. У него было два варианта: довериться Фёдору или утопиться в тюремном толчке. И первый вариант Осаму бы выбрал в любом случае, в любой другой ситуации. Чувство самосохранения покинуло Дазая ещё давно, а Достоевский уж слишком сильно пленил своей магической вседозволенностью. – Возможно.***
Шатен озяб, выйдя на лестничный пролёт. Сквозняк вызывал мурашки, но Осаму был даже рад подобному. Место, где можно было почувствовать происходящие в мире изменения. Намного лучше, чем медленное разложение в камерном вакууме. Это было темное, слабоосвещённое место, которое являлось промежуточным звеном перед множественными тюремными камерами и служебными помещениями. Осмотревшись, Осаму прикидывал возможные пути побега. Ну, всякие же бывают ситуации. – Холод хорошо прочищает мозги! – почти выкрикнул Дазай, но сразу же осекся. Держа руку у рта, он сдавленно хохотал, пытаясь остановиться или хотя бы сдержаться, но смех снова и снова предательски подбирался к горлу. Нахохлившийся Достоевский, кутаясь в явно великоватый для него пуховик, неспешно шагал по ступеням. – Несмотря на то, что на улице весна, тут холодно как на девятом кругу. И да, верхнюю одежду я одолжил у охранника, – проговорил Фёдор, тут же начиная задумчиво обыскивать карманы. Достав сигарету и зажигалку, он закурил и, сделав затяжку, пустил плотную пелену дыма, мечтательно смотря на расплывающийся в воздухе чад. – Тебе что, позволили пронести зажигалку?! – излишне театрально проревел Осаму, тут же обиженно надув губы. – Да, и не кричи так. Здешняя администрация явно не в курсе о нашем перекуре, – жмурясь, словно от головной боли, Фёдор провел пальцем по виску. – Нашем? Поделись хоть! – Нет, это была последняя сигарета. Осаму вскинул брови, и, хитро улыбнувшись, медленно подбирался к Достоевскому. Подойдя к нему вплотную, Дазай резко засунул руки в его карманы, отчего ошарашенный Фёдор, попятившись назад, чуть не споткнулся о лестничный проём. Быстро ощупав их содержимое, Осаму резко отпрыгнул обратно, готовясь к ответным действиям Достоевского, но тот с интересом и не без явного удовольствия наблюдал за происходящим. – Ну да, действительно ничего нет… – Тебе стало легче? – ласково улыбнулся Достоевский, наклоняя голову. – Твоя маска паяца позволяет на время забыться? Осаму, на миг смутившись, тут же виновато поднял руки и улыбнулся в ответ. Согласие на потрошение своих внутренностей Дазай не давал, как бы Фёдор не старался вечно подбить его на откровения. – Вы вывели меня на чистую воду, офицер, я обязуюсь хранить молчание. Но дайте хоть разок закурить, а то я стою в таком жутком холоде и без огонька, – проговорил Осаму, дернувшись в ознобе. Не убирая улыбки со своего лица, Достоевский неторопливо подошел к собеседнику и протянул палящую сигарету. – Я вроде бы задал тебе вопрос. На лицо Осаму легла тень. Достоевский, прощупывая границы допустимого, любил колоть собеседников неожиданными выпадами. И как же любил отвечать на подобное Дазай. Он, зловеще улыбаясь, проговорил: – А что позволяет тебе твоя маска бесчувственного психопата? Достоевский пристально смотрел на Дазая, его ласковая улыбка искривилась в хищный оскал. Повисла неопределенная тишина. Осаму выдохнул большую пелену дыма, стряхивая горящий пепел. – Не подпали меня, не мой же пуховик. – Ты можешь в нём жить. Оскал сошел с лица Достоевского, он повернул голову, равнодушно рассматривая сломанное окно. На бледном лице от пасмурного естественного света играло призрачное, фосфорическое сияние. Комнату заполнило неприятное гудение гуляющего ветра. Дазай, ерзая, все-таки уместил свой стан на шатающиеся перила. Несмотря