- всё хорошо, как бы не было ужасно.

сонечка некогда была художницей, сейчас же было просто не до письма советским акрилом и не до набросков мягкими карандашами, да и было бы смешно, будь это иначе. но, кажется, тогда, сквозь пелену стоящего перед глазами кошмара, который никак не хотел предоставляться глупым сном и прекращаться, у сони стала проскальзывать симпатия к раскольниковой, начавшаяся с чисто художественного восхищения её живописными чертами лица. сонечка была растоптана и сломлена, но тогда же стала видеть красоту в отвратительно-ужасном. возможно, в последнем человеке, в котором следовало. бьянка действительно будто бы высечена из камня; мироновой казалось, что не могут быть люди настолько богемно прекрасными. она была далека от женских стандартов кукольного лица, и пусть, в этом и была прекрасна. глубоко посаженные большие и выразительные глаза холодно-серого цвета, фигурный нос с аккуратной горбинкой, впалые щёки и острые скулы, очерченные губы, красивой казалась даже её кожа совершенно нездорового оттенка, взгляд из-подо лба оттенка такого же, окантованный перманентными тёмными красно-фиолетовыми кругами. длинные и утончённые шея и ноги, скульптурные продолговатые кисти с чёрным лаком на ногтях, пусть крепкие от постоянного заламывания женских рук, пусть несметное количество раз одаряющие соню ударами и пытками, пусть в приступах тремора от поедания человеческой плоти, пусть, сонечка привыкла. насти нет, и лилички нет давно. соня только есть, есть несменные пожелтевшие от крови стены старой советской квартиры, есть дубовые шкафы с многочисленными книгами русской литературы, есть обшарпанная батарея у сони за спиной, есть повсюду лежащие вывернутые наружу тела. есть одна сонечка и ужасающе красивая бьянка. в какой-то момент ей и тела эти стали казаться ужасающе красивыми, что и это хотелось зарисовать. соня за студенческими посиделками с подружками привыкла делать зарисовки с натуры, пока они мило общались, а сейчас обстоятельства диктовали совершенно другие настроения. за все эти годы, месяца — соня даже не считала и давно сбилась, пройдя через все те круги ада, которые ей устраивала раскольникова, личность у неё попросту стёрлась. превратилась в ничто, в пустоту. все конструкции здоровые в голове полетели, порушились, как карточный домик, и сонечке больше ничего не оставалось. не оставалось больше ничего, кроме того, как начать искать себя в бьянке. искать спасение в той, кто ей и сломала жизнь надвое. она влюбилась, в последнего человека, в которого следовало бы, беспощадно и бесповоротно. сказать вернее и объективнее — сработал сложный защитный механизм, потому что иначе психика её не выносила испытаний, но миронова этого не признавала ни в каком виде. она не могла перестать дёргаться и закрываться руками, когда бьянка подносила к ней свои кисти, но улыбалась ей каждый раз, с пола, как бы это нелепо не выглядело, ноги-то сломаны. раскольникова к этому относилась настороженно, обеспокоенно даже, она будто бы совсем не понимала, что происходит, и что с этим делать, и бушевал в ней полнейший диссонанс, когда сонечка, например, клала голову ей на плечо, когда бьянка присаживалась рядом, или вытирала кровь с её лица, когда жидкость алая лилась из носа от давления, или куталась в надетое на ней чёрное пальто. и это в ней соня находила красивым; какая бы она не была начитанная и какой бы не оказывалась устрашающей, к миру и людям была совершенно не приспособлена, и при малейшем форс-мажоре терялась абсолютно, будто бы ребёнок. ей даже соню бить и стыдно стало, не ощущая агрессии или страха, а миронова наоборот, будто бы сама напрашивалась, ей стало внимания не хватать, а ко вниманию она привыкла только подобному. сонечка разглядела тогда бьянку настоящую, не такую, как другие. она ей стала казаться особенной, не жестокой и хладнокровной убийцей, которая жила только удовлетворением своих прихотей. она стала за сонечку беспокоиться, а не измываться над ней дальше, значит, ей не всё равно, и сонечке хотелось в это верить. определённо бесповоротно всё изменили невпопад произнесённые соней излияния своих чувств — <<я люблю тебя>>, и раскольникову тогда будто бы торкнуло электрическим