Что-то не так с Винни-Пухом...

Гребаный Эванс. Гребаный идеальный, сука, со всех блядских сторон, Эванс. Сферический конь в вакууме — каким боком ни поверни: хоть головой вниз, хоть жопой кверху. Ах, я весь такой хороший, ах, я так вас всех люблю, да, и вас, и вас, и тебя, убухавшаяся малолетка, проблевавшаяся рядом с моими ботинками, ах, я так счастлив получить очередное нихуя за очередной свой фильм, ах, конечно, огромное удовольствие — оставить автограф на твоей прыщавой заднице, ах, потрогайте меня еще, ах, как я люблю свою прекрасную идеальную жизнь. Тошнит. Себастиан смотрит на это и перманентно охеревает. У Эванса в голове словно на постоянном репите крутится зомбирующий ролик из тех, что пачками штампуют дешевые мотивирующие каналы: упоротый ведущий, скачущий по сцене в блестящем лиловом пиджаке и проповедующий хиппейско-христианское говнецо вроде «Иисус любит тебя, излечись его любовью». Если не приглядываться, Крис Эванс, выглядит таким плюшевым мишкой с замашками кинестетического маньяка, как какой-нибудь Винни-Пух в Диснейленде, постоянно восклицающий «Давай обнимемся! Давайдавайдавай!» И все радуются. Это если не. А стоит только присмотреться, ковырнуть взглядом веселенький желтенький велюр, вспороть парой фраз — и полезет из швов вместо набивки такое непередаваемое дерьмо, что хер потом отмоешься. От эвансова взгляда не отмыться вообще. Себастиан пытался. Он уже который, блядь, год пытается. Хрен там плавал. Этот взгляд — как татуировка, сделанная по пьяни и на спор — она идиотская, она кривая, и кто такая Лола уже через пару часов не помнишь напрочь, тебе хреново, у тебя похмелье, и ни Лолы, ни веселья уже давно нет. А татуировка — есть, и не денется никуда, только лазером, и бесит, бесит до икоты, и не видно вроде — ну кто особо твою голую задницу разглядывает — на левом полужопии, не больше четвертака, — но как мелькнет в зеркале — трясет аж. Этот взгляд, темный и липкий, пристает к коже сухой пленкой секундного клея, путается в волосах, зудит под одеждой — хоть металлической щеткой соскабливай. Но самое мерзкое — этого больше никто не замечает, Себастиан спрашивал. Не напрямую, конечно, но некоторое исследование провел, и то ли все толстокожие, как носороги, хотя, такую тяжесть и носорог бы заметил, то ли все это удовольствие достается только Себастиану. Сомнительная, прямо скажем, честь. И охота спросить как-нибудь поделикатнее, хорошенько встряхнув за необъятные плечи, мол, Эванс, блядь, ты сам-то в курсе, сколько дерьма в тебе бродит? Тебе самому, мать твою, прекрасную женщину, по шарам не бьет количеством и градусом? Как налезает на твою ебнутость этот дебильный плюшевый костюм щенка-экстраверта? Почему вся эта дрянь именно на меня льется, как из рога изобилия, почему ты на меня смотришь так, словно сожрать хочешь, а от твоих радостных обнимашек, когда я слышу, как ты, сжимая челюсти, ломаешь свои идеальные зубы, у меня на плечах остаются синяки. Если кому-то будет надо, с меня можно будет снять отпечатки твоих гребаных пальцев, чего тебе, блядь, от меня надо?! Себастиан знает ответ. И это не дает ровным счетом ни-че-го. Себастиан знает, что однажды его допечет окончательно и он спросит, без всяких тупых расшаркиваний и попыток уважительного отношения к чужим личным границам, просто чтобы в этот момент посмотреть сволочи в глаза, честные, ебаный в рот, и голубые. Потому что Эванс личные себастьяновы границы не уважает ни хрена. Потому что взглядом жрет без соли, раздевает и трахает, не донеся даже до стола. Себастиану потребовалось почти три года, чтобы понять эту поебень. Понять, и охуеть в край. Потому что кто, сука, угодно, но только не идеальный, гетеросексуальный, как махровый рэднек, Эванс. Потому что под этим взглядом, раз за разом, час за часом, выжигающе гладящим кожу, мозги едут настолько, что хочется ответить. Расстегнуть еще одну пуговицу на вороте рубашки, еще немного выгнуть спину — еще на шаг ближе к понятию «по-блядски», еще немного изменить язык тела, мимику. Все это — полутона, это практически незаметно, это незаметно для тех, кто не смотрит на тебя так долго и с такой звериной жадностью. Для тех, кто не Крис