на искреннюю злобу, которая молнией искрилась между парнями буквально минуту назад, они не могли полностью отдаться под власть всепоглощающих эмоций, тем более друг к другу. Но признаться в этом не позволяла гордость. Хотелось почувствовать всю болезненность деструктивных переживаниях, но когда начинаешь понимать всю бессмысленность своих чувств и состояний, больше не можешь убегать от боли, растворяясь в гневе или эйфории. Без зазрения совести Дазай рассматривал профиль Достоевского. Он давно это понимал. Если Осаму, убегая от внутренней червоточины, пытался выстроить свою личность из обломков и мусора, то Фёдор стремился к полному разрушению себя. Поэтому в приступах аутоагрессии он обкусывал свои пальцы, оставляя на руках тонкие паутины от вырванных заусенец. Дазаю маниакально хотелось залезть ему под кожу, он никогда не испытывал таких покровительственных чувств, даже когда брал под опеку двух неоперившихся птенцов. Даже несмотря на то, что в прошлом Достоевский хладнокровно прошил ему живот. Послышался стук резко распахнувшейся форточки, задул более промозглый ветер. Осаму посинел и съежился, по его коже колоннами шагали мурашки. Ледяной пассат развевал волосы Достоевского. Было видно, что он с усилием закусывал губы, чтобы не начать стучать зубами. – Ну? – привлекал внимание Дазай, делая очередную затяжку и пытавшийся погреть руки об слабый сигаретный огонь. Фёдор вопросительно поднял голову. – Или возвращаемся в камеры, или пробуем греться друг об друга, – проговорил Осаму, растягиваясь в самодовольной кошачьей улыбке. – Не смотри ты так, мы ведь уже поцеловались. Косвенно. Дазай начал демонстративно сбивать пепел с сигареты. Сделав последнюю затяжку, Осаму затушил бычок об стену и отправил его в открытое окно. Достоевский нахмурил брови. – Что за любовь к неразборчивому флирту? Дазай уже был готов выдать свежую остроту, так явно варящуюся в его мозгу, но резко затих, немигающим взглядом смотря на то, как Фёдор ощупывает его руку. Бинты в некотором месте закатились, открывая длинный шрам, заросший рубцовой тканью. – Глубоко взял. Чудо, что тебя смогли спасти, – завороженно проговорил Достоевский. В его взгляде отпечатался печальный, но пронизывающий интерес. Легко подняв плечо, Достоевский быстро юркнул Осаму под руку. Быстро растирая его бок, Фёдор осторожно положил голову на плечо Дазая, равнодушно смотря в угол комнаты. Осаму рассматривал вздрагивающие темные ресницы Достоевского, тихо дышащего ему в складку ключиц. – Да уж, действительно чудо. – Расскажешь об этом, раз уж мы тут? – тихо выдохнул Фёдор, что-то высматривая в лице Осаму. Смоляные пряди спадали ему на глаза и он аккуратно заправлял их ладонью. В сиреневых глазах Достоевского было что-то, вызывающее умиротворенное спокойствие. – Ты иногда забываешь, кем ты являешься для меня и моей организации, – печально сказал Дазай. Он и сам часто забывал об этом, особенно когда чувствовал неспешное биение его сердца под своим боком. – Я являюсь врагом не вам, а условиям вашего существования. Законам, по которым вы живете, – лениво сказал Достоевский, медленно проводя рукой по плечу Осаму. Его голос был плавным и успокаивающим, но в нём ощущалась явная усталость от происходящего. – А к тебе я даже отношусь с некой симпатией. Дазай провел рукой по овалу чужого лица, приподнимая его к себе. Без камер и постоянной слежки лед в взгляде Достоевского трогался, его заменяла вечная, всепоглощающая тоска. Он больше не видел смысла скрывать это перед Осаму, тот и так все прекрасно понимал. Как и тот не видел больше смысла скрывать что-то от Фёдора. Что-то в голове