разрядом от этой фразы. она, до этого смотрящая куда-то рассеянным взором, подняла взгляд чётко мироновой в глаза, вглядываясь так ещё какое-то время, нервно отвернулась, тяжело дыша, соне в какой-то момент показалось, что у её мучительницы прояснились слёзы на глазах, но та резко поднялась на ноги, и ушла в дальнюю комнату. у раскольниковой глаза выразительные, хотя она вид всегда держала сдержанный, лицо было театральным даже каким-то, и все эмоции её характерно прояснились и чётко считывались для сони, может бьянка этого и сама за собой не замечала. сонечка была последней, кто остался, держалась долго, до последнего. смотря на несметные увечия на её теле, это и казалось удивительным, что она всё сохраняет пусть не рассудок, но жизненные силы. а для самой сони каждая гематома за собой несла личный, общий и от того дорогой сердцу момент с бьянкой. за всё это время, проведённое рядом с батареей и сломанными ногами, соне казалось, что у них с бьянкой связь установилась особая. они даже практически не разговаривали, но всё равно друг друга понимали, и мироновой от этого становилось как-то и легче. для бьянки же при лишь трёх словах всё резко приобрело липкую материальную ясность происходящего, у неё будто бы впервые прояснилось, до какого полнейшего исступления она довела сонечку. сработал какой-то спусковой крючок, когда она услышала эту фразу впервые в свой адрес — от доведённой до предела жертвы. эти слова для неё были особенными и поворотными, которые она не слышала ни от родителей, которые воспринимали её как бомбу замедленного действия, ни от манечки, которая когда-то единственная в классе заинтересовалась общением с контрреволюционно-идейной одноклассницей и её увлечением русской литературой. — маня, я тебя люблю, знаешь? есть сонечка одна, и бьянка, и множество обезображенных тел, на которые без жути не взглянешь. но соня знала, что есть единственные двое, которые из этой квартиры возвращаются, а один, кажется, сам же и приходит, будто бы в гости, а обстановку вокруг как бы и не замечает, то ли должного значения не придаёт. они с сонечкой взглядами несколько раз пересекались, пока тот по коридору проходил — чопорный, приторно-смазливый, курчавый и с веснушками, бьянку аж на две головы ниже. театральный и манерный до невозможности, раскольниковой разговорами по несколько часов докучает. соне, может, стоило бы ревновать, что их пространство с бьянкой так нагло нарушают, может, ненавидеть, но личность её невольно перешла в руки раскольниковой, и даже отношение к отдельным людям сонечка списывала с неё. первый, как поняла миронова из их общего разговора про мать, раскольниковой братом приходится, хотя в нём той красоты, характерной для бьянки, и близко не было. бьянка к нему как-то прохладно, грубо и предвзято относилась, когда он приезжал вывозить останки, а значит, было за что. и сонечка на него смотрела озлобленно, дико, и ёжилась как-то, когда он на неё оглядывался с видом вселенски провинившегося. сонечка злилась, ей эта жалость была ни к чему, положение её разъевшийся разум считал самым наипрекраснейшим. а на веснушчатого чуть ли не каждодневного гостя раскольникова реагировала безо всякой должной агрессии, изнемождённо обычно игнорировала, слушая пышно оформленные монологи, сидя с ним на тесной, пропитавшейся человечиной кухне. раскольникова чувствует, как рассыпается, в крошево мрамора превращается изнутри. в глазах снова темнеет, перед собой видит только дрожащие в приступе руки. в приступах тонет, и в рефлексии бесконечной. комната наполнилась тишиной, валя, подле сидящий, и то свою речь прервал, наблюдая за бьянкой состоянии аффекта какого-то, а в ушах всё равно звон и треклятая фраза. — она сказала, что любит меня. — наконец обречённо роняет реплику раскольникова, опуская руки и откидывая голову назад, стараясь вернуться в реальность кухни в зенитном солнце и сигаретном дыму. — а я думал, в партизанку играешь, — выдержав небольшую паузу, с улыбкой отвечает леонов, подпирая руками щёки. — и что ты собираешься делать? бьянка в этот момент к нему поворачивается с глазами совершенно беспомощными и несчастными, брови выразительно изогнув, своим видом невольно будто бы надеясь, что ей сейчас