Эванс, смотрящий на Себастиана Стэна. Это опасная игра, это дерганье льва за хвост, это дерганье провода детонатора. Однажды Себастиан доиграется. Ему хочется доиграться. Это отличный бар. Уточнение: для сегодняшнего вечера — отличный, потому что на самом деле, как раз наоборот. Как занесло сюда и черт не разберет. Редкостная дыра, из тех, в которых, если верить HBO, заседает мафия или вампиры, где можно облагородиться бильярдным кием по почкам уже на выходе, или по морде чьим-то кулаком в бабском туалете, не отличающимся от мужского ничем совершенно. Самый стойкий представитель мишлена словил бы инфаркт, только лишь заглянув за барную стойку. Но вискарь здесь на удивление не разбавлен, льда в него не кладут из принципа, и это прекрасно, и никто не станет задаваться вопросом «Почему Себастиан Стэн так долго уже пялится на Криса Эванса, а не на полуголую девицу, сидящую через проход?». Всем присутствующим глубоко поебать на обоих вышеназванных, если присутствующие вообще в состоянии хоть кого-то из них узнать в лицо. Опознать. — Чего ты такой серьезный? — спрашивает плюхнувшийся на диван напротив гребаный Эванс. — Хочешь рассказать мне о своих шрамах? — кривит губы Себастиан, потому что блядь, вот только этого не хватало — фиктивно-задушевных бесед в затрапезном кабаке, под аккомпанемент взгляда, которым тебя прямо тут и раскладывают. — Если да, то мне не интересно, — Эванс скалится, — про татуировки не интересно тоже, так что отвали. — Слушай, Себ, — начинает Эванс, скрипнув зубами. — Это для друзей я Себ, а для тебя — на камеру — хоть Себби, хоть Мишка Бу. Но. Ты видишь здесь хоть одну камеру, Эванс? Здесь даже муляжей нет, так что, я повторю: отвали со своими псевдодружескими вопросами, будь хорошим мальчиком, а? — Я могу, — прилетает Себастиану в лоб негромко и решительно, и он даже охренеть не успевает, только моргает раз, — быть хорошим мальчиком. Если ты хочешь так, я могу. /Грохот, треск, дробная тревожная музыка из пустой оркестровой ямы, зрители исчезают за долю секунды, с балконов скатывается темнота, саспенс выползает из-под закрытых дверей, рушатся за спиной непрорисованные декорации. Немая сцена в финале помпезной трагедии./ — Эванс, ты что, под кайфом? — откашливается Стэн, и ему явно нужна еще порция, и еще две, чтобы наутро забыть об этом к едрене фене, или пойти и проблеваться, потому что ему что-то всыпали в стакан и его глючит. Эванс напротив качает головой и выглядит омерзительно реальным и совершенно трезвым. Его взгляд сминает на плечах куртку. Почти привычно. — Так, хорошо, пойду-ка я перекурю, — вздыхает Себастиан, с трудом подавляя желание застегнуть куртку под горло. Или снять ее, — А когда я вернусь, окажется, что я неправильно тебя понял, а лучше, чтобы и понимать было нечего. Дорогой пиздец, привет, это снова я. Давно не виделись. Проталкиваясь сквозь разношерстную, одинаково бесящую толпу к черному ходу, Себастиан чувствует себя застрявшим у льва в зубах. Эванс виртуозно доводит его, еще не до греха, но до белого каления. От внезапной злости мелко рябит в позвоночнике. Это что за сраный нахер сейчас было? Это локация с боссом, открывающая выход на новый уровень? Если так, то где биг ган, чтобы убить его? Алкоголь выветривается в открытую дверь с первым же глотком воняющего бензином и кислым пивом воздуха. Взвесь мороси делает уродливое граффити на стене напротив объемным и еще более уродливым: сакраментальное «Get over here!» гремит в голове голосом Скорпиона, но сейчас Себастиан с полным ощущением собственного права считает, что может отказаться от боя. Он хочет его избежать. Игры нужно заканчивать до того, как проиграешь. Себастиану любопытно только, что он мог бы выиграть. Не стоило вставать спиной к двери. Руки Эванса, обернувшиеся вокруг торса — как фаталити. Гребаный идеальный Эванс, шлет свою идеальность к ебене матери, вся его плюшевость свалилась с него овечьей шкурой, под ней — кто-то опасный, злой и голодный, прижимается жесткой грудью к себастьяновой спине и шепчет на ухо, в каком-то жутком рычащем регистре, так, что это уже отчетливо похоже на угрозу: — Ты заебал меня, мистер Себастиан-пошли-все-нахуй-Стэн, ты заебал