О датах и числах

У Славы Карелина нет чисел или дат, которые он ненавидит — ну, например, день расставания с бывшей или дни проведения четырёх баттлов, которые он — из двадцати трёх — между прочим! — проиграл. Слава ненавидит дни вне зависимости от чисел или дат, ненавидит сам факт происходящего в данный конкретный момент, особенно если повлиять нельзя. Остаётся только ждать, долго, нудно и кажется, что бесконечно — его жизнь в такие моменты — наглядная иллюстрация к «Сказке о потерянном времени». Слава ненавидит, когда Мирон уезжает надолго. — Как ты? — спрашивает Мирон, и Славе хочется побиться головой об стол — ему хочется выть в голос, потому что он никак, буквально никак — совсем-совсем никак и совсем-совсем ничего не может, ничего не хочет и хотеть не может тоже. Слава улыбается и улыбка выходит чересчур болезненной, будто он отравился чем-то тяжёлым, но в отделение токсикологии ехать отказался категорически — посетителей туда не пускают, а лезть в окно такая себе идея — безрассудная и эгоистичная, да и они оба вроде как взрослые люди. Меланин вымывается из его организма, как кальций из костей — исчезает без следа за пару дней отсутствия чего-то, хотя бы смутно похожего на режим. — Я скучаю, — просто говорит Слава — просто и очень-очень честно. Это единственное, что ему правда хочется сказать, и единственное, о чём он думает двадцать четыре часа, семь дней в неделю и неизвестно, сколько дней — дни сливаются в слипшуюся массу, накатываются комом из чисел, секунд, минут, часов, дней — того, что обычно считают при разлуке; Слава не видит в этом смысла. Слава себя взрослым не чувствует совершенно — он чувствует себя одиноким настолько, насколько это вообще возможно, мамонтёнком из сказки, потерявшим маму — тот тоже куда-то плыл и не знал, не представлял, когда это всё наконец закончится и закончится ли вообще. Слава в отличие от мамонтёнка знает, что — да, закончится, обязательно — но когда — вопрос открытый; Слава не любит неопределённость, он её ненавидит. — Я тоже, — отвечает Мирон, и Слава видит, что он едва пытается не улыбаться — открытой улыбкой, за которую Слава прозвал его акулой — любя прозвал, любуясь каждый раз как в первый; «Акула из Икеи такая же мягенькая, с белыми зубами и красивой улыбкой, прямо как ты», — сказал как-то, искренне сказал, без подъебки, как это бывало обычно; Мирон засмеялся — и Слава увидел эту улыбку ещё раз. — Как Тверь? — у него в голосе измождённость и попытки перекрыть её интересом, искренним интересом, но заебанность из голоса даже при этом условии никуда не девается; Слава любуется, подмечая, что синяки под глазами исчезли, остальное не видит — соединение в глубинке та ещё залупа, хорошо, что интернет вообще ловит, потому что иначе Слава бы уже приехал туда самостоятельно, окончательно отсидев задницу — последние дни активностью отнюдь не отличались. — Хорошо. Речка, лес, грибочки, — Мирон хихикает, и Славе легче. Помолчав пару секунд, внимательно Славу разглядывает и хмурится недовольно — Слава вспоминает морщинки, и ему так сильно хочется не только вспоминать, но и посмотреть, потрогать, что становится стыдно. — Ты бледный, — в конце концов говорит Мирон, и в голосе столько неодобрения, что Славе хочется то ли провалиться сквозь землю, то ли тут же пойти спать, а утром погулять на улице и хорошо поесть наконец (приготовить что-то самому, а не заказывать из доставки пиццу и суши, коробки из-под которых уже тупо некуда складывать). Слава видит у Мирона на лице грусть, скользнувшую неуловимой (для других) тенью — она прячется в углу комнаты, свет от настольной лампы туда просто не дотягивается; мерцает слева от телефона жёлтым светом мать-и-мачехи — этих цветов там, где сейчас Мирон, точно навалом; целое поле, ставшее единым жёлтым пятном с зелёными вкраплениями. У него на столе вроде даже уютно — свеча ароматическая с какого-то фестиваля, чай из пакетика в кружке, к которому он притрагивается за время разговора всего раз — греет руки, пальцы свои холодные согреть пытается — знает, что бесполезно; тактильный голод не пройдёт так просто, — и ему нравится. Но внутренний холод не исчезает. — Я буду хорошо спать. Обещаю, — виновато, опустив голову — ему кроме этого и сказать-то нечего в своё оправдание; знает же, что Мирон за него переживает не меньше, чем он за Мирона. — Скоро годовщина, — напоминает Слава, взглянув на цифры справа внизу на ноуте, — он уверен, Мирон об этом помнит и так. Мирон кивает, проводя