предложат программу действий, как это у нормальных людей происходит. — подруга моя, тебе уже говорили, что у тебя на лице всё совершенно читается? — ещё сильнее начинает улыбаться валя, но окончательно смехом заходится, когда после этой фразы взгляд у барышни меняется на определённо вопрошающий, на что та в ответ с раздражением отворачивается. — дурень, — сама же начинает издавать своё хихиканье бархатное, смех у леонова заразительный, и дурной точно. — сама ты дурочка, она тебя приняла, так и ты прими её, — валя снова в состояние серьёзное возвращается. когда валенька серьёзным становится, тут ситуация сразу начинает чувствоваться со всей своей тяжестью, потому что это уж больно контрастно выглядит со всем его манерным образом, который мелочь эта выдерживает, чтобы маргинальное своё окружение специально будто бы позлить. уже и интонация не прыгает как у светской барышни, и фамильярность неуместная так в ушах не рябит. — мы оба людям жизни ломаем, пусть я и косвенно только — думаешь, мне не понятно, в какой канаве уже завтра очутится парень, которого друзья приводят последние деньги отдать на <<дозу попробовать>>? они не знают, куда лезут, а я сам в этой сфере варюсь чуть ли не десять лет, но ни разу никого не останавливал, у нас так не работает, да и у меня, может быть, не достаёт остро эмпатии к этим торчкам, а у тебя вот появилась вдруг, а ты не принимаешь, или понять это чувство не можешь. снова наблюдает за тем, как у раскольниковой взгляд теряет фокусировку, а кисти её снова дрожат непрерывной рябью, пока она в прострации старается поднести к устам дымящую сигарету. то ли она задумывается так глубоко, то ли снова полуобморочное состояние и в глазах темнеет, то ли ещё одни последствия каннибализма, что у этой женщины в голове происходит — понять было не дано, а вале от того и интереснее. — чего у вас, мадам чехословачка, в конце концов, отчества нет? хочется по-официознее иногда обратиться, а бьянка — примитивно больно, раскольникова — вроде не дуня, — пытается леонов непринуждённо вернуться в русло разговора, но ответа от мадам всё не следует. — решала бы с соней по-быстрее, скоро расстрясёшься вся. и она не вечная — ждёт от тебя либо ответа, либо пока ты её совсем наконец. она больна, настолько, что это для неё равноценно радостно будет, ты же видишь. — она больна из-за меня. — откликается наконец раскольникова. — вот, вот — это уже у тебя чувство вины просыпается, значит, и любовь уже давно, а ты её всё не принимаешь. — у вас, валентин юрьевич, шекспировскую пластинку заело? — это у вас, позвольте, не разъедает. — вы, позвольте, ещё помните о том, о какой ситуации рассуждаете, в каких условиях, и как гротескно это выглядит? ты подружке пришёл советы раздавать? — именно так, вам не то что раздавать, вас обеих спасать надо, дурочки. бьянка упустила тот момент, в который внутри у неё сжиматься всё стало, когда сонечка вздрагивала от иногда лишних поступающих от неё движений. при чём — соня одна такие чувства эмпатичные вызывала, от сработавшего триггера, или ещё от чего. как она сломила миронову и жизнь её напополам, так и сонечка её бесповоротно — раскольникова теперь стала заложницей нахлынувших чувств, которые охарактеризовать даже было сложно. сонечку она давно уже к батарее не приковывает, та сама у неё целыми днями сидит, даже не из-за фактора ног переломанных, просто место это под подоконником стало до такой степени привычным, что будто бы другой жизни и не было, а теперь и вовсе ей казалось, что ей другой жизни и не надо, есть бьянка, а значит всё хорошо, как бы не было ужасно. та может и пропадать на полдня, сонечка всё равно её с глупенькой, но счастливой отчего-то улыбкой встречает, словно собачонка дворовая. соня это своё нелепое положение осознавала прекрасно, но ей всё равно было — главное, чтобы бьянка верила, что её любят действительно. и сегодня так было. мучительница на несколько часов куда-то ушла, а сонечке от этого, как не иронично, ещё мучительнее было. но только слышится из коридора звон ключей в замочной скважине, и девушка оживляется тут же, в глазах покрасневших начинают плясать весёлые огоньки. лихая эпоха — полки пусты, за продуктами очереди в километр, жизнь