меня в край, ты три года смотрел на меня как на говно, а твоим «Я так люблю Криса» до сих пор можно текилу закусывать, ты мне все мозги вынес своими улыбками, блядь, любая шлюха позавидует, ты нарываешься же, ты сам-то понимаешь, два года уже нарываешься, — Себастиан чувствует, как скользят по коже крисовы зубы, — Ты нарвался, — клацает у челюсти, — и если ты сейчас вывернешься и состроишь из себя опять оскорбленную невинность, со своим «Отвали, Эванс», я тебя прибью тут же, я клянусь, вот прямо в этом мусорном баке и закопаю. Видишь этот бак, Себастиан? Нравится? А теперь давай, пошли меня, попробуй. Ты все правильно понял, ты же давно, сука такая, понял все. Только вот я и плохим быть могу. И вот это-то как раз было понятно с самого начала, это почти не определяемое «плохое» перло из Эванса в себастьянову сторону со страшной силой и скоростью, прицельно, попадая в десятку, сметая на пути все смешные преграды из «Пошел нахуй», «Дамыотличныедрузья, Крис просто невероятный» и «Еб твою, господи боже, мать, отличная же девчонка, ну ее-то не проеби». Эванс лижет широко шею, из-под воротника куртки ведет языком до уха, трется носом о затылок, вдыхает шумно — втягивает запах, и прикусывает загривок, и у него охренительно стоит. И все возможные аргументы, все стопоры, предосторожности, здравый смысл — все эти смешные преграды — улетают оранжевой искрой окурка в тот самый мусорный бак. Да пошло оно все. Себастиан выворачивается — не из захвата, (Потому что объятием это не назвать) — почти из собственной шкуры, почти из куртки, ебануться как она мешает, будь она проклята, херня тупая, черт, ребра же сломает, медведь-мутант, и его туда же — разворачивается, толкает в плечи, к стене, намеренно сильно, зло, чтобы ощутимо вдавило лопатками в кирпич. — Ты какого хрена такой медленный, Эванс, — шипит Себастиан прямо ему в губы, — ты пять лет меня взглядом имел при каждой встрече, хули ты терпеливый такой, хули я-то такой терпеливый, чтоб тебя, придурок, нашел место, сейчас-то хер ли тебе припекло так? Может, ты все-таки под кайфом? Вкусный ты, какой, сука, только попробуй сказать, что ты под кайфом. Эванс бьется затылком в стену, коротко ржет, нервно и обреченно, и обхватывает ладонями себастьяново лицо — как на паузу нажимает — слишком бережно, не в момент, не в тему, сбивая нежностью злость, как пену. И смотрит серьезно — теперь его можно спросить «Ты чего такой?», гладит большими пальцами скулы — жаль темно, не видно, как сильно расширены его зрачки. — Это ты все, никакой дури не надо, мозги на раз выносишь. Пять лет уже выносишь, сволочь, вынеси наконец, а, нихрена не осталось. Он просит, он, блядь, просит, это пиздец, это финиш, «нет» — невозможно, это сумасшедшее «да», да — на все, да, пожалуйста, прыжок с обрыва. Столкни меня и прыгни следом, дай мне тебя столкнуть, это всратая Спарта, давай прыгнем вместе. Они путаются в руках, ремнях, застежках, пуговицы у Себастиана на рубашке — изобретение дьявола. Что-то рвется: ткань или нервы, или реальность, плевать на все, подпереть бы Эвансом дверь — если кто-то выйдет, если кто-то увидит, — им конец, они теперь играют в русскую рулетку и — плевать, на все — плевать, поскорее бы добраться до голой горячей кожи, до голодного жадного тела, пустить к своему — голодному и жадному, какой непроходимый идиот придумал закрывать ширинку на болты, как живые, суки, из-под пальцев выскакивают. Терпение лопается пузырями, словно кипящее масло, жжет, оставляет волдыри. Эванс, распластанный по стене, взъерошенный, дикий — Винни-Пух, нажравшийся мардрёма — не Винни уже — проклятый берсерк, рычит и лижется, сожрет с потрохами, только волю ему дай, и трогаеттрогаеттрогает, у него трясутся руки, и Себастиан пошутил бы, и посмеялся бы, если бы не был в том же положении сам. Они вылизывают друг друга, как звери, куда достают до кожи: пальцы, запястья, губы. У Криса на горле — в яремной впадине — отчетливая горечь с оттенком парфюмерной химоты, которая даже не портит, он дышит заполошно, безумно откликаясь всем телом сразу на любое прикосновение, его трясет уже целиком, и Себастиана от этого тащит просто нещадно. Ну за что, за какие неебические