рукой по лысине — Слава мечтает как-нибудь увидеть его с волосами не только на бороде — раньше у него были тёмные вьющиеся волосы; Мирон показывал старые чёрно-белые фотографии, на которых ему было около шестнадцати — не то, чтобы сейчас он выглядел сильно старше. Вопрос «когда ты вернешься» вертится на языке (Слава изо всех сил надеется, что у него хватит сил не спросить, а если не хватит — то хотя бы вопрос не будет звучать жалобно). Мирон опережает его: — Потерпи, — Слава хмыкает — это последнее, что он хочет делать, потому что делает слишком долго, — Я приеду к годовщине. До годовщины чуть больше суток — Слава думает, что часы будут самыми долгими в его жизни. Но Мирон приедет, приедет совсем-совсем скоро — и это главное, это, блять, самое важное из всего остального вместе взятого. Как-то так получилось, что они не празднуют день, когда стали встречаться, первый раз поцеловались — месяц и год, естественно, помнят, да и число наверняка валяется где-то в черепной коробке, стоит только сильно-сильно напрячься, и один из них явно бы вспомнил. Дата отсчёта в большинстве случаев означает, что будет и вторая — не такая радужная (в их случае — дабл-радужная, спасибо мороженому), а этого ни Славе, ни Мирону не хочется. Есть дата куда более важная — баттл. День, когда Слава увидел Мирона вживую (впервые за девять лет увидел), а Мирон Славу второй (однажды заметил где-то в центре, но подходить не стал — посмотрел и прошёл мимо, Слава до сих пор об этом не знает — Мирон собирался сказать, собирался, да так и забыл), когда смотрели друг на друга под камерами и думали — каждый о своём, но об исходе никто — Славе по большому счёту было насрать на цифры, а Мирону в принципе. Слава неосознанно пододвигает руки к стоящему телефону, задевая лампу. — Ложись спать, я подожду, пока ты заснёшь, — просит Мирон на полтона ниже, чем до этого — видимо, все остальные уже заснули. Заботливо просит — знает, Славу спать уложить сложно также, как и его самого; это срабатывает. Славе бы выйти нормально, лечь спать на кровати, по-человечески лечь, удобно, но он садится на диван в кабинете — тот даже не разбирается, на ощупь жёсткий, как валик, под завязку набитый обычным сеном с сеновала. — Расскажи мне сказку. Только не ту, в которой ты написал альбом. Это уже небылица. Мирон хохочет. — Сказку, Славушка, — это всегда пожалуйста. За одно это «Славушка» Слава готов простить Мирону всё на свете — ему кажется, этим словом он его обнимает — через несколько тысяч километров обнимает, — и Славе тепло-тепло, по ощущениям, он лежит перед камином на пледе — пламя потрескивает, и этот звук напоминает ему раскалённое масло, — головой у Мирона на коленях, и тот перебирает пальцами волосы — медленно, вдумчиво будто, заботливо. Слава вспоминает, — это ведь было на самом деле. Пожалуй, нужно предложить Мирону повторить. Укрытый колючим пледом, — он кинул его в кабинете чисто для вида, на всякий случай, да и соблазна заснуть под таким меньше, — усыплённый тихим голосом Мирона (к своему стыду Слава даже не вслушивается в слова — голос завладевает остатками, каплями его внимания), он засыпает. И впервые за долго-долго спит очень и очень крепко. Весь следующий день Слава и вправду посвящает попыткам привести в порядок — относительный до крайности, нужно сказать, порядок, — себя и квартиру: сперва убирается, устраивая некое подобие генеральной уборки; денег на клининг хватает без удара для бюджета уже как три года, но ему хочется сделать это самостоятельно — вытряхнуть из квартиры слои пыли — а, вот почему насморк отказывался проходить всё это время, — вытряхнуть пыль из самого себя; вытряхнуть, смахнуть, убрать пылесосом и мокрой тряпкой, — спина ноет с непривычки и нескольких недель ебланства, Слава грешит на возраст — мышцы тянет до фантомного ощущения после. В магазине тупит нещадно: так, яйца, мука, масло, курица, забыл что-то… что-то — вспоминает с трудом, морщится, потому что мозги вдруг начинают расплываться, растекаться лужицей самообладания, которое у него и так страдает неслабо. На кухне он начинает с пирога, а потом обнаруживает, что хорошо бы ещё хотя бы второе: грибы вычёркивает из списка сразу — судя по всему, Мирон там сам в гриб должен был превратиться — большой такой, тёмно-коричневый, на толстой ножке с гладкой, но чуть шершавой шляпкой и неровными краями. Решает, что рис с курицей самое подходящее — картошки в деревне обычно больше всего остального. Мирон приезжает