достойная только благодаря связям может быть обеспечена. сонечка к бьянке попала ещё в процветающую эпоху перестройки, а сейчас за окнами того государства и не существует вовсе, за окнами хаос и беспредел, да и в стенах тоже, но для сонечки хаос здесь стал родным невероятно, что был уже для неё идиллией. о том, что снаружи происходит, миронова слышала только сюиты <<лебединого озера>> со слабо работающего квадратного телевизора на кухне. а бьянка всё равно с какими-то звенящими сумками заходит, на соню, которая ей улыбается и пытается мило завязать беседу зачем-то, лишь бросает мутный и усталый взгляд. возится с непонятным содержимым, туда-сюда насается по квартире с тазами с водой, равнодушно тела переступая. сонечка давно до предела уже доведена, ей и дышать тяжело от поломанных рёбер, не то что разговаривать, а она пытается улыбаться и раскольниковой что-то глупое про погоду говорить, будто бы они институтские подружки. она давно уже с ума сошла, свели её, вернее, до полного ярого исступления в жалкой надежде психики на спасение. самое благородное, что могла раскольникова сделать — закончить её страдания на этом, что давно и следовало совершить в своё время. но бьянка на это отчего-то недееспособна становится, рука на соню не поднимается, и не от пробудившейся эмпатии всё, как она осознала для себя, будучи тонувшей в самокопаниях, а из эгоистичного поиска спасения в самой сонечке, в её <<я люблю тебя>>, которое манечка и мама скорее случайному прохожему сказали бы, чем бьянке. сбрасывает с плеч чёрный плащ свой, и вместе с тазом, сумкой и трубой чугунной к мироновой подходит. у той лицо постепенно тут же меняется, улыбка сползает куда-то, то ли крайне нервной и дёрганной становится, в глазах страх животный. уже никакой эйфории эти эмоции у раскольниковой не вызывали, только поглощающую с головой мерзость от самой себя же. и щиплющие сочащиеся слёзы на глазах вдруг, от который ещё противнее, дура, какая же дура. бьянка рядом присаживается с отползающей беспомощно сонечкой, и безмолвно просто смотрит ей в глаза спокойно и измученно, пока та не успокоится. аккуратно руку подносит к ноге, чтобы придержать, а миронова как обычно дёргается ошарашенно от прикосновений, от чего раскольниковой ещё паршивее. пытается искалеченную конечность прямо развернуть, трубу прикладывает к ней, и у сони проясняется немного, что бьянка собралась делать, но тут же от боли шипит, от того, что та наивно постаралась ногу зафиксировать, сверху на неё присев. раскольникова отскакивает тут же, виновато оглядывая её. лезет в сумку, на оторванную вату капает, судя по всему, спирт из вытянутой склянки, и начинает аккуратно открытые раны на ноге обрабатывать. сонечка тут же пользуется бьянкеной освободившейся рукой, берёт кисть девушки и тянет к себе, целуя в тыльную её сторону, и прижимает к щеке, испуганно жмурясь, ожидая, что сейчас удар непременно последует. но не чувствуя никаких движений, глаза открывает, встречаясь с потерянным взглядом раскольниковой. в улыбке расплывается, и ещё сильнее к руке её жмётся, будто бы и не от этой руки она терпела сотни избиений и надругательств. сонечка ближе подвигается, всё ещё с русоволосой за руку держась, и вдруг меняет тела положение, и практически наваливается на туловище раскольниковой, талию её обвивая руками, пытаясь обнять. цепляется руками за ткань чёрной водолазки, и тут же дрожать начинает, снова ожидая, что её сейчас отбросят, изобьют окончательно, и закончиться всё на этом, так хотя бы почувствует под конец близость от любимого человека. и сейчас не происходит этого, раскольникова в растерянности полной с минуту сидит, и соня только чувствует, как у той начинают плечи дрожать, и срывающиеся всхлипы слышать. сонечка кое как о бёдра бьянки опирается, чтобы отстраниться слегка и посмотреть на неё. та в истерике тут же начинает отворачиваться беспомощно, но миронова лицо её в ладони берёт, и в глаза заглядывает, у самой же со взглядом слезами помутнённым. — почему ты это делаешь? — дрожащим и тихим голосом говорит ей наконец бьянка, задавая наивный и риторический, скорее, вопрос. — потому что я люблю тебя, разве тебе ещё не очевидно? слёзы тут же срываются с бледных, и не