грехи этот неидеальный Эванс оказался вдруг таким отзывчивым, таким чувствительным, будто его вообще никогда никто не трогал: прикуси губу, тронь языком легко, поясницу вспотевшую погладь пальцами — и его выламывает, как под дефибриллятором, разбивает на стоны, господи, красиво как стонет, дрянь такая, стэновым именем на повторе, словно больно ему, Себастиансебастиансебастиан, и давится слогами, и поцелуями, сглатывает до странного инородного «Бастиан», как чужое имя, от его голоса становится сразу своим, близким, интимным донельзя, до «дальше некуда». Себастиан уже прямо сейчас знает, что если кто-то когда-то попробует обратиться к нему так — выбьет зубы сразу. У Эванса сильные властные пальцы, он стэнов член обхватывает в кольцо, уверенно, как собственный, и сам же стонет от этого. Себастиан толкается ему в руку, глушит то ли стон то ли ругательство в крисову шею, кусает, сильно, не заботясь нисколько о том, что останутся следы на самом видном месте — похрен. Крис целуется бешено, напористо, с такой жадностью, никто так не целовал раньше, и цепляется пальцами, притискивая ближе к себе, придавливает, как под кожу хочет загнать, и почти хочется осадить его: «Тише ты, сумасшедший, я не сбегу, я никуда не денусь, я сейчас — твой совсем, господи, каждым вздохом, ты понимаешь хоть, чтоб тебя, сволочина, во что мы вляпались!». Он пахнет тяжело и плотно, он весь такой — тяжелый и плотный, и всем собой держит, лижет, гладит, стонет, ни на мгновение не дает отвлечься — ни единой мыслью — от себя, не отпускает. Вся сила земного тяготения собирается в нем, в пределах его разгоряченного тела, и Себастиана распластывает по нему, гравитация, бессердечная ты сука, и одежда сейчас такая лишняя. Шибает в мозг длинным крисовым стоном — низким, сладким, собственной дурной мыслью, что вот это — может быть только началом. Очевидно, так и будет, потому что этого будет мало, им не хватит, это демо-версия, тизер, пятисекундный ролик перед трехчасовым фильмом. И какой обдолбанный артхаусный экспериментатор прописал их на главные роли в этой поебени. Найти бы его, да набить табло, так, чтобы отписал все это обратно, ну куда им, в расцвет карьеры обоих — вот это вот дерьмо. Сейчас бы жениться, расползтись по безымянным красоткам, детей наделать, на взлете-то, подписать пару долгосрочных контрактов, махнуть в режиссуру, или в политику, или в Майами, прикупить еще дом в Эл-Эй, как и положено, блядь. Нет, твою мать, вот нет, втащило им, обоим — здесь, в центре старого Яблока, в кабаке на минус пять звезд, где можно подхватить триппер или похмелье всего лишь посидев на засаленном диване. Втащило так, что оторваться друг от друга — хуже смерти, хуже даже скандала, как у Полански, и спасибо большое господу, или рептилоидам, или либеральной партии, что им обоим сейчас уже больше шестнадцати, они не женаты, с пачкой детей каждый, как тот же Хемсворт, и, по большому счету, могут оба встать на рога и отписать любой неадекватный крендель в сторону общества или, еще чего, оправдав это метаниями свободной творческой личности в поиске. У Криса податливый жаркий рот и пряно-горькая кожа, и странным образом это напоминает о родной стране, словно они оба внезапно пришли сюда из древних легенд. Ни одна легенда не сравнится с реальностью, куда как менее романтичной — заплеванный и зассанный тупичок у черного хода третьесортного псевдо-байкерского притона, взмыленный, пьяный от возбуждения Эванс, отдающий на вкус отчетливо полынью и табаком, бьющийся и вздрагивающий под руками, как под ударами хлыста, ни на секунду не затыкающийся, шепчущий, стонущий в кожу бессознательный сладкий бред, от которого мозги развозит похлеще, чем от любого бухла, покрепче, чем от любой дури, и его рука на члене — господь милосердный — лучшее, что может быть в этом сраном мире. Он стонет в рот, громко, бесстыдно, «Боже, Себастиан, все мозги мне выел, скотина, вообще ни о чем думать не могу, хорошую, вкусную девчонку трахаю, а представляю тебя, рот твой невозможный, блядь, поцелуй меня еще, какой же ты, блядина такая, с ума сойти, сдох бы сегодня, если бы не коснулся, дай мне еще, я хочу еще, скажи, что это не все.»; и, — Твою