далеко заполночь — Слава успевает сгонять в аптеку, ещё раз поспать, принять душ и побриться — Мирон называет его Хоттабычем из-за бородки, Слава отвечает: «а сам-то?» — Мирон кидает в него подушку, та стабильно прилетает в плечо. — Привет, — говорит Мирон, стоя в прихожей: Слава разглядывает его — ровный загар, и шальная, господибоже, шальная улыбка и такой же блеск в глазах — красивыйкрасивыйкрасивый, думает Слава, разом позабыв все слова; какой же он красивый. В штанах своих извечных, любимых и наверняка протёртых до дыр (до мелких явно) он выглядит человеком без возраста, но счастливым, безмерно счастливым. Слава даже понять не может, куда смотреть и на что — он смотрит на него, пытается смотреть на что, чтобы уловить, запомнить, но смотрит на всё сразу и не может отделаться от единственной мысли: «Он дома, домадомадома». — Привет, — улыбается, ему улыбается, надеясь, что он выглядит хоть немного лучше версии, которую Мирон видел ещё по телефону. Мирон смотрит на него, и Слава думает, что всё не зря, всё-всё не зря: у Мирона в глазах это вот почти детское восхищение, он разглядывает его так, будто Слава не Слава вовсе, а самая прекрасная статуя — идеальная и без единого камня: со скулами, которые видны даже под щёчками, а сейчас — особенно, с волосами, кое-как уложенными вечно — неравномерно отросшими в разные стороны, острыми локтями, — косточки хочется проверить, обогнуть нежно пальцами, поглаживая. Мирону хочется смотреть долго-долго, пока глаза не начнёт резать от света, от непрерывного взгляда в одну точку, а глаза не украсят десятки разорвавшихся от напряжения капилляров, превратив их в одни красные линии, кровавые нити. Мирон сваливает в душ — Слава его не касается, он не касается Славы — не оторвётся потом просто-напросто, не сможет. Мирон выходит в домашних чёрный штанах и серой футболке — Слава совершенно не помнит, на каком рынке её откопал и в какой стране это вообще было — идёт в спальню; они оба идут в спальню, чем ближе комната, тем сильнее дрожат у Славы ноги, тем сильнее покалывает руки, — электрошокером наименьшей мощности, — тем сложнее ему себя в руках держать. За полтора шага до Слава не выдерживает — хватает Мирона, и они валятся на кровать, Слава его обнимает тут же: закидывает ноги — обе сразу, и Мирон не говорит ему на это совсем ничего, — Слава больше по габаритам, и это обычно неудобно, — обнимает в ответ. Бессистемно трогает всё, до чего дотягивается — спина, плечи, бёдра — Слава похудел на килограмм пять минимум, и Мирон это замечает, — ладони замирают на пару мгновений, медленно ощупывая; морщится недовольно, как от зубной боли, но ничего не говорит. Локти всё такие же острые — ему прилетает в лопатку с особой любовью, — Слава массирует сразу и тычется носом в ключицу, выцеловывает косточку, извиняясь. Мирон в ответ трогает под линией роста волос; Слава урчит большим холёным котом. Слава обнимает, гладит, целует шею, рассматривает буквы — внимательно, будто в них что-то могло поменяться, прижимается ближе, хотя, кажется, ближе уже некуда, и он рискует сдавить внутренние органы им обоим. Тоска, мучающая его все эти дни, исчезает, испаряется прикосновениями, уничтожается другим телом, как антидотом, будто Мирон — универсальное его, Славино, средство от тоски, сдавливающей горло; лезущей наружу хрипами при хроническом тонзиллите — любой холод может оказаться решающим; отсутствие Мирона — холод. Холод изнутри бьёт сильнее, коварнее — дрожь поселяется в теле через пару суток, постоянная, неконтролируемая, она сотрясает его, как самую маленькую льдинку в потоке огромных глыб. Как самую ничтожную и незначительную. В Питере из дождя можно сделать с полсотни таких или грызть замёрзшую рябину прямо с веток (это на будущее, если вдруг он уедет осенью) — от кислоты и холода будет сводить челюсть, предательски болеть желудок, а крупные ягоды будут напоминать собранную, скатанную в шарики кровь — не факт, что животную. Они лежат так долго — время скапливается, сдавливает секунды, скапливается снова и ждёт: — Я поесть приготовил: там рис с курицей и пирог, — предлагает Слава, — он наконец способен отпустить от себя Мирона и не выпускать — из поля зрения. Мирон смотрит благодарно, — лежит головой чуть ниже его шеи и водит пальцами по Славиной раскрытой ладони, — но отвечает совсем другое: — С годовщиной. Слава сжимает пальцы на его руке. И повторяет — слово в слово: — С годовщиной. Числа иногда бывают полезны, думает Мирон.