кажущихся больше холодными и пугающими глаз раскольниковой, простирая солёные дорожки по впалым щекам. та сама сонечку рывком обнимает, стараясь аккуратно придерживать искалеченное ею же тело, в котором ровно настолько же искалеченная ею душа. сонечка тогда впервые за столько времени увидела такие эмоции бьянки — надрывный, на грани истерики плач, но искренний до ответных слёз. они — двое опустошённых сущности, настолько, что людьми их трудно охарактеризовать, измученные одна другой, но любящие друг друга фанатично. цеплялись друг за друга, как утопающие, видя своё существование только за счёт того, как друг другом эту пустоту заполняли, не как кусочки пазла, а как осколки разбитой нещадно вазы, которые подходят теперь как влитые только друг другу. у сонечки тотальный переворот внутри произошёл, прошлой мироновой сони не осталось. она единственной выжившей оказалась, но личность её бьянкой была полностью умершвлена и поглощена, пусть ментально лишь только, вместо той мироновой сони осталась лишь только п у с т о т а, заполняемая той, кто её уничтожила. она сменилась и морально и внешне, будто бы с эпохой вместе проносясь. прошлой мироновой сони нет, она осталась где-то вместе с лиличкой и настей — нет больше тех нахимиченных пышных тёмных кудрей, которые развивались за соней последних танцах под зарубежных <<abba>>. у сони личность развалилась на части, как за стенами разваленное государство, и облик теперь у неё в точности другой, так же раскольниковой поглощённый. та не могла от образа манечки отделаться, жалким образом воссоздала из сонечки её же — волосы осветлила и по плечи обрезала, даже пополам рассечённую чёлку сделала. ничем она сони не лучше, такая же зависимая от одного человека и к нему же намертво привязанная, что отделаться от этого уже по глупости не подвластно. у людей снаружи — переворот государственный, августовский путч, у сонечки в пределах четырёх окровавленных стен — бьянка и переворот личностный. для сонечки мир крайне постепенно расширяться стал, сначала кости срослись кое-как, и квартира перестала быть ограничена батареей за спиной и гостиной комнатой, затем выходить из дома стала в сопровождении раскольниковой, всё лицо скрывая, чтобы уж наверняка не узнали пропавшую. а потом то ли обстоятельства того требовали, то ли раскольниковой маргинальное окружение, то ли валенька из него лично — мол, одна сейчас не протянешь, и хвостиком увязалась за бьянкой в общество притона, который сначала горекомедией казался, когда в нём оба раскольниковых, брат с сестрой встретились по случайности и глупости второго, но в конце концов и сонечке оружие огнестрельное пришлось в руки взять, и руки марать в крови, раз уж пришла. и тут без разбору, кого закажут, без разбору было и сонечке, несмотря на пренебрежительное отношение сообщников к миниатюрной институтской девице, сонечка разучилась за это время человеческую жизнь во что-то ставить. без разбору было и когда под горячую руку попалась семья самой сонечки, отец которой с её исчезновения запил и в долгах, как в омуте утонул. сама же и вызвалась со всем покончить, и как бы пыталась не взирать на отчаянные лица бедных родителей, когда они дочь спустя несколько лет увидели, слёзы всё равно реками лились, смешиваясь на щеках потом с багровыми каплями. главное, что успела папе сказать, что у неё хорошо всё, она любит и её тоже, и главное, не волновался чтобы больше. у сони до инцидента семья была прекрасная, в достатке, и дочь красавица, институтка, комсомолка — и тем не менее она как никто другой излияния раскольниковой у неё на плече о семье оной слушала. и о родном отце раскольниковой, который таким домашним тираном оказался, что матери пришлось с бьяшей маленькой из чехословакии обратно в страну бежать, и от него же большинство генов неудачных передалось, и о матери самой, которая от всего осталась с сильнейшими моральными травмами, и к бьянке относилась, как к механизму замедленного действия, в особенности от того, что та даже внешне в отца невероятно пошла, и существовала перманентным напоминанием матери об этом человеке, и об артёме, который всего через три года появился от второго брака на почётном члене партии, и казалось бы, и зажили