мать, ты заткнешься вообще, — рычит Себастиан в болтливый, распухший рот. И Эванс внезапно послушно замолкает, и рукой двигает так правильно, что рехнуться можно, словно знает, как нужно, но выворачивается, падла, не дается, Себастиан проскальзывает пальцами мимо эвансова ремня, вцепляется в задницу сквозь плотный деним, больно и сильно, так, что сводит руки, втирается бедром в пах, вылизывая горькую шею, теряя ощущение собственного тела, кроме того, что чувствует аккуратную, сильную хватку на своем члене. Эванс уничтожает его, распыляет тело, разносит на частицы, разгоняет до взрыва, и стонет так, словно это Себастиан ему отдрачивает, словно все удовольствие — ему, хотя у него джинсы даже не расстегнуты. Это такая вселенская несправедливость, и Себастиан думает, что в следующий раз все будет как надо, будет целиком, не этот дурацкий перекус с односторонней дрочкой, а помедленнее, чтобы можно было распробовать, чтобы можно было раздеть и облизать всего, чтобы не терла спину рубашка, чтобы не мешали чужие штаны, чтобы, блядь, взять все. Взять — себе — все. Эванс стонет на выдохе, бесконечно уже, болтаясь из рычания в почти плач, и трет большим пальцем головку, вцепившись другой рукой под ребра, будто хочет выдрать их — ребро от ребер твоих, создай меня теперь, и он создает — перелепливает как-будто, перестраивает во что-то более сильное, более свободное, во что-то, что может разлететься высоким стоном, брызгами прошедшего дождя по узкому тупику, брызгами спермы в кулак Криса-ебаного-Эванса, разбиться вдребезги и ни о чем не жалеть. Себастиан кончает, выстонав в голос крисово имя, прокусив до крови кожу у него на плече, его трясет от удовольствия, от своих и чужих эмоций, Эванса под ним колотит еще сильнее, они как в резонанс входят, и это все длится, и длится, и длится. И Себастиан разлизывает пересохший эвансов рот, ловит губами выдох и свое имя и, господи, ты наконец заткнулся, правда ведь, теперь пусти меня к себе, пусти меня, я хочу вернуть тебе твой бред. Но Крис качает головой, и, поймав стэнов взгляд, облизывает дочиста свои пальцы. И это полный аут. Себастиан задыхается, ломается в коленях, хребте, он на пороге обморока, и он хочет еще. Это было только начало. Он тянется со стоном к чужому паху, раздергивает треклятые болты, вжимается ладонью, пальцами обнимает горячее… и мокрое. И теряет все мысли. И только смотрит. Эванс отводит глаза, прячет под длиннющими ресницами осоловелый больной взгляд, и, вроде даже, пытается вывернуться. Себастан держит. Отнимает пальцы, цепляет под челюстью влажной ладонью, вынуждает посмотреть в глаза. И, дьявол, Эванс так непередаваемо хорош в своем стыдливом, удушливом удовольствии, что отвернуться от него сейчас — просто грешно. — Когда? — шепчет Себастиан, потому что да, это важно, он хочет знать, в какой именно момент, он хочет знать, что толкнуло через край, он хочет знать, чтобы в следующий раз не пропустить этого. Он ни за что не пропустит. Эванс на него не смотрит, куда угодно, но не в глаза, но отвечает, выталкивая слова сквозь сжатые губы: — С тобой. Просто. Вот так. С тобой. Пиздец. Себастиан взрыкивает, стонет тут же, потому что, ну как можно вот таким быть, ну как так, и вламывается языком в размякшие крисовы губы, вылизывает широко, медленно, смягчаясь с каждой секундой, из ярости в успокоение, но не выходит. Это не работает. Эванс, невменяемый, распятый по стене, размазанный оргазмом, боже, Себастиан же даже его не тронул, ну как так-то, как школьник, в штаны, от перевозбуждения, от жаркого сна, боже, мать твою, Крис, сладкий, идеальный, совершенный, сокровище, тебе же не шестнадцать, ну правда же. И Себастиан шепчет ему в рот непристойные нежности, ни с одной девицей так себя не вел, ни с одной — не болтал столько, не лизался столько. — Давай, Крис, — чуть ли не впервые по имени, — соберись, вызовем такси, ты же хочешь еще, я — хочу, я хочу тебя всего, целиком, я хочу все видеть, ты же сам просил, ты же хотел, чтобы это было не все, давай, поехали. Они отрываются друг от друга только минут через десять, но ровно настолько, чтобы можно было достать телефон и вызвать машину. Это было только начало.