щелкнуло, точнее щелкнуло давно, но прямо сейчас давало свои плоды. Если раньше на попытки сближения Дазай реагировал с агрессией или пытался всё перевести в шутку, то сейчас истощенный Достоевский выглядел слишком понимающе и открыто. Будто с помощью его индульгенции Осаму сможет чем-то себе помочь. – Я уехал за город. В лесу, за зелёными деревьями, я вскрыл себе вены, обдавая кроны своей кровью. – Звучит очень поэтично, – ласково улыбнулся Достоевский. – Меня спас проходящий рядом турист. Скорее всего, я испортил ему отпуск, – Дазай улыбнулся в ответ, но выражение вышло уж слишком натянутым. Тяжело вздохнув, он погладил Фёдора по голове. Тот ерзал, но был не особо против. – Скоро четвертый этап плана войдёт в силу, и всё изменится, – прошептал Достоевский, утыкаясь Дазаю в шею. – Люди обретут положенное им счастье. Ветер завыл, а Осаму резко запнулся. Ему пришло сообщение о тревоге в штабе Агентства. Мир вокруг почернел, лихорадочное сердцебиение начало бить по вискам. Всё вокруг искажалось от боли в голове. Только не здесь, только не сейчас. Достоевский встал с места, обхватив покрасневшее лицо Дазая ладонями. В его сиреневых глазах горел фанатичный блеск, а лицо исказилось в зловещей улыбке. Из тюремных камер доносились раскаты ревущей сирены и истошные крики, а из окна – распространяющийся от пожара дым. – Ты пригласил меня сюда чтобы… – Никто из людей не сможет жить в этом бессмысленном мире. Для его перемен нужен стимул, который изменит саму человеческую природу. Бог подарил человеку грешную жизнь, чтобы он сам, через боль и страдания, вышел к истине. Но никому это не нужно, все хотят лишь брести в темноте, так и не поняв смысла своего назначения. Поэтому я возьму это бремя на себя, стану чем-то хуже самого ужасного зла, что позволит фарисеям и книжникам достичь прощения. Дазай начал смеяться. Смех, больной и надломанный, демонстрировал всю разбитость его души. Но ему уже было всё равно. Невидящим взглядом он смотрел куда-то за Достоевского, а выражение показывало крайнюю степень измученности. – Для великого властителя судеб ты слишком тяжело дышишь во сне. Очнись, Фёдор, никому не нужна твоя великая жертва. Ты не мессия, не десница Господа, а человек. – Совесть. Супер-Эго. Доказательство существования Бога по Канту. Ты методично закапывал его, чтобы выжить, но оно снова и снова вылезает из земли, истязая своими корнями. Или я не прав? – Достоевский приблизился к его лицу, страстно шепча. Осаму больше не воспринимал мир за дверьми лестничной клетки. Здесь существовал только он и горячечный Фёдор с пылающими глазами. От напряжения подкашивались ноги, в животе скрутился узел. – Ты истерзан, не ценишь себя и стремишься к худшему, чтобы доказать своё существование. Но ты достоин счастья, как и все люди в мире. Что плохого в поисках света среди вечной тьмы? Если ты не найдешь его, то увидишь хотя бы отблески, – окончательно выдохнул Достоевский, сосредоточенно рассматривая чужое выражение. Потянувшись, он накрыл губы Дазая своими, медленно отстраняясь. – Встретимся в стране обетованной, Осаму Дазай. Достоевский убрал руки с его лица. В последний раз посмотрев на Дазая, он вышел за дверь. В тот мир оглушающих сирен. Осаму болезненно вздохнул, упав на пол. Дрожа от страха, он посмотрел в потолок. Боль оглушала, сердце бешено отстукивало по ребрам, причиняя адскую боль. Всё сжималось от тревоги, а по лицу безостановочно текли горячие слезы. Будто сорвалась последняя нить, разрушилась последняя стена, останавливающая их поток. – Прости… те… я слишком слаб… – тихо прохрипел Осаму, закрывая глаза и погружаясь в полную темноту.