хорошо, но только лишь часть семьи артёма, в которой он любимчиком был, а с бьянкой им мать и общаться вовсе запрещала, наблюдая ещё и растущий в раскольниковой юношеский максимализм и жестокость. бьянка хорошо помнила тот вечер перед убийством, когда они с сонечкой ночью на мало—конюшенном мосту стояли, выйдя с дореволюционной квартиры притона. всем было уже известно, кого устранят рано утром, и что соня сама туда и пойдёт. они обе в водную гладь невы смотрели, каждая о своём размышляя, как соня, прежде опиравшаяся на резное ограждение, с места соскочила и резво пошла по мосту дальше — в сторону их с бьянкой квартиры, приговаривая что-то про то, что сейчас придут, чай заварят, и вздремнут вместе хотя бы несколько часов. только на полпути обернулась, не слыша позади шагов, и увидела, что раскольникова с места не двинулась, так же в полуобороте осталась смотреть на неву, пряча руки в чёрное пальто. — бьяша, пошли? — обратилась к ней соня, наблюдая в её лице какие-то неясные эмоции. — тебе в противоположную сторону, — откликнулась она, не поднимая взор на миронову. — зачем? ещё ведь слишком рано, — с искренним удивлением сказала сонечка, понимая, что речь идёт о квартире родителей. — да не про это я, — бьянка наконец взглянула на неё, и тут же снова потупила взгляд. — у тебя замечательная и образцовая семья — была, пока из-за меня не произошло всё, поэтому пожалуйста, возвращайся к ним, ты же как никто другой понимаешь, насколько им плохо. время есть ещё, я скажу артёму, он же у нас весь благородный сокрушенец, и он более чем точно вас вывезет, может в область, может за пределы, может, получится как ты хотела — за границу. сонечка, слышишь? ты — свободна, я последний человек, который имеет право тебя ограничивать, если я действительно люблю тебя и хочу для тебя лучшего, поэтому — иди, ты должна выбраться из этого кошмара, артёма стоило послушать. не вздумай переживать о том, что со мной будет, когда ты уйдёшь, и небылицы родителям тоже не наплетай, скажи всё, как есть, и кто за это ответственен — тоже, преступления без наказания не бывает. у обеих слёзы выступили на глазах, у бьянки и подавно — голос дрожал, и тушь ленинградская от влаги потекла вся. соня в ответ не произнесла ничего, просто подбежала, и с объятиями на плечи бьянке снова бросилась. она уверена была, что всё теперь уж — сонечка сейчас отстраниться и пойдёт по другой стороне моста, и у неё хотя бы всё хорошо будет. но та отпрянула, раскольникову за руки взяв, и потянула слегка в свою сторону, говоря <<пойдём скорее, чайник долго кипятиться будет>>. сонечка до незыблемой степени от бьянки зависима, и какие бы ей не строили перспективной жизни, какую бы свободу не дали в обмен на плен в квартире раскольниковой — она понимала, что не сможет морально ничего из этого — ни вернуться к родителям, ни уехать за границу без бьянки, ни сдать оную под следствие. помнится, как они с лилей вдвоём только остались, и из последних сил верили, что придумают, как спастись. миронова тогда не предполагала вовсе, что всё повернётся так, что при всех открытых путях к бегству она останется в паучьей паутине, что между возвращением к маме и папе и их же убийством вообще будет стоять выбор, и что выбор этот без раздумий падёт на последнее. обе понимали, что пропадут совершенно, покинув свою пассию, что умрут без своего союза, в котором заполняли пустоты в покалеченном разуме и душах, и что в нём умрут так же безвозвратно. стоило ожидать крови на руках, стоило ещё с первого дня появления сонечки. для неё только такая смерть была счастливой, пусть из-за состояния аффекта, пусть болезненная и до слёз горькая, пусть притрушенная едва не сбывшимеся мечтами о побеге в америку с бьянкой, сонечка п р и в ы к л а. обе друг без друга существовать не смогут ни физически, ни морально, чувство пустоты, вины и мерзости сожрёт с головой. несмотря на налаженные отношения с братом за все двадцать четыре года всего на несколько часов, когда он за все двадцать четыре года единственный из не то что семьи, а единственный кроме доведённой жертвы произнёс <<я люблю тебя>> — сонечка в неве, притон развален и уничтожен. теперь и над раскольниковыми воздух дрогнул — — раз выстрел, два.